5. Помятая, с соломой в волосах

    (предыдущий фрагмент "3. Что значит, ей пришлось в постели тяжко?!"
     http://www.stihi.ru/2016/05/23/4901)

...На воинов в бою зрит око ада.
Все шансы их в бою – сыграть не в гроб –
заложены в живучести триады.
Кровь в битве – лишь для    демона    сироп...

Судьбе герои в ясном свете рады,
когда встречают общность миссий в лоб.
Из Судеб выжать всё! Прям из утроб!..
...Достаточно причин для ретирады:

Козачий знахарь, снадобья, обряды,
да плюс лояльный к Арамису поп,
как фактор запорожского каприза, –
учли  всё это мушкетёры, чтоб

на почве небольшого компромисса
покинуть с лёгким сердцем Арамиса,
а поиск Афродиты – возродить.
Не дай бог, кто успел ей навредить!

Явился куренной – лихой вояка.
Никто о нём соврать не смел двояко,
что мужелов он и гермафродит,
а также полиглот и эрудит.

Он слово дал, что никого козаки
не трогали из местных Афродит
и даже не оказывали знаки
вниманья никому из баб  до  драки

и в     стычке     с неприятелем. Атос
поверил куренному и отвёз
гасконца поскорей в стан мушкетёров,
боясь не пьянки, а её повторов.

Но на прощанье с ними куренной
успел-таки распить бутыль горилки,
и даже конь до дома по прямой
не шёл – играл с хозяином в «бродилки».

Навстречу д'Артаньяну в неглиже,
пик счастья выражая через танец,
невыспавшийся выбежал Планше.
Ночной пропащий  жив-таки скиталец!

– Ах, сударь, вы катались на еже
  или     ежи     на вас всю ночь катались?
  За это время мы, – сказал Планше, –
   ежу понятно, оба настрадались.

– А  ты-то что? – смутился д'Артаньян.
– Да как же?! Думал я о     худшем      самом!
А с  вами,  сударь, что?                – Ну, я-то пьян.
– Спасти вас можно ванной и бальзамом.

  Несладко вам от грязи и от ран.
  На вид, из них серьёзна – половина.
   Однако, и     душа     у вас ранима…
– Непоправимо, – буркнул д'Артаньян. –

   Скажи мне, есть ли      новости     какие?
– Хохлы как будто взяли Ла-Рошель…
– Сперва пускай попробуют взять Киев.
  А Ла-Рошели, как своих ушей,
  им не видать. Коротковаты руки
  у этих запорожцев, но зато
   есть ноги – убегать… Что там за звуки?
– То ржёт ваш     конь     ретивый.                – Что за тон?!

  Ты знаешь, что насмешек над     конём    я
  не потерплю в глаза и за глаза!
– Его утроба, сударь, неуёмна –
  сожрал корыто полное овса!

– Постой-ка! А откуда взялся     конь    мой?!
– Он сам пришёл в конюшню поутру.
– Сам по себе?                – Нет, с вашею знакомой…
– Скажи скорей, иль я сейчас умру,

  с какой моей знакомой?! С Афродитой?!
  Ты с нею говорил?                – Да был бы толк!
   Ну, малость пообщался, как с убитой…
– Она мертва?! – спросил и враз умолк

  гасконец, задохнувшись, как от астмы.
– Да нет же, сударь! До чего ж ужасны
  предположенья  ваши! Прямо сам
  чуть не поверил вашим же словам!

  Она была в седле и в нём      спала    же.
  «Мадам, – её  встряхнул  я, – сель ву пле».
  Давайте-ка, мол, спешимся да ляжем.
  Уж лучше спать в постели, чем в седле.

– И  где  она?!                – Забыли, где конюшня?
– Где женщина?!                – Да там же, где была.
  Сползла на сено – там и      спит     с утра.
  Я понял, что будить её не нужно.

  Она с коня-то слезла в полусне.
  И что мне оставалось     делать     с ней?
  Да, благо, что конюшня наша – с сеном.
   Хотите, мы и     вас     туда заселим?

– Как можно крепко спать так средь войны?!
Вмешался граф: – В том нет её вины.
  Каким-то очень крепким сонным зельем
  бедняжку опоили в ночь хохлы.

