Литвиненко-Вольгемут

Идём с мамой по Киеву. Возле нас останавливается маршрутка до улицы Литвиненко-Вольгемут.

«Надо же, – говорит мама, – её ещё помнят».

«Нет, – говорю, – никто не знает, кто она такая».

Фамилию оперной звезды начала 20-го века пишут на маршрутках Вольгемунт, Волгемнут, Волгенут – как угодно.

Я тоже не знал, но, прочитав на маршрутке, нагуглил.

«А ты откуда знаешь?», – спрашиваю.

«В 50-е по радио её много «крутили».

«Ну, хорошо, а сколько людей из твоего поколения помнят о ней?»

Мама перечисляет: «Люся, Лариса, Катя должна помнить. Раиса нет, Люба нет, конечно…».

У мамы получается, что половина её подруг должна знать.

Я опрашивал знакомых киевлян – никто понятия не имеет о Литвиненко-Вольгемут, хотя читают фамилию день через день.

СССР был закрытой страной, по радио транслировали пропаганду и разную муть, но был интеллектуальный контент в немалом количестве.

В 50-е и 60-е СССР шёл по пути модернизации, приближаясь к развитым странам и намного по уровню образования превосходил Азию и Африку.

Был ли коммунизм химерой или нет, была ли возможность его построить сознательно, неизвестно, но было абсолютное понимание и согласие, что необразованных и тупых в коммунизм не возьмут, а особенно нечестных.

В 70-е случился сбой. Может быть из-за того, что образованный человек становится рациональным и перестаёт верить в абстракции.

У мамы нет высшего образования, всю жизнь на рабочей точке.

«Мама, а зачем ты дружишь с Любой?».

Мама объясняет: «Я когда-то давно прочла у американской писательницы Джуди Макнот: «Завести друзей очень просто, достаточно открыть банку сардин». А Люба не такая – она дружит искренне».

Мама любит сардины со времён позднего дефицита при социализме и всегда имеет в запасе баночку.

Проверяю в Интернете цитату и фамилию неизвестной писательницы.

«Как там тётя Люба?», – спрашиваю.

Мамина подруга тётя Люба живёт в настоящем украинском селе со всеми его атрибутами – вышиванки, рушники, вечорницы, ритуал  мазания хаты всем селом.
Тёте Любе 75 лет. У неё 30 соток земли, куры, гуси, свиньи, корова, кроли, собака, кошка.

Борщ с пампушками, свиные домашние колбасы залитые смальцем, вареники с вишней, грушевое варенье.

Муж дядя Витя сильно пил и рано умер. В детстве все шутили, что поженят меня с Иркой, дочкой.

Ирина вышла замуж поздно.

Теперь тётя Люба, Ира и Коля, муж втроём живут в доме, который двадцать лет строил дядя Витя.

Ирина работает медсестрой, а Коля ездит за 300 км работать охранником в Киев. Берёт продукты из дома на неделю – сало, консервацию.

Ближе работы нет. Но и в Киеве какая работа – треть страны на Донбассе и в Одессе, треть – в Польше или Москве, треть – в Киеве.

Пока первая смена охраны отдыхает, вторая смена охраняет магазины от первой смены. И наоборот. Элита отоваривается.

Тётя Люба, Ира и Коля почти не покупают продукты – всё своё. До недавнего времени сами пекли хлеб.

Коля привёз с вахты чеки, которые подобрал в магазине.

Показывает как диковину чек на несколько тысяч гривен (двести долларов, допустим), где водка за тридцать долларов, какая-то немыслимая рыба, крабы.

Все удивляются – зачем же покупать водку?

В селе пьют только самогон. Мне выставляли на стол двойной перегонки – элитный.
Старший брат тёти Любы на 20 лет старше неё погиб в ту войну – подорвался на мине в селе.

Другой брат сильно пил и его рано не стало. Племянник облучился на полигоне Капустин Яр, ему нельзя было пить, но он выпил и умер.

А тётя Люба необыкновенно позитивный человек, очень искренняя, но отрицательных эмоций я у неё не помню.

Мама рассказывает мне новости из села. Тётя Люба уже ходит с трудом, но изо всех сил держится за хозяйство.

Вся хата тёти Любы и Ирины с Колей завешана рушниками, подковами, декоративными вениками, забор украшен донышками от пластиковых бутылок, которые выкрашены в красный, синий и жёлтый цвета в шахматном порядке.

Мама жалуется на отца Коли: «Я попросила Любу, чтобы Василича не приглашали, когда я прихожу».

Василич, когда выпьет, с энтузиазмом вспоминает, как въехал на танке в Прагу в 68-м: «Водки было досхочу. В любой магазин заходили и брали».

Досхочу – до отвала по-украински.

«У них не было приказа грабить чешские магазины», – успокаиваю маму.

К вводу советских войск в Чехословакию в 68-м мама со времен перестройки относится негативно: «Зачем мы туда попёрлись», – говорит.

«Это же не мы, а правительство», – объясняю, но мама не разделяет советский народ и советское правительство – нерушимый блок коммунистов и беспартийных.

Относительно финской войны 1939-го у мамы другое мнение – финны на нас напали.
В Афганистан входили по просьбе афганского правительства.

С Чехословакией мы ошиблись, а остальное правильно, получается.

К действующей украинской власти у мамы иное отношение – это уже не мы. Закончился СССР, и рухнуло единство партии и народа.

Едем домой в маршрутке.

Мама читает на билборде длинную рекламную фразу, что-то типа «Тогда мы идём к вам…», но не успевает целиком прочесть и спрашивает меня о продолжении.

«Не читай, – говорю, – рекламу».

«Как же не читать, – говорит мама, – если написано, значит нужно читать».

Вот и я написал. Читайте, значит.