Бедный латник

I

На вышнем гребне черных скал,
Смиренный, на колена пал
Воитель славный для молитвы.
Тиха, его лилася речь,
И торжеством венчанный меч,
Во стигмах от недавней битвы,
Лежал на камне. За спиной
Его синели Синтры горы,
А града белого просторы,
Стеной укрыты крепостной,
Пред ним лежали молчаливо.
Ленивый Тежу тек вдали,
И строем вражьи корабли
Стояли тесно вширь залива.
Каменья жар дневной палил,
А он Всевышнего молил,
Как голодающий кормильца:
«О, дай сберечь страну и трон,
Дай силы вырвать Лиссабон
Из рук проклятого кастильца!
О, чада лузовых колен!
О вы, Кадиса славны бреги!
Вы знали визиготов плен,
Альморавидов злых набеги,
Сей край кичливый Карфаген
Грозой меча держал во страхе,
Стремясь низвергнуть вас во тлен,
Пока не сгинул сам во прахе.
Героев прошлого чела
Здесь украшали листья лавра,
Отсюда бешеного мавра
Рука лузиад погнала.
Бог наш оплот во всех уделах!
Молю, чтоб счастье дал нам он
Возвесть в святых сиих пределах
Державы нашей бастион.
Ко дня заветного кануну
Позволь собрать мои полки...» —
Так рек воитель славный Нуну,
От грозной силы чьей руки
Враги отважных португалов
Бежали в край жестоких галлов,
За Гибралтар, в пределы стран,
Где в души яд лиет Коран,
К народам диким, что до срока
И не слыхали слов Пророка,
И воссиял Христов завет
Где был повержен Магомет.
И здесь, врагов своих у стана,
Над градом, что лежал внизу,
Перейра дерзкий звал грозу
На войско наглого Хуана,
И здесь он Богу дал зарок,
Коль супостату быть разбиту,
Стопы смиренные ко скиту
Направить, и последний срок
Души земного пребыванья,
За милость ту благодаря,
Провесть в тиши монастыря,
Где несть ни титула, ни званья,
Где всяк, склонясь у алтаря,
Обрящет истины сверканье
Призреньем горнего Царя.
И той молитве внял Всевышний!
Украдкой, будто тать неслышный,
Всесильна, словно смерть сама,
Во град явилася Чума.
Ужасней бранного металла,
Незримой марью от реки
Она кастильские полки
Как аспид алчущий снедала,
И воды сделались горьки,
И пахли рутой и полынью,
И врази черною сарынью,
Как черви гробные, ползли
Прочь из пределов сей земли.
И солнце светом осияло
Эштремадуры берега!
Цветеньем тронулись луга,
В поспелых ягод жемчуга
Оделась слива одичала,
В бразду, что пустошью лежала,
Ступила пахаря нога,
Златые встали там стога,
Вскурился дым от очага
И песня девы зазвучала,
И расточилась злая мга.
А что же славный рыцарь латной,
Меча чьей силою булатной
Спасен прекрасный Лиссабон?
Обету сердцем верен, он,
Свершив дела мирские к сроку,
Отдал себя всего Пророку,
И, злато нищим раздаря,
Сокрылся в тишь монастыря,
И там, во кармелитском братстве,
Земных страданий миг конца
Он встретил веры во богатстве,
И погребен в своем аббатстве
В убогой рясе чернеца,
Конвента во покойном нефе,
И в головах, на барельефе,
Во язвах от гвоздей и уз,
На праха скрывище взирает,
И длань над оным простирает
Во белом мраморе Исус.
И там, под знаком Божья блага,
На тяжкой крышке саркофага
Его могильный истукан
Искусным резчиком изваян,
Чтоб богомолец зрел случаен,
Сколь был в делах необычаен
Меча и духа великан.
На глади темного металла
Рука гравера начертала:
«За этой медною доской
Ждет воскрешенья муж блаженный,
Во всех началах совершенный,
Обретший славу и покой,
Царя Небесного воитель,
Престола царского хранитель,
Защитник веры и святынь.
Покойся с миром же, аминь».
Как бремя лат совлек он с рамен,
Три века с Летой утекло,
А град спасенный встал светло,
Разлегся, пышен, белокамен,
Над океаном на холмах.
В проулках слышны смех и пенье,
На стогнах торжища кипенье,
Покой и мир во всех домах.
В молебнах и постах ретивы,
Монахи там благочестивы
Смиренно шествуют в пыли;
Чревоугодием греховен,
Дух розмарина от жаровен
В харчевни манит издали;
От берегов всея Земли
Слетелись в гавань корабли,
И над водой полощут флаги,
И бочки тяжкие малаги
На суд таможни повезли;
Табак, алмазы, текстили,
Сандал и шелк, имбирь и злато,
Бразильский кофий, индский мак,
Ковры и ром, металл и злак,
Креолы, негры и мулаты —
Весь мир, что Нот и Аквилон
Согнали в Новый Вавилон.
Встают дворцы, дома богаты,
Цветет ремесел вольный дух,
Вельмож в театрах тешат слух
Сладкоголосые кастраты;
Одни, пятою злой судьбы
Гнетомы, просят лучшей доли
Меж вольных граждан здесь рабы,
Свой век влачащие в неволе.
От них слыхал я сказ один.
Среди пылающих руин,
Во страшный день Господня гнева,
Когда вершил здесь Вышний Дух
Свой суд, средь них разнесся слух,
Что будто бы черница-дева
Тому несчастию виной,
Что град разрушен был волной
От корчей тартарова чрева
За грех ее. А было ль так,
Прознать не в силах человеки.
Но чтоб легенду ту навеки
Не поглотил забвенья мрак,
Перескажу ее, чтоб хладной
Пучины Леты уберечь.
Впитай ее душою жадной.
Не обессудь, коль безотрадной
И горькой наша будет речь.

II

С небес на холмы Лиссабона
Спускалась осень непреклонна,
У дня мгновения крадя.
Она дерев златила кроны,
И в струях хладного дождя
Купала гордые колонны
Дворцовой площади. Часты,
Над нею высились кресты
Над храмом Девы Непорочной.
Часов на башне мерный ход
На четки лет за годом год
Низал с неспешностию точной.
За прочным кружевом оград
Склонил, тенист, дворцовый сад
Плоды дерев своих нижайше,
И с холма, резвы как ручьи,
Стремила к площади свои
Проулки путаные Байша.
По склону далее, над ней
Громадой серою камней
Раскинул мрачные палаты
Дворец Эстауш. Там в ночи
Не озаряет огнь свечи
Его сырые казематы;
Там Инквизиция беречь
Умы поставлена, и мнится,
Готова каре всех обречь:
Кто против веры вздумал речь,
Иль только в мыслях усумниться.
И выше, выше по холму,
Простревши к небу одному
Крестами венчанные своды,
Своих палат раскинув ширь,
Христу во славу монастырь
Там встал во минувшие годы.
Над коловертью городской
Царит там благости покой,
И в эту тихую обитель
Из суеты явясь мирской,
Случайный редко внидет зритель.
Черниц смиренных там скуфьи
Клонятся кротко, глухи речи,
На хладный пол роняют свечи
Слезины жаркие свои;
Снедает медленней улитки
Их пламень, светочей венец,
И гаснет... Дня грядет конец.
К вечерней мессе кармелитки,
Ведомы матушкой своей,
Чредою тянутся за ней
Из тьмы своих печальных келий,
И свет любви христовой велий
Среди лампад святых огней
Блюдут, коленопреклоненны,
И, плечи видя их согбенны,
И аббатиса клонит взор.
Но вдруг в очах ее укор
Блеснул, и к инокине-деве
Она, оборотясь во гневе,
Сердито шепчет: «Что я зрю,
Оборотясь ко алтарю
Для всепокорного моленья?
Ты в отведенные часы
Убрав с небрежностью власы,
Сюда вошла! Твое глумленье
Над целомудрием сестер —
Грех не един, что взор остер
Мой беспрестанно замечает.
Постой же, грешница! Пока
Кольцо бесстыжа завитка
Виется из-под клобука,
Доколь твой дух не покрепчает,
И не покаешься, пылка,
Среди сестер, христовых дщерей,
Не ступишь боле в пресвитерий.
Поди же, рта раскрыть не смей!
У старой книжницы моей,
Склонись в покорности печальной,
Встань на колена, я приду
Чтоб утолить твою нужду
Во каете исповедальной».