  Смерть по пятам, а даме хоть бы хны.
  Каким, однако, редкостным везеньем
  она сюда попала! Ей-то – сны,
   а многим в тот же час достались пули.

– Смерть ничего от нас, помимо дули,
   сегодня не получит! Я упрям! –
грозил пространству пальцем д'Артаньян. –
   Нет слов, как мы безносую надули!

Не прочь был нанести Атос визит
нашедшейся, по счастью, Афродите.
Но что за роль сыграл бы он как зритель
иль как актёр, вписавшись в реквизит?

Проснувшаяся чувственность,    долги    ли
пред давним чувством выжженной любви,
родили что-то вроде ностальгии
в душе Атоса явно. Но, увы,

ревнивый лейтенант, к тому же пьяный,
не дал переступить ему порог
конюшни, что вошла вдруг в популярный
для мушкетёров список их дорог

и мест для проведения досуга.
И вынужден откланяться был граф,
к своей досаде, не имея прав
на Афродиту без согласья друга.

– Планше, – сказал гасконец, – я валюсь,
  буквально, с ног. Ты ванну лишь под    вечер
  мне приготовь. Не может быть и речи
   о том, чтоб сразу… Прежде отосплюсь...
                .            .            .
– Мне б убедиться лишь, что Афродита
  спокойно спит, не пострадав всерьёз. –
сказал, слезу смахнувши нарочито,
к конюшне подбиравшийся Атос.

– Спасибо, граф, за всё, но отоспаться
  я б предпочёл сейчас, но уж без вас.
  Здесь и усну – я тоже ведь не цаца,
   могу на сено лечь, как на матрас.

– Дружище, не пытайтесь быть сердитей,
  чем вас уж сделал пресловутый рок.
  И то не     надо     ставить мне в упрёк,
  что я уж привязался к Афродите.

  Пора б вам, д'Артаньян,      понять    уже,
  что если говорить не о душе,
  а только о роскошном этом теле,
  то копией его я, по идее,

  когда-то уж владел. От прав своих
  на эту красоту     кто     из двоих
   из нас бы отказался добровольно?! –
так упрекнул гасконца граф крамольно.
                *         *         *
От сна порозовевшее лицо
украсил змейкой золотистый локон.
За неименьем на конюшне окон
свет через дверь подчёркивал лишь то,

что придавало даме вид богини.
Ни в мраморе, ни в дереве, ни в глине
такое передать и в половину
не смог бы лучший скульптор ни за что!

С желанием уснуть герой приткнулся
на сене спящей даме под бочок,
невольно ею с учащённым пульсом
залюбовавшись – красота влечёт.

Встав перед Афродитой на колени
и глядя на неё во все глаза,
как смотрят на земные чудеса,
герой подумал с пьяным умиленьем:

«Ну, слава Богу, я тебя нашёл!
Жива моя голубка и здорова.
А то ведь, словно     по    сердцу ножом,
твоё исчезновенье… Но второго

я никогда, поверь, не допущу.
Вовеки ни к хохлацкой их горилке,
ни к их борщу тебя не подпущу»!
Внезапно очи, словно злые зырки,

у спящей распахнулись и в упор
обдали молодца волною злобы.
И отшатнувшись, словно от особы
ему чужой, друг выразил укор:

– Ты что?! Ведь это    я    же! Афродита,
  ты смотришь так, как будто я тебя
  продал вчера хохлам! За что сердито
   так      смотришь     на меня? – волной тепла

ответил он на ненависть красотки.
Взор Афродиты, в неприязни чёткий,
не вдруг расплывшись, в сторону вильнул
и кроткий облик личику вернул.

Тут кулачки мадам     разжались     вяло,
её глаза, стрельнув по сторонам,
узрели и коня, и всякий хлам,
и сразу, как ни в чём и не бывало,

красотка улыбнулась молодцу:
– Спать крепко-крепко, может, мне и нужно,
  но каково проснуться на конюшне?!
– А где ж тут было б лучше? На плацу?

– Я, сударь, не любительница сена.
  Что происходит? Почему я здесь?
  Я лучше бы поплавала в бассейне,
  но сброшу я с себя, и блажь, и спесь.

