Понедельник. Завтраки

Маханя на экзаменах в Сухумском институте,
у тёти за столом не покапризничаешь – ешь, что дали;
ну хорошо хоть манка, пусть с комками – ложку по минуте
мусолить под стакан какао... Вот уже и встали.

– К обеду не опаздывай! – знаю, знаю; у поляны же ватага
брюнетов вперемешку с выгоревшими добела
гоняет ком тряпья, футболя по воротам шириной в два шага.
– Айда через Кусты в Бамбору, – всякие ж случаются, дела,
в кустах. И понеслись босыми по камням. Какая там отвага –
чернявых полумаугли такими просто "мама родила"
в солёном йоде бризов, штормов, ураганов; а любой салага
за пару вёсен – нет, коня не остановит – перекусит удила
сопревшей упряжи слухмяных. Да катись ты, колымага.

С утра пчёл нет почти, под ноги можно не смотреть;
ещё с дождей дороги глина твёрдая, как камень;
сирени клевера душистый сок бодрит, крапивы ж плеть
на долгие секунды отключает... Щекотящий пламень
вскачь гонит сквозь Кусты, поля турнепса; вот и клеть
колодца, из ведра плеснуть на ноги и под ставень...
– Айда в шелковицу, её там дополна! – зря опадает ведь.

Бежим!
В заросший сад за кузней мужа мамы-крёстной. Давно оставленной – всё эти магарычи. Лишь иногда труба курится, удары звонкие тогда слышны издалека, в открытой двери яркие угли роняют искры к наковальне, где пара, в фартуках, чужих мужчин колдует над светящейся железкой. И странный запах непроглядной тьмы... В тенистых зарослях заброшенных шелковиц длинный ряд
вдоль полусгнившего забора
охотно принимает шайку октябрят,
срывающих в азарте шкодливых мартышек без разбора
и спелый сладкий фиолет, и ещё розовые кисленькие гроздочки "серёжек" в ломких веточках. Как удаётся этим бронзовым приматам так забираться высоко, им неужели не известна сила притяжения? Ещё же исцарапаешься весь, покуда долетишь и грохнешься об землю.

– Вы что там делаете?! – строгий крик сдувает стайку,
ведь толком не понять, колхоза это заросли или ничьи.
Стремглав через кусты, нотаций затихающую балалайку
вдогонку не расслышав, из тенистой мглы в слепящие лучи
так весело умчаться! Вот и бамборский сельский клуб. Марии Магдалины.
Кино: вальяжные побритые отцы, заломленные лихо папиросы, духи, помада и цветастенькие крепдешины – про любовь. Но если про войнуху – с "хоров" задиристые гроздья сорванцов свисают и кромешный смог, "сапожник!" после каждого обрыва ленты,
в алтарной нише за экраном мелкота всё видит на просвет,
валяясь, споря на полу – врачи и пациенты
гражданской, неоконченной, войны. Неважно, сколько лет
оболтусам – подпольщики и партизаны...
Показывая на чернильные носы и губы, исчерченные спины, животы, сиреневые липкие ладошки, покатываются со смеху пузаны.

– Айда трусы стирать! – к центральному колхозному колодцу
с колодой для коней, длиннющей цепью и ведром
потрёпанным, немного ржавым. Бестыженький "детдом"
сверкает белой кожей ниже пояса – что сделаешь народцу...
– В другую сторону крути, – напару выжать это магия.
– За финиками кто? – в резинках медь и все в сельмаге: – Я!!
...Неслышный всплеск в конце долгосекундных перестуков
нарочно брошенных голышиков об стенки ради чётких звуков,
как тайный зов новоафонской ямы юному первопроходцу.

Вдруг по дороге, источая аромат бензина,
натужно-зычно завывая, пыльный грузовик
влачит повисших на бортах от магазина
до поворота дьяволят. Да это ж броневик!

Лихая конница настигнет бронепоезд;
на всём скаку запрыгнув на борта,
зубами стиснув нож, а маузер за пояс...
– А ну пошли домой!! Вот я вам атата!