III

Свечи единой слабый свет
Чертил таинственные знаки
Теней по стенам. Кабинет,
Как склеп глухой, тонул во мраке.
Вокруг послушницы кольцом
Святые встали образами,
И грозно пред ее лицом,
Испуга залитым слезами,
Перстом укорливым водя,
Сурово ей рекла старица:
«Мое терпение все длится,
Печалью сердце бередя.
Но есть, Рамона, край потворству!
Хоть меж сестер ты и юна,
Но разуметь уже должна,
Что предав душу непокорству,
Ты провинилась перед Ним,
Одним Спасителем твоим.
Святой обители уставы,
Суровы, требуют блюсти
Во всем монашеском пути
Благонамеренности нравы,
А ты впустила к нам стократ
Грехи, смятенье да разврат.
Когда ты стала сиротою,
Твой дядя, благородный муж,
Утешник мающихся душ,
Просил келейной нищетою
Спасти тебя мирских забот.
Я с ним условилась. И вот,
Под эти своды ты ступила
Пред конфирмацией своей.
Уж год с тех пор прошел. Я мнила,
Что ты навеки позабыла
О всех соблазнах прежних дней:
Музыке, танцах, играх детских.
Желала я, чтоб ты, тверда,
Гнала из памяти года
Девичьей вольности, когда
Могла глядеть ты без стыда
На лики юношей соседских!
Но видно, что греховный дух
Тебя, Рамона, не покинул.
Что видит взор мой, емлет слух?
Кто в душу блажь тебе водвинул?
Пылает гнев мой как костер:
В жилище вашем, в подземельи,
Не твой ли всех смутил сестер
Вдруг смех заливистый из кельи?
Та, кто святой молитвы час
В весельи справить захотела,
Не согрешила ли тотчас?» —
«Простите, матушка Эштела!
Себя коря, я извелась:
Едва молиться я взялась,
И сердце благостию сжалось,
Души смутив покой и тишь,
По полу вдруг шмыгнула мышь;
До смерти я перепугалась;
Вскочив, я крикнула ей кыш,
И та во щель сокрылась лишь,
Не утерпев, расхохоталась». —
«Не лги! Знаком любой из вас
Закон моленья непреложный:
Да не займет предмет ничтожный
В сей час ушес твоих и глаз.
Виновна ты, но боронишься,
Во прегрешеньи не винишься,
Хоть злых затей твоих из всех
Легчайшим был веселья грех!
Вечор, оставшись без пригляда,
В часы прогулки, ты из сада,
Похитив, розу унесла,
Под камилавкой сокрывая.
Мирское гнать должна душа,
Но роз уханием дыша,
Не плоть ли тешится живая?
Мне сестры донесли, скорбя,
Что грех иной объял тебя,
Достойной сделав кар небесных,
Что шепчешь меж молитв иных
Ты словеса стихов земных
О страсти радостях чудесных
И сердца пагубах больных». —
«Тяжки грехи, и в самом деле,
Но злого умысла в них нет:
Един Камоэнса сонет
Читала я сестре Кармеле.
Его, я помню, мне отец
Твердил, когда бывал печален,
Мня, что глагол исповедален
Ожесточение сердец
Мягчит, дурманит, словно греза,
И вот уже страдавший дух
Взлетел, парит как легкий пух,
И светом полнится. А роза...
Намедни сестры вышли в сад,
Где гуд шмелей и шелест ивный,
Где розы райский аромат
Струят вокруг, пьянящий, дивный,
Как вдруг гроза! Ударил град!
Все разом бросились назад,
Страшась гремливой дроби льдинок.
Мне розы стало жаль живой:
Не пережить ей роковой
С ненастьем было поединок.
И я, тайком сорвав бутон,
Ему, как страннику, притон
Дала: так с нищим делит инок
Убогу келию». — «Все ложь!
Уловки хитро ты плетешь,
Предстать благой желая ныне.
Смиренье выше благостыни!
Ты чаешь, что заветы чтишь,
Но лишь сердца сестер мутишь,
Да мне перечишь, суесловна,
И несть покорности в речах,
Ниже раскаянья в очах,
И се велит решить: виновна!
Зла не впустила в сердце я.
Пускай твоя эпитимья
Тебе не станет казнь сурова;
Молитвы лечащее слово
Да будет тягота твоя.
А чтоб соблазны окаянны
Избыть навеки, ты должна
Часы молений покаянны
Отъять у отдыха и сна.
Вот срок трудов твоих: седмица.
Поколь еще октябрь продлится,
Крепись, Господь тебя храни.
На хлеб и воду на три дни,
Затем с усердием поститься.
Умерить ношу не вольна,
Неси ее кротка, смирна,
И лишь пора закату алу
Стать тьмой, отвержена, одна,
Входи в молитвенную залу
И до полуночи, без сна
Читай «Из скверны извергаюсь»,
«Святи меня», «Пред Богом каюсь»,
«Тебе хвалу слагаем мы»
Да покаянные псалмы,
Души покуда не отбелишь;
Во день же первый ноября,
Вблизи святого алтаря,
Со мной причастие разделишь,
И с тем пребудешь прощена.
Не плачь, поди. Ты не должна
Ни с кем о том вести и речи,
Вкушать услад беседы, встречи
В сем послушаньи: ни со мной,
Сестрой ли праведной иной,
Служи посту лишь да моленью,
Чтоб предала я то забвенью,
Что жизнь твою мрачит виной».

