I. Когда взаимность станет нашим яством?

      (начало романа "Миледи и все, все, все...")

Когда глаза красавицы в упор
несут укор настырному из зрячих,
тот, сделав вид, что он слегка тупой,
фривольность взора от неё не прячет.

– Тебе не предлагаю я ночлег.
    Присутствие твоё тут аморально.
    Тебе лишь шаг до нравственных калек.
    Честь девичья ужели не сакральна?!

    В моих глазах как брат ты, Жан, поблек,
    а в статусе ином ты чужд заранее.
    Жан, выбери себе другой объект
    для жажды вожделенья и познанья.

    Желанней завтра будешь ты в обед! –
сказала парню дева в назиданье. –
    Я знаю, ты – заядлый брюквоед.
    Ну, вот тебе объект для пожиранья.

Другой на месте Жана бы враз сник,
но Жан не вызвал – нет и речи! – жалость.
У юноши чесался и язык,
и руки неуёмные чесались.

Лукавая улыбка на устах
сестры согрела Жану кровь на градус.
Упорство девы парню всё ж не в радость.
Отказами своими гостю в пах

и в     сердце     целя (рьян кузен в гостях),
хозяйке юной ловко удавалось,
играя «бесенятами» в глазах,
внушать ему, что мозг мужской – не фаллос:

– И что      всерьёз,     наивный мой простак,
   ты вправе мне внушить под звон фужерный?
   Готов ли, Жан, всегда во всех местах
    довольствоваться тем, что ты    кузен    мой?

– Я   помню,    у кого сейчас в гостях.
  Тут при тебе с решимостью мизерной,
  и не касаясь всех твоих прикрас,
  разбитым сердцем я лишь в     шаге     тряс.

     Когда взаимность станет нашим яством?
– Чего ты     ждёшь,     Жан, ибо всякий раз
  тебе я отвечаю постоянством
  симпатий как кузина?! Сколько фраз

  об этом ты услышал без жеманства?
  Меня не обвинишь в лукавстве глаз.
  Ты сделал скользким случай наш тем маслом,
  что выглядит    отравою     для нас!

  Я – прежняя    сестра     твоя. Ты     зряч    ли?!
   В мозгах от чувств избытка – толчея?
– Но я тебя люблю всё больше, жарче!
– Неужто даже больше, чем вчера?

– Навязывая видимость искусно,
  что вновь во мне не видишь перемен,
  пойми, как неуместно, горько, грустно
   зрить на  излёте чувств обратный крен!

– Симпатии свои шлю не по-детски
  тебе со всей уместной теплотой.
  А скромно… по причине лишь по той,
   что ты – брат в мире Божьем мне и светском.

– Меня ты прошлогоднего сравни
  с теперешним,  к амурным склонным мукам,
  когда мои желания сродни
  игре глухого, выбравшего жмурки.

  К любви твоей стремлюсь я наугад,
  вслепую, но ведомый искушеньем.
  Твоя гостеприимность – суррогат
   того огня, что лишь сильней с тушеньем.

– Ты жжёшь, мой инквизитор, на огне
  меня с собою вместе беспощадно,
  желая, чтоб горела наравне
  я в пламени любви твоей. Досадно!

  Однако я всегда была такой,
  которую, будь добр, искать сегодня.
  Ты делишь на этапы протокол
   допроса, что ведёшь весь месяц плотно.

– В тебе неиссякаема сестра,
    во мне упрямо видящая брата.
    Но жизнь непредсказуемо пестра.
    Люблю не как сестру, а… так, как надо!

– Твои причуды, Жан, не тот сюрприз,
   которым я проникнусь, резво тая.
   Я взбрызнула     водой    тебя. Утрись,
   но только через час – она святая.

   Веди себя спокойнее, Жан. Ночь,
   в которой спьяну видится союзник,
   не повод для безумства, поздно мочь
    со мною рассуждать, что уд твой – узник.

– Ух, как тебя давно я и всерьёз…
  Ну, словом, понимаешь ты, о    чём    я.
  Хочу я жизни, чтоб любить до слёз,
   и, ух, как я страдаю от никчёмной!

– Не верится, что пьян ты от любви.
  Наличие вина в тебе наглядно.
  Стремленье замечаю за людьми
  куражиться и дебоширить кратно

  количеству залитого вина.
  Жан, я могу понять тебя превратно.
  Твой ум на дне двух чаш. Провалы дна
   тебя лишили свойства ухать внятно. 

Себя ей представлял, как лев лисе,
он с вечера. СердцА сверял по стуку.
Усилием могла она в лице
бесстрастность    сохранять, отчасти скуку:

– ...Настолько, Жан, ты зря разгорячён,
   что пыл мне твой не станет интересным, –
поскольку Жан слыл тёртым калачом,
ей нужно было быть     настороже     с ним.

Разгородив лишь веером телА,
кокетка отстранилась, но  был  полон
лукавства женский взор: не удирай,
пусть даже будешь назван балаболом.

Влюблённый знать не мог, где будет край
дозволенного в речи. Пел осанну.
Как должно, с придыханием играл
на нежных переходах голос Жана:

– Когда, любя, твою я слышу речь,
    глаза свои распахиваю шире.
    И хочется рукам без спросу лечь,
    на грудь твою, ничуть не дебоширя.