  Устройте-ка мне лучше в темпе скором
  негласное свиданье с монсеньором.
   Я вас за это отблагодарю, –
по выпуклому сочному бедру

она прошлась      ладошкой     эротично. –
  Мой шарм, мой темперамент, на ваш вкус –
  аванс – преддверье платы, как обычно.
Уставший д'Артаньян пять раз ритмично

зевнул: – Тебя я жажду, но боюсь,
  что мной владеет тяга отоспаться.
  Я из последних сил со сном борюсь,
  но к самой безобидной из простраций

  ещё и примешалось много ран
  и мой мундир от крови весь багрян.
– Мужчинам – стыд уподобляться брёвнам.
– Поскольку в нашем пиршестве любовном, –

заочно повинился д'Артаньян,
отстаивая честь и справедливость, –
  я, по твоим признаниям, гурман,
  то явно мои слабость и сонливость

  не лучшая приправа в этот миг
  к пикатнейшему блюду для двоих.
   Тебя любить способен каждый     день    я…
В тот день гасконца так клонило в сон,
что необычность в дамском поведенье
легко проигнорировал и он,
и      конь     его, когда мало-помалу
герой вёз к ночи даму к кардиналу:

– Нет, сам я к кардиналу не пойду.
  Он спросит, почему я, раз в году
  сумев-таки войти внутрь Ла-Рошели,
   не внёс победный вклад в её крушенье.

– Не узнаю былого храбреца.
  Вас, лейтенант, зря     чином,    наградили.
– Зовите меня Шарлем. Аль забыли?
  …Я провожу вас только до крыльца.

  Не стану я своей персоной скромной
   сейчас дразнить прелата – дайте срок…
Прелат застал мадам в своей приёмной
у зеркала. В её глазах был шок.

– О! Афродита! Где вы пропадали?
В  какие  вас забрасывало дали,
что про свою забыли вы постель?!
– Жизнь, монсеньор, сплошная карусель.

– От вас мне слышать это как-то странно.
И вид ваш… Что за  мусор  в волосах?!
От вас такого, мягко скажем, срама
никак не     ожидал     я. Разве страх

я вам своей гуднёй уж не внушаю?
– Я склонна жить без страха и соплей.
Доставкою обязана своей
я некому известному вам Шарлю.

Что было накануне, я, ей-ей,
не помню. Я очнулась на конюшне
вполне живой и даже не синюшней.
Но с памятью на много-много дней

тому назад я словно бы рассталась.
– Вы молоды. Оставьте же на  старость
себе проблемы с памятью. А что
иль кто мешает вам прожить все сто?

Припомните ход ваших злоключений.
Ужель кто из дворян или из черни
вам досадил иль даже угрожал?
– Конь д'Артаньяна мне над ухом ржал,

а больше, право, ничего не помню.
По чьей-то воле я, с чьего-то зла,
в конюшне даже конскую попону
не заслужила давеча для сна.

Меня там унижали нарочито.
– А тут у вас роскошная кровать.
– Меня все стали странно называть…
По-вашему, я – всё же Афродита?

– Помятая, с соломой в волосах,
  вы и     такая     до'роги прелату.
  Но до сих пор о вас я не в курсах,
   где шляетесь вторые сутки кряду, –

беззлобно усмехнулся монсеньор. –
  Чту вас за верность нашему контракту,
  тем более что рад тому уж факту,
  что     сами     вы явились на ковёр.

  Но мне сейчас журить вас, как нарочно,
  нет времени. Ко мне спешит Рошфор.
  Сегодняшняя ночь прошла тревожно –
  подробностей не знаю до сих пор,

  но слышал, что в воинственном азарте
  козаки взять хотели Ла-Рошель.
  Однако, вы, мадам, не исчезайте.
  У вас теперь другая будет цель.

  Вам с д'Артаньяном дам я порученье,
   придав ему особое значенье.
– Он служит вам?!                – Обязывает чин,
который от меня он поручил.

    При мне он быстро сделает карьеру.
   Жеребчик славный, но не любит шор…
Красавица шмыгнула за портьеру,
когда с докладом сунулся Рошфор:

– Я не в числе козачьих доброхотов,
но оценил их дерзость и размах.
Козаки пощипали гугенотов
и, как никто, на них нагнали страх.