IV

В витраж со стороны проулка
Глядела полная луна.
Гудел во щели ветер гулко.
Ночная тьма и тишина,
Как черный креп, амвон укрыла.
Лишь у распятья под крестом
Дрожала тень: в пространстве том
Лампада малая светила,
На шаг раздвинув ночи тьму.
Зирая вкруг себя тревожно,
Ступала дева осторожно
Ко свету теплому тому.
Во чреве храмины колосса,
Одна, дрожа, во тьме наоса
Она, от страха побледнев,
Идет, вошла в знакомый неф,
Вкруг озирается. Перилы,
Святых фигуры, восковой
Недвижный воздух неживой.
Склонив колена у могилы,
Рамона шепчет: «Латник мой,
Незримый, добрый покровитель,
Заветных тайн моих хранитель,
Покоем душу мне омой
И ороси слезами веки,
Смиренье сердцу дай в груди,
Чтобы сестер моих среди
Не стать гонимою вовеки.
Возможно ль, чувствами горя,
И жить в тиши монастыря,
Среди людей, чьи речи глухи,
Согбенны плечи, бледен лик,
Чей взор как злак сухой поник,
Кто в двадцать лет уже старухи?
Я стать должна одной из них.
Коль неразрывны путы плена
И ждет отступника геенна,
Отныне лишь во снах одних
Былое будет мне являться,
Но я Небесного Отца
Продолжу славить до конца
За дни, что в памяти все длятся.
Мой добрый латник, ты велик!
Там, за плитою гробовою,
Услышь меня, пускай живою
Улыбкой мраморный твой лик
Вдруг озарится. На свечу
Я дуну, огнь ее качнется.
В игре теней я зреть хочу,
Как радость уст твоих коснется.
Мою докучность не виня,
Храни меня в сих стенах тесных,
И там, в садах своих небесных,
Замолви слово за меня.
Внемли мольбе моей без гнева,
Подай мне знак, что слышишь ты...» —
«О чем здесь слезы льет чисты,
Одна, об эту пору дева?» —
Раздался голос озорной.
Рамона в ужасе спиной
К стене прижалась, задыхаясь.
Пред ней, лукаво усмехаясь,
Из ниши выйдя потайной,
Встал отрок, выпачканный краской,
С карандашом за опояской,
Беретом скрывши лоб обрит,
И в очи инокине зрит.
«Кто ты такой?» — «Икон писатель,
Вернее молвить, ученик.
Здесь изограф наш, Доминик,
Окрестных храмов украшатель,
Все дни проводит напролет
Пред фрескою святой Инессы:
Грядут торжественные мессы
В день Всех Святых. Меня зовет
Он ночью делать подмалевок,
Затем, что в дневные часы
Ее прекрасные власы
Кистями разрисует, ловок.
Рукам потребен сна покой,
Но он хозяин мастерской,
И нам поспеть придется к сроку...» —
«Ты напугал меня как ад». —
«Прости, коль был я виноват.
Услышав жалобу далеку,
Я поспешил, хоть не был зван,
Помочь просящей об утехе.
Дурного нет в таком огрехе». —
«А как зовут тебя?» — «Фернан». —
«Я сей обители черница.
За грешный нрав меня журя,
Мне наша матушка молиться
До истеченья октября
Велела здесь ежевечерне,
Чтоб не сгубить души во скверне,
Но как достичь ей райских врат,
Коль все опять нейдет на лад?
Пожрусь я огненной пучиной
За то что делаю я днесь,
За то, что среди ночи здесь
Одна, я ведаюсь с мужчиной!
Что ты смеешься, грубиян?!» —
«Кто в малом рад найти изъян
И в пустяке дурное видеть,
Того нетрудно и обидеть.
Иди за мною! Я вхожу
За ткани темную завесу.
Гляди! Тебе я покажу
Мой труд ночной, мою Инессу.
О, как ее невинен взор,
И как в заката свете алом
Прекрасен ангел, покрывалом
Ее, ведомой на позор,
Укрывший плечи. Мне же нужно
Волос ее густых струи
Прорисовать, чтоб как ручьи,
Они до пят бежали дружно.
Послушай! Можешь ли почтить
Мою нужду трудом ничтожным?
Когда бы ты нашла возможным
Власы сокрыты распустить...
Они гибки как ветви ивы,
И мне бы только их извивы
Штрихами наспех очертить». —
«Помочь тебе, твоим искусствам,
Покорно ношу эту снесть,
Была бы для меня и честь,
Но разум не хозяин чувствам,
И сердцу грех как телу кнут,
И страх, и хлад его сжимает:
Ведь если кто о том прознает,
Меня навеки проклянут». —
«Коль ретивое гложут страсти,
Непросто промолчать уметь,
Но страха хлад язык во власти
Держа, спасает от напасти
И заставляет онеметь.
Да быть сей лепте потайною!» —
И дева, трепетом полна,
Клобук снимает, смущена,
И пряди тяжкою волною
На плечи падают, черны,
Струятся, кружатся, вольны,
Текут, пышны, длинны, невинны,
И средь полночной тишины
Лишь шорох слышится сангины
По грунту белому стены.