– Не знаю, от кого сейчас шалеть:
     от слов твоих опасных, от     скворцов   ли?
– Ты птичий этот хор не    слушай    впредь!
     Все, кроме нас тут, филины и совы!

     Я вижу нас двоих сегодня там,
     где ночь воспринимается Эдемом!
     Неважно, кельям иль особнякам
     вновь отдаёт симпатии страсть-демон.

    Во мне ещё пока не умер принц
    на белом скакуне! Вскипит страсть морем!
     И пусть нам позавидует мир птиц!
– Поёшь ты соловьём неугомонным!

    Вновь выпил ты вино и за себя,
    и даже за меня, без остановки.
    При мне так никогда не зашибал
    ты прежде на исходе скромной днёвки.

    Опасным направленьем бодрый пыл
    твой в полночь не по     нраву    мне, однако.
    Не много ли ты, Жан, употребил
    на ужин нынче афродизиаков?!

– Твой образ в мыслях, как на полотне,
    удерживая, жду с тобой свиданий.
    А что же остаётся      делать     мне
    в погоне за тобой, неблагодарной?!

    Молиться о взаимности с благим
    намерением в пику всем порокам?
    Лишь шлейфами своих комет долги
     отдаст нам небо. Нет в молитве проку!..

Сгорала тихо свечка. Медляки
танцующего пламени с потоком,
в который устремлялись мотыльки
(а может быть, флюиды), стали Роком
для всех, в огне сгоравших ненароком.
Глаза юнцов – полночные стрелкИ –
взаимностью    искрились. Не пороком...

…К безумцам поворачиваясь боком,
вис Месяц за окном – напрасно «вор»
вниманье    крал    их, словно ненароком.
До вздохов приглушенный разговор
возобновлялся шёпотом вдруг робким.
Ночь – царствующий в комнате гравёр –
изыскивала тьме путь зорким оком...
 
...Излишне жилист, но и не скелет,
мужчина молодых и звонких лет
терялся: горевать иль веселиться
в томленьях от двоюродной сестрицы:

– Когда я усмирял, ведя поход,
   всех, недовольных властью сюзерена,
   не думал, что без клятвы, платы, льгот
   смирюсь перед тобой столь откровенно.

   Скажу, что сон пропал и аппетит –
   ты вправе не     поверить     мне     теперь    уж.
   О девушках мечтать кто запретит,
    но я мечтаю только о     тебе   лишь!

– А может, я     невесту     побойчей
   для брата оголтелого     нашла   бы?
   Глашатаев найму и трубачей –
    невесты  выйдут   сами,  коль не слабы.

– Ты мне внушаешь: сил зря не транжирь.
   Мол, пыл напрасный мой неописуем,
   фантазии бледней, чем витражи,
   но все мои потуги   на   смех курам…

   …Друг друга мы взаимно критикуем…
   Порой в тебе есть что-то от ханжи…
   …Чтоб я к тебе подкрался с поцелуем,
    притворно     задремала ты? Скажи!

– Ты    до   смерти меня зацеловал бы
   и тут бы не стояла тишина,
   позволь тебе я вольности сама!
    Не скрыться от тебя потом и в Альпы!

– Страстям поверь, а дальше не пророчь.
– Ты что! Не видишь дальше носа терний?!
  Какой неугомонный! Что за ночь!
   Жан, нас ты совратишь дурной затеей!

– Хочу тебя украсть я у семьи,
   но чтоб была довольна ты потерей.
– Семейные устои так сильны,
   что мной насытишь ты свои лишь сны!

– Мони'к, как удивительно фактурно
    фигурой превзошла свою ты мать!
– Я знаю, Жан, чем надобно занять
   назойливые пальцы брата-дурня.
   Потри свой скрытый. Можешь даже бурно.

– Моник, забудь о том, что я – твой брат.
   Подумаешь, кузен! Я – просто скромник
   по части получаемых наград,
    но, в то же время, пылкий твой поклонник! –

гость волю молодецки дал рукам,
но девушка с улыбкой увернулась,
мол, это ещё что за ураган
негаданно-нежданный! Мол, а   ну  вас!

– Жан, правда ли, что страшно на войне
   настолько, что с ума сойти не редкость?
–  Страх правит всем живым. И всё ж вольней
   живётся тем, кто знает: жизнь – нелепость,

   которую легко исправит смерть.
   Доверься мне, Моник, и жизнь игривей
   я сделаю твою, чтоб не висеть
   врозь на весах судьбы нам жалкой гирей.

   Со смертью поиграть мне довелось.
   Где враг, там и смертельные угрозы.
   Предсмертные я слышал вопли. Слёз
   в достатке повидал – смерть     любит    слёзы.

   Немирной жизни я хлебнул сполна,
   но помню: обмани смерть сам хоть    раз    ты!
   Мне злобные враги – не господа,
   но жизнь на фоне их… чту по контрасту.

   Моник! Очаровашка на свету,
   ты – чудо в полутьме   свечи   зажжённой.
– Однако поимей ты, Жан, в виду,
   я – недотрога хуже прокажённой!

– Конечно, поимею и возьму
   твоё недомоганье средством мирным.
   Оно тебе не будет в новизну.
   Любовь ведь не сочтёшь лекарством мнимым?!

   
                (продолжение в http://www.stihi.ru/2016/06/03/3976)