Подборка в альманахе Многоцветье имён, 7, 2011 г

Подборка стихотворений в литературном альманахе "Многоцветье имён", выпуск 7, Донецк - Мариуполь, 2011 г. стр. 341.


Василий Толстоус


НЕ ЗАБЫВАТЬ

Не забывать о дне и часе,
о миге ясности в былом,
когда ты твёрд и громогласен,
а к цели проще напролом…
Не наглядеться милой в очи,
не дать скукожиться душе,
смеяться с тех, кто дремлет ночью,
в них видя старцев и ханжей.
Не дать сорваться в эту тину,
где водка, мат и домино,
смотреть в глаза спокойно сыну,
и внукам, если суждено…
Прощать как можно чаще ближних,
и дальних, даже просто так…
Ведь нам на всех довольно тризны
и взмаха смертного креста.


ПОЖЕЛАТЬ

Никогда не поздно повиниться
и сказать несложное: «Прости…»,
осветить неласковые лица
светом непритворной доброты;
пожелать взлетающему неба
и посадки мягкой у крыльца;
отыскать в жестокий голод хлеба,
а сиротам – маму и отца.
Чтоб однажды тихим, безответным,
и не ждущим благодарных  фраз,
безрассудством скромного букета
пересилить вежливый отказ,
на коленях вымолить прощенье.
И тогда, конечно же – тогда
в этот день настанет воскресенье,
пусть с утра и теплилась среда.


ТЕНЬ

Сидит человек и смотрит в окно,
рукой подперев подбородок –
а там завывает ветер степной,
равняет пургой огороды.
Снежинки шуршат, встречая стекло,
и звук этот множится, длится.
К оврагу слетает снег под уклон,
и с небом не видно границы.
Ажурную вязь в окошке плетёт
мороза неведомый мастер.
На речке скрипит, заносится лёд,
укрыв рыболовные снасти.
Покажется – сверху кто-то глядит
на пляску летящего снега,
на белую степь, на дом посреди
бескрайнего снежного меха.
Качается тень: как будто во сне,
в незримом плену до восхода,
не гаснет окно – горит перед ней,
смиряет вражду небосвода.


***
У запретных плодов удивительный вкус, –
с южным привкусом троп караванных.
Испытай, – и у сердца возникнет искус
и любви, и желаний незваных.
Искушение – песня забытых богов,
очень нежно и тихо поётся.
Только выбравшим путь, что далёк и рисков,
к ней дано подобраться без лоций.
Ну, а если ты здесь, и далёко моря, –
плыть туда не достанет сажёнок, –
всё ж попробуй поднять из болот якоря
и мостов не бояться сожжённых.


ПАМЯТЬ

Во сне пылит холодный город.
Мелькают пасмурные лица.
Ноябрь, и я плотнее ворот
смыкаю в страхе простудиться.
Вокруг натужное веселье,
портреты, флаги, транспаранты.
Уже с утра набравшись хмеля,
шагают бодро демонстранты.
Вожди, те выглядят устало,
у них иные интересы:
они с трибуны-пьедестала
следят за ходом этой пьесы.
Машу флажком, пускаю шарик,
и он парит над головами.
Герой труда, седой ударник
значком кичится и правами.
А надо всем грохочут марши,
в стаканах водка подаётся,
и те, кто выпил – это наши.
Капиталистам лишь неймётся,
они грозят с плакатов гонкой
вооружений и блокадой,
а нам – была бы самогонка,
и ничего взамен не надо…
А дальше просто: песни, лица,
и слёзы дружеских лобзаний.
О том, что жизнь не повторится,   
грущу. Ищу ей оправданий.
…Прости, мой сон, мой век старинный,
за то, что время просыпаться,
что мне не тридцать с половиной,
а впереди едва ли двадцать…   


МАЙСКИЙ ДОЖДЬ

В природе хлябь. Циклона струи
дождём стучат о стёкла окон.
Мы, бесшабашные, рискуем
быть унесёнными потоком.
Огромный город спит, сутулясь,
обрезав крышами стихию.
Обняв друг друга в дебрях улиц,
горланим песни и стихи им.
И, замолчав, смыкаем губы
весёлым долгим поцелуем.
Растреплет ветер, приголубит –
его восторг ненаказуем.
Пустая улица. Трамваи
стоят и мокнут, безголосы.
Идём и город открываем:
любимы, молоды и босы.


СКВОЗЬ КОЛЬЧУГУ

Помнишь: сладостно было в борьбе
улыбаться победам друг друга?
Для защиты: ты – мне, я – тебе,
мы – сердцам – подарили кольчуги.
На, рази! Побеждай! Я готов
поражения вытерпеть пытку.
Через раны суровым крестом
рваный шов на сердцах наших выткан.
Так я жил на восьмом этаже
(ты – на третьем, отсюда далёко) –
понимая: для встречи уже
не отпущено временем срока.
Вижу: на сердце, там, где кресты,
под кольчугой, что больше не служит,
лечишь раны и молишься ты,
чтоб сердца не болели и души.


***
Под тихий плеск вечернего прибоя,
под сонный свет загадочной луны,
струила можжевеловая хвоя
разлив благоухающей волны.
Цикады захмелевшие шумели,
их песни долетали до небес.
И ты на самом краешке постели
сидела в ожидании чудес.
Окно раскрыто. Штора недвижима.
Негромко кто-то пел на берегу.
А время, пролетающее мимо,
чуть медлило у плеч твоих и губ.
Качаясь, можжевеловые лапы
касались подоконника слегка.
…И в свете серебристом очень слабо
твоя светилась лёгкая рука.