V

Проходит ночь, за ней другая,
Уж зори стали холодны,
Сронив, кудрявы и шумны,
Свои покровы до весны,
Чинара ежится нагая;
Часы тепла уже скудны
И сходят с красками заката;
За городской стеной, вдали
Полоской светлою земли
Легла у леса нива сжата;
Над градом стаи птиц густы,
Казармы гвардии пусты,
Король в Коимбре сей порою
Военной тешится игрою:
Там скачут конники легки,
Лафеты ставят канониры,
Звенят клинки, палят мортиры,
В часы ж покоя коротки
Дымят похлебкой котелки
И ладят зимние квартиры
Его послушные полки.
Над опустелым Лиссабоном
Копыт не слышен грозный стук,
Ночная тишь стоит вокруг,
Разделена церковным звоном
На час да час, и утра свет
Гонимой тьме спешит вослед.
Едва бредя рассветным градом,
Подходит нищий, мучим гладом,
Стучит, взыскуя сухаря,
Во ворота монастыря,
И у обители порога
Он от сестер общины той,
Прияв во длани хлеб сухой,
Благодарит и славит Бога.
Нисходит день на дом Христов.
С лучом зари во всякой келье
Молитва, чтенье, рукоделье,
Труды для душ и для перстов;
Здесь не введет во грех безделье;
Работа долгая в саду
Да монастырском огороде,
Покуда ночь на небосводе
Не явит первую звезду.
Дневным заботам край отмеря,
Проходит тихая вечеря,
За ней и сон крадется скор,
Покой насельницам камор
Даря до завтрашнего света;
Во всех углах монастыря
Ни искры дальней фонаря,
Ни печи гаснущей просвета.
Укрыв дрожащий огнь свечи,
Рамона крадется в ночи
Глухим подземным коридором,
И мнится ей, Пречистой лик
Глядит, не милостью велик,
Но гневом, скорбью и укором.
Под образами помолясь,
Как тать полуночный таясь,
Она за ширму поспевает,
И зрит, кругом свечой водя,
Как над белилами всходя,
Изображенье оживает.
Шаги слышны из темноты.
Смеется дева: «Вот и ты,
Мой богомаз одушевленный!
Присесть ли ты мне разрешишь?
Хочу я видеть, как вершишь
Ты образ мой писать нетленный». —
«О да! Пришел конец трудам,
Рукам я завтра роздых дам,
Дрожат от устали колена.
Осталось чуть теней простых
Сегодня, в вечер всех святых,
Покуда властвует Селена,
На лик священный положить,
И будет кончена работа». —
«А мне, когда придет суббота,
И кару с плеч своих сложить,
Очистив душу от уныний!» —
Смеясь, Рамона говорит,
И с торжеством явленье зрит
Вершащих фреску легких линий.
Иконописца кончен труд,
И, повинуясь силе тайной,
Она и друг ее случайной
К надгробью белому идут:
«Не суждено иной нам встречи.
Грядет прощания пора.
Когда молилась я вчера,
То во своей смиренной речи
Просить у Господа ответ
Решилась я в мольбе духовной:
Была ли жизнь моя греховной?
Свечи вдруг ярче вспыхнул свет,
Качаться пламень начал мерно,
И услыхала я наверно
В знаменьи глас небесный: нет.
Как осенил меня крылами
Вдруг ангел! Если я делами
Перед Всевышним не грешна,
То мне позволится одна,
Быть может, прихоть. Я желала,
Чтобы неделю наших встреч
Сумел ты в памяти сберечь,
Но что отдать тебе, не знала:
Ведь мы, затворницы, бедны,
Нам володеть добром не можно.
Пусть подношенье и ничтожно,
Но нет в том скупости вины.
Возьми сухую розу эту!
Верна игуменьи запрету,
Ее я не уберегу,
И бросить тоже не могу». —
«Посильны щедрости вельможе,
Дарам богатым всякий рад,
Но лепта вдовия наград
Христу была иных дороже.
Скажи: семь дней тому назад
Тебя я зрел искавшей силы
В мольбе и слезной и простой.
Зачем слова молитвы той
Не под иконою святой,
Но здесь звучали, у могилы?» —
«Давала я себе зарок
Моей семьи печальный рок
Скрывать от исповеди тайной,
Но ты един, кому вослух
Решусь предать заветный дух
Легенды я необычайной.
Ее я знаю от отца;
Под сенью смертного венца,
В последний день пути земного,
Открыл он, как пошел наш дом,
Снедаем дьявольским огнем
Недуга страшного чумного.
Узнай и ты: моя семья
Отец мой, а за ним и я,
Достойны мантии багрянца.
Я ведаю, о чем сужу:
К потомкам я принадлежу
Афонсо из семьи Браганца.
Да, я из рода королей!
Но кровь отцов семье моей
Не принесла ни прав, ни славы:
От трона царского тесним,
Мой род рассеялся, гоним.
Гордыни духом величавы,
Мои предместники во склеп
Сошли велением судеб.
Отца я помню о завете:
Мой род тому принадлежит,
Кто в саркофаге сем лежит,
И я, пока живу на свете,
Судьбы ничтожных о дарах
Молю священный этот прах.
В меня вселилась Беатриса,
Праматерь наших королей,
И дочь того, кто в раке сей
Ждет воскрешенья. Аббатиса,
Чтоб я не ведала всего,
Берет от дяди моего,
Должно, порядочные средства:
Он скарбник нашего наследства,
Он стряпчих нанял для того,
Его чтоб длилось приказанье.
Но не о том мое сказанье.
Семьи преданье говорит:
Настанет день, когда взвихрит
Лихая буря мирозданье,
Все пламень ада озарит,
И море, словно пасть дракона,
Пожрет руины Лиссабона,
И Смерть здесь царство водворит.
Когда же время то настанет,
Пред тем как Бог судить всех станет,
Пребудет краткая пора,
И Бедный Латник, бич добра,
Покинет свой приют могильный,
И истукан его всесильный
Взойдет с надгробного одра,
Герольдом кар и оправданья,
Предтечей первой божеству,
Когда его я призову,
И дале говорит преданье,
Что та пора придет, лиха,
Коль три смертельные греха,
Во семь ночей свершу я кряду.
Вдруг страх объял: два шага к аду
Уже я сделала, когда
Епитимьи не отслужила
И пред тобою обнажила,
Не внемля голосу стыда,
Главу свою. Но без внушенья
Не может быть и прегрешенья:
Во грех соблазны вводят нас.
Но если так, то ты, в свой час,
Виновен гласом искушенья.
Молю не за одну себя:
Чужую душу погубя,
Небес не выпросить прощенья,
И кара гибельного мщенья
Падет со мной и на тебя!
Кто был грехов моих виною,
Заплатит тяжкою ценою,
Бежать судьбы не в силах той,
Сомкнуть вовек не сможет очи,
И смерть свою найдет средь ночи,
Раздавлен каменной пятой.
Кто моему вредил семейству,
Душой кто предан был злодейству,
Чье сердце месть и гнев вели,
Нагой ли раб иль рыцарь смелый —
Того настигнет идол белый
Во всех укрывищах земли.
Ни булл охранных сургучами,
Ни стен высоких кирпичами,
Ни подземельями тюрьмы
Палач мой, демон иль развратник
Не защитятся: Бедный Латник
Их ввергнет в царство черной тьмы.
Мне смертный страх смыкает очи.
Молю у Господа, тиха,
Дать силы во грядущей ночи
Избегнуть малого греха,
Псалма не сбиться в чтеньи кротком
И в девы вежестве коротком
Не исказить красы стиха.
Уже неделя на исходе.
Быть может, в малой той угоде,
В прощенья даре, наконец,
Пребудет милостив Творец». —
«Страшны виденья, право слово,
Но то туман обмана злого,
Какой смущает твой покой.
Язвящих вервий мнимы путы.
Да как позволила уму ты
Схватиться ересью такой?
Как на тебя нашло затменье?
Ведь ты в знамении двойном
Прозрела вышнее прощенье
В горячем пламени свечном!» —
«О, если б верно угадалось,
Что лишь на миг явилось мне
Во кельи темной тишине!..» —
И дева жарко разрыдалась. —
«Не быть прощенью за обман!
Мне нет спасения, Фернан,
Мне не избыть семьи проклятья!..» —
И, муку зря в его глазах,
Она, забывшись, во слезах
К нему бросается в объятья,
Безвинна, трепетна, чиста,
И он, унять ее алкая,
Дыханьем греет ей, лаская,
Ознобом взятые перста,
Слезьми горячими залиты
Целует мокрые ланиты,
И на мгновенье их уста
Соприкасаются. Рамона,
Как пленник при щелчке бича,
Дрожит, зайдясь от слез и стона,
Главу отводит, трепеща,
Во плаче, полном горькой муки,
Разъять горячи тщится руки,
Еще спасения ища.
Но несть прощения даянья
Средь искусительных стихий:
Ей мнится, ядовитый змий
Скользит меж складок одеянья,
И жар ее отпора тщий
Его от ядов излиянья
Слабеет, тает. Странный сон
Ее сознанье увивает;
Ей забытье овладевает;
С главы покорной пал велон;
И, чуя зов дурманной силы,
Слаба, склоняясь перед ней,
Рамона молит: «Нет! Не смей!
Творишь ты грех моих черней,
Здесь, в храме, у святой могилы!
Дороги в бездну нет верней!»
Туманит зелье все сильней
Сознанье девы, и дыханье
Ее становится ровней,
Ей мнится, выше свеч огней
Звезда с небес лиет сиянье,
И в темь святилища камней
Зефира легкого нежней,
Доносит ветр из сада к ней
Далеких роз благоуханье.