Стряхнув настырность краснокожих трясогузок,
тритоннка уползает в сторону самшитового городка;
а перед шайкой першпектива привнесённого издалека
раздольного миротворения, не ведающего перегрузок
скаредности, просторного – с петляющими тропами,
полянками у грейдера, радушными из трёх жердей воротами
в тени фруктово-ягодных заборов с истоптанной травой дворов
– казачьего с индусской ноткой быта. Жестяный перезвон коров
в пахучем мареве плодов и кухонь слегка пристудит, как покров
малиновый благодарением и накрахмаленностью блузок...

– На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной; кто ты будешь такой? Говори поскорей, не задерживай добрых и честных людей!

Гремучая, в самом горласто-кувыркастом смысле, смесь
ловиток с прятками проносится по улице старинной ставки:
– И что, что там полно собак? А, слушай, не мандражь, а лезь! –
с роскошных крон, из-за сырых колодцев, из-под лавки
ссыпаются, выскакивают, не успевая увернуться – лбами тресь!
– успевшими затечь на корточках ногами и зудящими от давки
локтями пробивая путь. К прибою. В йод ссадинами, взвесь?..

Всплескучий, после утренней неслышности,
почти полуденный прибойчик с редкими медузами
уже не так бесцветен; водорослей сумрачные пышности
ласкают измочаленные ступни, между карапузами
безумно мечутся испуганные головастики, мальки –
безлюдный от прохладности воды и резкой глубины
бамборский пляж ожил – фонтаны брызг и пузырьки
кипучие после прыжка с коститых плеч, без слабины
подбросом "с мостика" попарно сжатых цепко
запястий – пузом, носом, как об мяч, или помягче,
можно и солдатиком. Но вот бросок всё ниже и не крепко
захваты держат, роняя прыгунов; устали, не иначе...

В ловитки не выходит понырять, два шага и ты "с ручками,"
а половина октябрят ещё не плавают, как надо.
Повыжимав и разложив сушить трусы, задиристыми кучками,
затылками на нахлебавшиеся животы, наперебой
рассказывают вместе виденное про ужасное торнадо
кино в казарме у связистов, оставляя только за собой
права на истинную версию сюжета. Ну, как любое чадо.

– Нет, тех не унесло! Они запрятались под скалы, –
ага, понятно, чем заняться дальше; хватит, наорались:
– Айда на мыс! – как будто только что и не были усталы,
запрыгнули в слегка подсохшие трусы; как с цепи сорвались,
вперегонки, перелетая послештормовые дюны и навалы.

– Что, к маме захотел? – невдалеке,"на столбиках," родня
среди таких же кучек местных пополам с приезжими,
раскинув руки, загорает; младшие в воде "уже полдня."
– Она в Сухуме, – сам ты маменькин сынок; медвежьими,
на четвереньках, косолапыми шажками под озорные волны
вползает стая и уже дельфинами ныряет в мшистые развалы
причудливо нагромождённых скал. Загадок и коварства полны
их закоулки и расщелины; а взрослые, девятый класс, амбалы
тут знают целую пещеру, но не показывают малышне –
как будто, чтоб не утонули; а там, наверняка, запрятан клад
или секретная шпионская амфибия. Вдруг, как в клешне,
зажат тисками выступов! Панический рывок, тупик, назад...

– Ты где так расцарапался? – ай, больно! отцепись, не трогай.
– Смотри, тебе кричат, – сеструха машет и показывает огурец;
подзакусить зовут, как будто без меня не вкусно; дядя строгий
привстал и отвернулся: мол, успеешь прибежать – ты молодец;
а опоздаешь, то наказан – полдня нырять не пустят одного
или заставят загорать живот, как все, лицом на солнце.
– Пошли, матрас возьмём, – какая тебе разница, хоть у кого
спроси и отдадут "на полчаса." Ай, больно же! на ссадине цеце.

К полудню гальку и макушку распекло; уже полно медуз,
у берега не побредёшь – кусают, как и мухи на траве;
песка полоски горячи, но ласковы; по глинистой канве
пыля, вдыхая пряность штормового тлена и варёных кукуруз,
из безоглядности в остроги смирности и нудных правил
не так-то вот легко сойти... Ещё бы братец не заставил
от столбиков барахтаться, пока не захлебнёшься, как бутуз.