Увы, итог их скромного десанта
не стал капитуляцией врага.
Козаки сами бросились в бега,
но пленник их – помощник коменданта –

живьём доставлен в лагерь как трофей,
после чего, ну чисто прям Орфей,
пел складно и подробно на допросе,
уважив все козацкие вопросы.

Готов принять в свой адрес ваш укор –
мне  не был предоставлен протокол
допроса. Впрочем, к чёрту безысходность!
Есть некая пикантная подробность.

На почве истерии от забот
и тягот затянувшейся осады
их комендант, известный сумасброд,
стал жутким сластолюбцем. Без пощады

и к возрасту, и званию особ,
не чужд он домогательства к красоткам.
Едва ли сам себе он скажет «стоп»,
коль случай подвернётся, и трещоткам

заранее заткнёт он платой рты.
А мы, коль будем, зная эту слабость,
сейчас оперативны и хитры,
доставить сластолюбцу сможем радость.

Для нас я вижу в этом явный плюс
и дело лишь за дерзостной кокоткой.
– Я понял вас, Рошфор, и поделюсь
  сегодня с вами личной разработкой.

Его Преосвященство, отпустив
Рошфора, повернулся к Афродите
и, заглянув задумчиво ей в лиф,
прервал свои раздумья: – Ох, простите!

Когда б у вас жива была сестра,
я с ней поговорил бы о визите
в заветные сейчас для нас места.
Наш человек у коменданта в свите

не так  бы нам значительно помог,
как женщина, проникшая на ложе.
Мадам, простите за развязный слог,
но можно довести врага до дрожи

не только  нападая  на него,
но также и умело отдаваясь.
Напором женской  страсти  огневой,
в покровы райской Евы одеваясь,

сестра бы быстро сделала ручным
охочего до баб прелюбодея.
– Я тоже далеко не херувим.
Пора и  мне  внести  свой вклад, потея

на благо дела общего в войне.
Хотели порученье вы дать  мне –
ну, так и дайте именно такое.
Вы ж думали: что ежели  тайком ей

лазутчицей пробраться в Ла-Рошель
и с комендантом разделить постель.
Какой  балет  при вашем-то либретто
могла б я станцевать!                – Да вы ли это?!

Сударыня, я вас не узнаю!
Да     сколько     же способны раз на дню
меня вы удивить своей натурой,
притом, что не считаетесь вы дурой?!

Да разве представляете вы то,
на что пойти готовы безрассудно?!
Не ждите на пути своём цветов.
Нелепо представлять, что неподсудно

шпионство, если вас разоблачат
ищейки гугенотской контрразведки.
Вам нравится, к примеру, боль иль чад
от собственной горелой плоти? Редкий

мужчина может стойко     на    кол сесть.
А что, представьте, претерпеть способна
в застенках немужская ваша честь!
Мужская похоть не всегда беззлобна.

Но перечень всех ужасов – большой.
А предо мной стоит, увы, не витязь.
И хрупкая, и нежная душой,
сударыня, вы разве не боитесь?!

– Нет-нет. Я даже     смерти     не боюсь.
А менее всего – разоблаченья.
– Есть повод намотать себе на ус,
что женский пол достоин изученья.

– Мне срочно нужно выехать в Париж –
прибрать к рукам там сестрино хозяйство.
И пусть меня сопровождает лишь
один Рошфор.   – Пишите ходатайство.

А чем Париж, неведомый для вас,
привлёк вас срочно? Может быть, как бонус?
Хотите получить всё как аванс
за будущий ваш рейд? Ну, пусть ваш тонус

повысится, наследством подкреплён.
Моё письмо – надёжнейшее средство:
никто чинить не станет вам препон
в скорейшем получении наследства.

Эх, будь Шарлотта, как и мы, жива,
то я б не сомневался, что едва
встав против гугенотов вместе с нами,
она была б для них страшней цунами.

Итак, когда напроситесь всерьёз
забраться вы в осиное гнездовье,
вам в помощь, Шарлю шанс дам, на здоровье,
возможность поработать на износ…

Пусть д'Артаньян, на всё для вас готовый,
вам будет и охраной, и опорой,
как было между вами до сих пор.
Красотка прошептала: «Что за вздор»?!
                *         *         *
            (продолжение в http://www.stihi.ru/2016/05/24/3264)