VI

Часы начало ноября
Во мраке возвестили звоном.
Над сном объятым Лиссабоном
Багряна брезжилась заря.
Алфамы по зеленым склонам,
Как воды, в долы путь торя,
Спускались хладные туманы,
И пробудившиеся враны
На воротах монастыря
Перекликалися сварливо,
Как будто среди туч пугливо
Опасность тайную прозря.
Но краски утра просияли,
И раны неба, что зияли
Над горизонтом в вышине,
С зарею сгинули. Оне,
Подобно чудищам во сне,
Покоя сердцу не давали,
Но миг — и мрака узы пали
Во злате и голубизне.
Во величавом храма зале
Колен еще простолюдин
Не преклонил. Не нарушали
Тишь утра ни молитв зачин,
Ни хора отзыв. Стук един
Раздался вдруг: два черноризца,
Разъявши козлы живописца,
Тащили несколько жердин,
И укрывали за кулисой,
И в храм допущенный один,
Под сенью арки с аббатисой
Стоял вельможный господин.
Волна сребристая седин,
Взор проницательного ока,
Главы, посаженной высоко,
Надменный, гордый поворот,
Холены руки, тонкий рот,
Шитье наплечна покрывала —
Все в госте верно выдавало
Высокий ум и знатный род.
Исполнен Божьей благодати,
Его окинул мирный взор
Апсиды храмовой простор,
И гость продолжил разговор,
Движеньем прерванный некстати:
«Мать-настоятельница, я
Хочу признаться, не тая,
Что днями минувшего года
Благополучие прихода
Была нужда и боль моя.
Желая наслаждений вечных
Снискать во области иной,
Творю в юдоли я земной
Добро для многих подопечных,
И рад, когда мой малый труд
Они помином добрым чтут.
Любови Господа сияньем
Все обогреты наравне,
Но роком жребий вверен мне
Распоряжаться состояньем
Умерших ближних. Я б трудов
Не пожалел для избежанья
Богатства ярого стяжанья,
Позора тягостных судов,
Да розней тех, кому быть рядом
Судьбой назначено самой,
В гоньбе за полною сумой
Кто исполняет сердце ядом,
А душу ненависти тьмой.
Как созерцать мирское взором,
Свободным мелочных сует?
Я толковал о том с приором,
И дал он добрый мне совет:
Приять обузы со смиреньем,
Не допускать до сердца зла,
Вершить по совести дела,
И приправлять благотвореньем
Лихву, елико прибыла.
Ведом приятым наставленьем
Предать излишнее дарам,
Я ныне жертвую на храм,
Прельщен не кратким восхваленьем,
Но службой выспренним мирам». —
«Да быть Господню воздаянью
Щедротой полным к вам, сеньор!
Святую правду рек приор:
Душа бежит постыдных ссор,
Но отворяет подаянью.
Ваш дар вельми был щедр! Вечор
Здесь изограф, мастак иконный,
Свой труд окончил. Образ оный
Желали б вы узреть когда?
Прошу, пожалуйте сюда.
Когда б не ваша в дело лепта,
Сей лик и не был бы свершен,
Но сколь теперь украсил он
Просторы светлые трансепта,
Сколь в деве, зрящей на рожон,
Светильник веры возожжен!
Вы в замешательстве?» — «Быть может,
Случайный приступ дурноты.
Сей лик рассудок мне тревожит.
В нем прозреваю я черты...
Нет, вздор, нелепица блазнится!
Когда заботой полон ум,
Тягчимый грузом тяжких дум,
Ему немыслимое мнится:
Виденья, кровь в висках стучится,
И в ушесах ненастья шум». —
«Да водворит, сеньор Алмада,
Господь во душу к вам покой
Своею верною рукой,
Да льется в сердце вам отрада,
Да канут горести во мрак!» —
«Ищу во всем я добрый знак.
Но, дорогая аббатиса,
Во всю неделю мне округ
Дурное стало мниться вдруг:
То мне во сне явилась крыса,
То нищий сквозь несвязный бред,
В ответ на милость подаянья
«Покайся за свои деянья!»
Озлоблен, крикнул мне вослед.
Приор мне сплетни рек народны,
Что жены сделались бесплодны,
А те, в ком плод и был зачат,
В утробах носят мертвых чад.
И сей, и прочие примеры,
И разносимый речью вздор,
Пророчат нам, быть может, скор
Гнилой чумы великий мор,
Или поветрие холеры,
Иль от стихий земных разор». —
«Защиты нет надежней веры,
А паче коль она сильна.
Се лишь сознания химеры». —
«Химеры? Вот еще одна:
Вода в колодезях мутна,
Желта, прохлады лишена,
И источает запах серы.
Я убедился в этом сам». —
«Пришла пора впустить во храм
Молящих. Чем еще я вам
Могу служить, наш покровитель?» —
«Одной безделицей. В обитель
Была к вам дева отдана,
Моя племянница. Она,
Лишь только стала сиротою,
С монашьей кельи чистотою
Мечтала быть обручена,
Вкушаясь жизнию святою.
Спрошу я, счастлива ль она?» —
«Святой обители порядки
И жизнь во скита простоте
Внушают мысли о тщете
Юдольных благ, до коих падки
В миру живущие в достатке,
И понуждают думы те
Грешных страстей смирять припадки
И быть счастливой во Христе.
Мое сужденье непреложно:
Сестре-монахине не можно
Своих служений посередь
Сношений родственных иметь.
Есть в том благое назначенье,
Изъятий нет, суров указ,
Законы строги, но для вас
Возможно сделать исключенье.
Ее желали б видеть вы?» —
«И вызвать толки, гул молвы?
Я раб законности, увы.
Довольно вашего раченья,
Чтоб счастья ей познать дары.
Прошу вас, будьте к ней добры».