***
Веслом от берега – и прочь,
в густом тумане затеряться.
Когда скрывает лодку ночь,
нетрудно с берегом расстаться.
Прохлада. Тени впереди.
Негромкий всплеск. Вода струится.
Ты в серой мгле совсем один,
да у плеча ночная птица
бесшумно воздух рассечёт
и растворится без остатка,
а взмахи вёсел – нечет, чёт…
Зудит плечо призывно, сладко.
Веслом от берега – и прочь.
Свежее воздух, шире взмахи.
Ты лишь однажды в силах смочь
преодолеть ночные страхи.
Не окажись весла в руке
и лодки не найдя в тумане,
ты канешь в ночь, навек – никем,
и ночь укроет, не обманет...


НЕ МОЛИТВА

Мой заступник, Ты владеешь силой
освятить удачу и звезду,
Ты владыка жизни и могилы,
райских врат и грешников в аду.
У Тебя весь мир и крепость власти –
мне о том представить не дано.
Лишь моё отдельное несчастье
душит, не расстанется со мной.
Я обычный человек, но всё же –
только отражение Твоё.
Часто потому в грехах, безбожен –
что от правды жизнью отслоён.
В чудо постижения молитвы
верую, и в лучший белый свет.
Отзыв жду оттуда. Приоткрыть бы
дверь туда, где горя нет и бед.
Только знаю: просишь ли, не просишь –
пусть о самых близких и родных –
лучших слов отобранная россыпь
не воздаст хозяевам вины,
и в края, где Ты в сиянье славы,
где просты ответы на мольбу,
где душа очиститься могла бы –
не проникнуть просьбами рабу.


ЖИЗНЬ  ПРЕКРАСНА

Смахни плохое настроение,
к душе приставшее с утра –
поздравь подругу с днём рождения,
пускай он был позавчера.
Она ведь самая красивая,
и ей совсем немного лет.
Разлука тем невыносимее,
что встреча будет, или – нет…
В дожди чтоб милая не плакала,
с лучами солнца к ней приди.
Согрей улыбкой, словом ласковым,
увидишь: высохнут дожди.
Душа её к тебе потянется
сквозь даль и сети маеты,
и, может быть, с тобой останется.
Об этом так мечтаешь ты…
Пусть мало радости и праздников,
но, как судьбы ни краток век,
давай поймём, что жизнь прекрасная,
пока её не кончен бег. 


РОЗЫ

Ещё укрыты бархатные розы
росой, как будто капельками слёз.
Им больно, и недвижимая поза
смиряет их уверенность и лоск.
Ещё последним запахом и влагой
они питают милый уголок,
и каждая с печалью и отвагой
как душу, испаряет в небо сок.
И лишь одна без слёз и без упрёка
стоит и смотрит с кротостью в глаза.
На стебле, на изломе, капля сока
застыла, не желая в небеса.


***
"...ходит, ходит один с козлиным пергаментом
и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул
в этот пергамент и ужаснулся. Решительно
ничего из того, что там написано, я не говорил.
Я его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент!"   

М.А.Булгаков. «Мастер и Маргарита».

Босые ноги. Пыль. В зените солнце.
Две тени от оборванных бродяг,
из тех, что вдаль идут, пока идётся,
пока светло в затерянных полях.
Один чуть выше. Оба бородаты.
Пуста дорога, рядом – никого.
Неясен год, ни месяца, ни даты –
лишь миражей и зноя колдовство.
Тот, что пониже, с резкими чертами,
молчал и свиток к сердцу прижимал.
Второй был скор, и тонкими перстами
вязал слова незримого письма.   
Он говорил: «Кромешна жизнь под небом.
Законы чужды. Правды в мире нет.
Важнее нет тепла, воды и хлеба,
чтоб стало сил для маленьких побед.
Любить людей – достойная наука,
её поймёшь – и ближе станет рай…
Но как простить продавшегося друга,
что ближе нам: «Люби!» или «Карай!»?
Зачем молчишь? И что так резво пишешь:
что я – пророк? Мне тошно – хоть умри.
Мир болен словом – слов пустых излишек,
везде хула и гнева дикий крик».
Он замолчал и пот отёр рукою.
Высокий лоб качнулся к небесам:
«Отец, когда? Покончить с суетою.
Нельзя? Нельзя. Да я и знаю сам…»   
Второй писать не смел, но так хотелось!
В глазах не гас горячечный огонь,
а ветер нёс и свитка тихий шелест,
и козьей кожи благостную вонь.   
Он вдруг спросил: «В чём истина, Учитель?»
Тот замолчал. Вдали Ершалаим
плыл над землёй горячей, нарочито
белея храмом каменным своим.


 ***
Мир взъерошенного детства,
босоногости и неба –
прямо здесь, на этом месте,
только чуточку дрожит;
рыжекудрая соседка
с золотой краюхой хлеба,
и сосед, негодник редкий –
нацепил невинный вид.
Наша старая лошадка
взглядом умным, невесомым
мне сказала: «Мир наш наткан
и бесплотна эта шаль» –
и свои большие крылья
вознесла над нашим домом,
чтоб заботливо укрыли
то, чего до боли жаль.
Лишь моя седая мама,
улыбаясь грустно-грустно,
всё сидела, глядя прямо,
что-то видя там, вдали,
и они с лошадкой нашей
изъяснялись не изустно,
и смотрели дальше, дальше –
где терялся край земли.