VII

Епископ в белых одеяньях
Над алтарем возвысил длань:
«В молитве о благодеяньях
Мы днесь святым приносим дань,
От чад до старцев поседелых,
Моляся у небесных врат». —
И, повторенный им трикрат,
Аминь гремит во всех приделах,
Осанны возгласы текут,
Пелены света свечи ткут,
Сияют нимбы ярким златом,
И, направляемы прелатом,
Черницы, в свой сойдясь закут,
Слова литании рекут:
«Исус, блаженство почитати
Святых своих предавший нам,
Даруй обилье благодати
Тебе отверзшимся сердцам!»
Сестра Рамону наставляет:
«Не гнись, распятью лик яви!
Христа не горе прославляет,
Но гимн восторженной любви.
Внемли рекомому с амвона,
Утешься верой!» — Но Рамона
В рыданьях бьется, и невмочь
Ей скорби горькой превозмочь;
Стеная, очи закатила,
Без силы длани опустила,
На хладный пол персты легли,
И ощутила в камне дева
Сквозь звон всеобщего распева
Дрожанье легкое земли.       
Как затаенное дыханье,
Листвы ночное колыханье,
Как от земли летучий пар,
Как речи схимницы смиренны,
Но вдруг собора тяжки стены
Сотряс чудовищный удар!
Лиется вой людской по залу:
Христовой истины фонарь,
Лампада грянулась в алтарь,
Плеснуло масло, дмется гарь,
Огонь бежит по покрывалу;
Как будто преданный вандалу,
Дарохранительницы ларь
Упал, скверня Дары Святые,
Качаясь, люстры на шнурах
Роняют свечи, множа страх,
Валятся нимбы золотые,
Статуи падают во прах!
Кренится пол, дробится камень,
Апсиды стены лижет пламень,
Ненасытимый как дракон,
С неумолимой быстротою
Взбегает лестницей витою
И охватил уже балкон.
Как пробужденны великаны,
Дрожат могильны истуканы,
Лепнина сыплется с колонн,
Следы низверженных икон,
Как изувеченного раны,
По стенам множатся. Старик
Скрыл молоденца в лоне лик,
Вотще сберечь дитя надеясь,
И градом каменным чрез миг
Раздавлен; всюду слышен крик
«Misericordia de Deus!
Господь велик! Господь велик!»
Повсюду кровь, стенанья шумны,
Одних горячий душит чад,
Другие сделались безумны:
Господь своих оставил чад!
Огонь и темь, трясенье паки,
Не видно выхода во мраке;
Не се ль вершится Страшный Суд?
Калеки, вапном порошенны,
Биются, а умалишенны,
Возвопия, по ним бегут.
Рамона, ужасом объята,
Незнамой силою заклята,
Упав, плутая во дыму,
Ползет к кумиру своему.
Вкруг человека нет живого.
Упав у камня гробового,
Она кричит: «Отец еси,
Заступник мой, спаси, спаси!» —
И зрит, как от ее глагола
Пошла расщелиной стена,
Как среди каменного пола
Дыра разверзлася черна,
И саркофаг во бездну канул;
Но во мгновение, когда
Над тьмой смыкалась борозда,
Вдруг истукан недвижный вспрянул
В обломках мраморного льда!
Раздался ввысь, под своды стенны,
Расправил каменные члены,
Подъял десницу во дыму,
И сквозь огня заграду жарку,
Чрез обвалившуюся арку
Шагнул в клубящуюся тьму.
В сей миг над девою во громе,
Средь града балок, вспыхнул луч:
Разверзся кров, cредь дымных туч
Блеснуло солнце во проломе,
И дева зрит во все глаза:
Дрожа как гибкая лоза,
Лиет набат свой среброзвонный
Высоко звонница над ней,
Одна, как среди дикарей
Зилот, во вере непреклонный.
Но вновь колотит адский пест!
Неодолима сила дольня,
И, надломившись, колокольня,
Кипящу пыль взметя окрест,
Валится в прах, и с нею крест.
И среди каменного плена
Щита искавшая вотще,
Вскричала дева, на колена
Упав в дымящемся луче:
«Отец Небесный, если время
Пришло на твой явиться суд,
Иду к тебе! Дурное семя
Да не сквернит земли сосуд!
Но если есть грехам расплата
И Божьей правды торжество,
Молю, твоей под сенью млата:
Спаси Фернана моего!
Воздай за труд его духовен!
Он не грешил! Он невиновен!
Я обесчестила его!
Открой из тьмы ему исходы,
Коль мне спасение отверг!» —
И как с плотины павшей воды,
Лавиной ринулись к ней своды,
И свет в очах ее померк.

VIII

На стогнах вой, смятенье, крики,
От спазмов тверди град дрожит,
Дворца охрана, бросив пики,
Как рать разбитая бежит.
Валятся башни, храмы, домы,
Дрожат лачуги и хоромы
Брыканьем яростным земли;
У брега бьются корабли;
Толпой мятущеюся полны,
Молящей милости небес,
Проулки дыбятся как волны,
Листва летит со крон древес;
От сокращений зыбкой тверди
Колонны падают как жерди,
Со всех на гибнущих сторон
Ползут огня и дыма змеи,
И жаркий пепел как Помпеи
Казнимый душит Лиссабон,
Биются кони, прибывают
Бессилье, ужас, затмевают
Багряный солнца лик дымы,
Повсюду люда тьмы и тьмы,
Равнина бездны разлегает,
И как Уран своих детей,
Сынов адамовых ввергает
Земля во зевы пропастей.
Не знает адский жернов роздых!
Стенанья, плач, мольба, божба,
Огонь и гром: летят на воздух
Пороховые погреба.
Не Бог ли грешным шлет знаменье?
На смертных вержится каменье,
И те, кто мог покинуть дом,
Во миг свой смертный зрят Содом;
Но кто спастись стенами спален
Мечтал, забившись во альков,
Те гнетом тяжким потолков,
Давилом каменных тисков
Размозжены среди развалин;
Удел ли есть страшней каков?
Кресты поверженные святы,
Горячий прах, тела разъяты...
Но утомилась град молоть
Земли взбесившаяся плоть.
Волненья тверди затихают.
Колико оку досягнуть,
Везде руины полыхают,
Где адов бич успел хлестнуть.
Пал град дворцов, церквей, читален,
Театров, замков и палат,
Укрылся язвами развалин
И жарким полымем объят.
Среди мятущегося люда,
Спасенья алчущего чуда,
Бежит художник юный. Он
Увечну шуйцу подпирает
И потрясенный, озирает
Огнем объятый Лиссабон.
Чреды несчастных бесконечны:
Ожжены, шалые, увечны,
Ища спасенья у реки,
Влачат убоги узелки,
Лоскутье, ветошь, тлелы вещи,
Что пламень не успел сожещи,
Во рвани среди дымной мги,
А те без нош, полунаги.
Он зрит: калит где ярый пламень
Среди дымов угарных лент
Лежащий грудой битый камень,
Стоит монашеский конвент.
Вот парапет разбитый сада,
Вот арка вздыблена фасада,
А дале свал, что не отверзть —
Кирпич, зола да тленья персть.
Изнеможден, достиг он брега:
Дитя покинуто визжит,
Там кляча падшая лежит,
Горит разломлена телега;
Вода отхлынула; вдали
Застыв недвижно в донном иле,
Как трупы тлелые в могиле,
Лежат разбиты корабли.
Он пал, исполненный кручиной,
Пред отступившею пучиной,
И первый раз, лишенный сил,
У Бога смерти попросил,
Слив жар своих прошений страстных
С мольбами бывших с ним несчастных,
Но вдруг стремительна, сильна,
Над хлябью вздыбилась волна,
И смертоносною лавиной,
В безумной ярости звериной
Ускорив гибельный разбег,
Свирепа, ринулась на брег,
Причала рвя стальные скрепы,
Сорвав лежавши на мели
Баркасы, лодки, корабли,
Вращая бревна словно щепы,
И в улиц дымные вертепы
Морские воды потекли.
Челны, как лошади покорны,
По спинам чьим гуляет кнут,
Во град несутся! Силы черны
Фернана хворого влекут
Воды бушующим потоком,
И, пощажен ещежды роком,
Он, уцепившися за брус,
Средь смрадной тины и медуз,
Коснулся тверди. Туфа глыба
Живот его хранит опять,
Укрыв от вод, идущих вспять;
На мостовых биется рыба;
Внимая Божьим чудесам,
Он поднял руки к небесам,
Не чуя боли от ушиба,
И избавленья торжество
Его исполнило всего;
Исторг он слабое стенанье,
И потрясенное сознанье
В сей миг оставило его.

IX

Беглец стихий размежил очи.
Вокруг густой стелился мрак.
Один, влачится он средь ночи
Сквозь непролазный буерак:
Стволы дерев, столбов обломки,
Скелет рыбацкого челна;
Повсюду хлад, густы потемки,
В ухабах плещется, черна,
Густая жижа холодна,
Першит гортань угара смрадом;
Он хвор и слаб, он мучим гладом,
Повисла плетию рука,
Струится пасока с виска;
Ни зги, ни искры от лампадки,
Укрыла все ночная мгла,
И жар, знаменье лихорадки,
Его касается чела.
Вокруг него лишь сора купы,
Песок, зола, увечны трупы.
Но чу! Вдали, где рухнул дом,
Во тьме внезапно мерным боем
Проулка над ночным покоем
Шагов ударил метроном.
Оборотился он во страхе:
Подъяв десницу во замахе,
Неукротимый как оркан,
Шагает белый истукан.
О мостовой черны булыги
Грохочут мраморны калиги,
Каменья тяжестью коля,
И от ударов их разбита,
Как во руках стряпухи сито,
Трепещет стылая земля.
Увечну руку сожимая,
На кочах падая, хромая,
По мостовой, что вся дрожит,
Несчастный юноша бежит.
Приходит смертная година:
Подбой тяжелый исполина
Каменье рядом с ним мозжит!
Без сил он пал и ждал удара,
Но в эту ночь отмщенья кара
Предназначалась не ему:
Он зрел как во ночную тьму
Спина колосса удалялась,
И словно призрак растворялась
В пожарищ стлавшемся дыму.
Но и телесное мученье,
Сколь плоть им бренну ни души,
Так не казнит, как помраченье
Творцом отверженной души.
Взяло страдальца обреченье,
Род помешательства в уме:
Лишь ночь спускается во тьме,
Ему является свеченье:
Лик всюду видит девы он,
Ее коснуться хочет стана,
Но грозно, гулко, непрестанно,
Сквозь забытья недужный сон
Неотступимые кошмары
Вершат мучительны круги:
В ушах его гремят удары,
И роковым предвестьем кары
Грохочут идола шаги!
Он стал бродягой средь развалин:
Во хрипе сведен рот оскален,
Глас обратился в вой зверин,
Недвижный взор в высоты впялен,
Живых бежит он как вражин,
Скрываясь ратников дружин,
Что град как росточь наводнили:
Они лихих людей казнили,
И мертвых в ямах хоронили,
Всечасно рыща средь руин.
Был кров ему лодчонки днище,
Престал алчбу он чуять к пище,
В лица его дурных чертах,
Во плоти, жизнь еще где тлилась,
Едино чувство поселилось —
Болвана мраморного страх.
Ни среди дня, ни среди ночи
Невмочь страдальцу смежить очи,
Но что его находит взгляд! —
При нем во стены храма святы,
Круша их ядрами, солдаты
Из пушек яростно палят.
Везде, куда ни глянет око,
Видны безжалостного рока
Неумолимые следы,
Знаменья минувшей беды:
Руин издымленных гряды,
Как знак нашествия орды,
Предавшей град огню жестоко,
Гниющи тиною пруды,
Полны залившей град воды,
И строем вставшие далеко
Зловещих виселиц ряды.
И там, сошлись где огнь и сели,
Все ходит, ходит он без цели,
Злой лихорадкою горя,
Вокруг руин монастыря,
И мнит, что из земного чрева
К нему опять взывает дева,
И он валится, вопия,
Но вновь в ушах его набатно
Шаги взрываются раскатно,
Он прочь бежит, бредет обратно,
И все твердит, твердит стократно
Три слога имени ея.

X

Четыре долгие недели
Покоя всех стихий прошли.
Уже рубцы земной скудели
Травою свежей поросли,
Уж редко где звучат печальны,
Среди церквей разбитых стен,
Плачевны мессы погребальны
И фимиам кадит священ,
Уж кое-где промеж кирпичных
Жилищ увечных, горемычных,
Покамест робок и неспор,
Звучит и плотника топор,
Уже с зарей, не зная лени,
По грязным улицам офени
Несут товар убогий свой,
Гремит кастрюлею лудильщик,
Чурбан разделывает пильщик
И поспешает вестовой,
Уже барыш считает скаред,
Уже старуха куховарит,
И, в поношениях пылка,
Честит супруга-старика,
Уже торгуют калачами,
Уже холодными ночами
В проулках темных ни души:
Стоят шатры да шалаши
И погорельцев укрывают.
Поколь миряне почивают,
У их укрывищ, словно страж,
Влачится черный экипаж,
Едва влекомый силой конной,
Сквозь сор и пепел напрямик,
А в нем усталый лекарь сонной
Да беззаботный гробовщик.
Просты работы их печальны:
Трясутся дроги погребальны,
И, заезжая в новый двор,
Они огнище взором смечут,
На труп, коль видят, известь мечут,
И длят, сердясь, бранчивый спор.

XI

«Преглупый ты фигляр, Аньело!
Скажи, тебе не надоело
Бродить среди зловонных ям,
Не спать, чихать над кучей  мела?
Шестая ночь, тоска изъела!
Зачем? Чтоб снова чье-то тело
Не отдавать на пир червям?
Не лекарей же это дело!
Здесь нет трудов моим рукам,
То делать вам, гробовщикам». —
«Ах, если ты бы, Теодоро,
Не городил такого вздора,
То я бы внял твоим речам.
«Мои труды!» Какие фразы!
А град от моровой заразы
Кому блюсти как не врачам?» —
«Покойных лекарь не врачует,
И под звездами не ночует,
Ходя за теми, кто живой,
Ты ж в суемудрости простецкой
Нашел резон служить в мертвецкой
Своей безмозгой головой». —
«Вот, право слово, ты тупица!
Что человек? Песка крупица
В руке Господней. Радый будь,
Что не на нас упала кара,
И избавленье от пожара
Молясь, хвалить не позабудь.
Гляди: правдивы или лживы,
Добры душою иль черствы,
Но те, кто здесь лежат, мертвы,
А мы с тобой доселе живы,
А утром будем и трезвы.
Хулить свою оставил часть я:
Живешь, и в том довольно счастья.
Уже полночный близок час;
Работа тяжкая у нас,
Но не брюзжи: труды питают,
А коль в душе мечты витают,
Гони оттуда их тотчас!» —
«Питают, как же! Ром разбавлен,
Сухарь да несколько монет
За двудесятый труп потравлен
Почесть за щедрость? Ну уж нет!
Король у нас богач изрядный:
Живет, не ведая забот,
И не от наших ли работ?» —
«Потише, дурень безоглядный!
Услышит кто!» — «Еще чего!
Здесь нет в округе никого,
Огонь лишь прах оставил хладный.
Богат, да к подданным нещадный,
И как торговец заурядный,
Превыше числит барыши,
И хочет выгадать гроши
На мзде за наше прилежанье.
Я не ретив корыстолюб,
Но не хочу казаться глуп:
У службы есть и содержанье,
Лакей ты, писарь иль палач.
Вот я, положим, скромный врач,
В кошле моем не много злата,
Кормлюсь я вовсе не богато
С труда простого моего:
Тем в руки жезлы да потиры,
А мне реторты да клистиры,
Но даже малого того
Довольно, чтоб не числить льготой,
Что королевскою заботой
Нам достается от него». —
«Ах ты простак! Корысти блато,
Потреба полнить кошели
Со свету скольких извели!
Что их дворцы да горы злата
Пред смертной силою земли?
Вот церкви скорбные руины.
Сюда духовные картины
Дарить повадился богач,
И, верно, неба ждал отдач;
Совсем невдавне, в это лето,
Его я видел: блеск глазета,
Глядит зловеще, как пугач,
Прислуга в бархат разодета,
Летит злаченая карета,
Эскорт за ней несется вскачь!
Всю жизнь провел в тепле и холе,
В расшитом золотом камзоле,
Среди трепещущих пред ним,
И что ж? Тому уж три недели,
Как хладный труп его отпели.
Что ж златом не был он храним?» —
«Земли трясенье вроде мора,
Разит любого без разбора,
Как гром из облачной дали». —
«О нет, мой глупый Теодоро!
Не под руинами собора,
Не в груде тлеющего сора,
Не средь обвала и разора —
Его в саду своем нашли.
Не корчи страшные земли,
Но неизведанная сила
Как жомом грудь ему вдавила,
Да так, что он не знал и мук;
К нему слетела смерть крылата:
Ударом каменного млата
Он размозжен был словно жук.
Ничтожный жук! Потеха, право!
Что титул, почести, что слава,
Златой владение казной?
Я жив, судьбы покорен знаку,
Его же с голью, как собаку,
Зарыли в яме выгребной!» —
«А вон, смотри, тебе работа!
Левее правь». — «Не вижу что-то». —
«Старик седою головой,
Вон там, лежит в зловонной луже!
Гляди, не измарайся хуже!» —
«Э, да ведь он, гляди, живой!» —
«Живой? Да он уже отходит!
Вишь как очьми, не видя, водит?» —
«Эй, пособи, держись за тяж.
Он не старик, едва ли дашь
Ему пятнадцать лет. Седины
Да нечистот слои густы
Его состарили черты
До взятой дряхлостью личины». —
«Хрипит, не может губ смежить.
Не довезти ль до лазарета?» —
«Какое! Сгинет до рассвета,
Напрасный труд, ему не жить». —
«Ба! Мы везеньем обогреты!
В кармане звякают монеты!
Тащи его, подставь плечо.
Есть поживиться чем еще?» —
«Платок да кисть, богатства мало.
В другом кармане у него
Дыра и боле ничего». —
«А за подкладку что запало?» —
«Да сор! Измазанный золой
Увядшей розы цвет гнилой». —
«Все жив, иль он уж околелый?» —
Несчастный застонал, завыл,
Пустые очи приоткрыл,
Взор заметался ошалелый,
Он сел, горячкою знобим,
И только лекаря над ним
Во тьме склонился куколь белый,
Как лик его обезумелый
Вдруг замер, грязен, одичал,
В своем предгибельном виденьи,
И в сумасшедшем исступленьи
Безумец нищий закричал.

XII

Знаменья пагубы зловещи,
Глухие нырища руин,
Со городища стогн соврещи
Трудом изможет век един.
Раченье пустоши бурьянны
Сведет во подняты поля,
В браздах зароет кости бранны,
Укроют их ячменны граны,
И селянина веселя,
Взойдут колосья, хлеб суля;
Сожнутся, пажити стеля,
Клины осенние, и враны
На стернь слетятся невозбранны,
И обомрут поля, дремля.
На поры лето разделя,
Сомкнется времени петля,
И встанет все на круги данны,
И заживят былые раны
И человеки, и земля.
И там, дымились где руины,
Пребудут пышные куртины
Да вертограда дерева,
И зарастут камней щербины,
И почвы язвы да морщины
Укроет вешняя трава,
Проездов лягут ленты длинны,
А малых улочек теснины
Укроет сению листва;
Многоголосая молва
Слух понесет во все пределы,
Что храмы, бывши оскуделы,
Вновь прихожанами полны,
И вновь сияют ризы белы,
И мессы правятся пышны.
Из праха хладного и тлена
Людских родов встают колена
Как зелены растут хлеба,
И полнят смертные потери,
И воздает удел по вере
Им провиденье и судьба.
И среди сей с разором битвы
Возносят многие молитвы,
Чтобы делам земным не чуж,
Не попускал Всевышний боле,
Сошлись чтоб твердь земной юдоли
И ад, жилище грешных душ,
Да имут схимы да заклятья,
Да шлют жестокие проклятья
На тех, кто в день, уже далек,
На град их бедствие навлек.
Однажды, вышед от вечерни,
Слыхал у церкви я от черни,
Подобьем злого воронья
Алкавшей лепты подаянной,
Рассказ о деве окаянной,
И имя выведал ея.
Сии презренные холопы,
Гнуснее псов, что сбились в скопы
И лаять рвутся издали,
Поносно, грязно, в яри бранной
Как о развратнице поганой
О ней, бесстыдные, рекли,
И срамословили не каясь,
И хохотали, поношаясь,
И клеветы о ней плели.
Но я на ложь реченья злого
Не возвышал противна слова,
А зря в небес высокий мрак,
Гадал: не се ль не наказанье,
Но наученье, предсказанье,
Из выси звездной Божий знак?
Господь, явивший нам картины
Безумств земли, воды, огня,
Не остерег ли нас, храня?
И, обращая во руины
Избранный жертвой Лиссабон,
Не рек ли грешникам «Повинны!»
И тем спасал нас ада Он?
И если то был знак нам горний,
То может дума ль быть бесспорней,
Что Божья весть была: яви,
Грядущий в прах и бывший глиной,
Греховный раб, мне мздой повинной
Ты жертву светлую любви?
И дале, дале размышляя,
Постиг я, в помыслах петляя,
Что к небу нет любви одной,
Что сердце, полное влеченья,
Не зная ближних отреченья,
Живет любовью и земной.
Любовь се крылия лебяжьи,
Двоих сердец союз един;
Он выше облак, горных льдин,
Пред ним бессильны стрелы вражьи
И володетель господин,
Воссевший во палаты княжьи,
И испытанья злых годин.
И коль над мира пропастями
Прервется скорбными страстями
Союз голубящих десниц,
Рабам любови падать ниц:
Се участь ангелов и птиц,
И праха хладными горстями
Обоим пасть во тьму гробниц!
Влюбленны смерти не спасутся,
Но души к небу их взнесутся,
И Тот, кто судит и казнит,
Страдавших грешников моленья
За лепту примет искупленья,
И их в раю соединит.
Бумаге втайне вознамерясь
Предать губительную ересь,
Прошу, читатель, помоли,
Чтоб в золотой небес дали
Мои герои пребывали
Неразлучимы, и не знали
Ни боли, ни разлук печали,
Ни смертных судорог земли.
Храни их Бог в небесных высях,
А нас, в земли суетных рысях,
Творец миров, благослови
На счастье дольныя любви:
В дороге горним ко воротам
Душе, стремящейся к высотам,
Сколь терний рок ни уготовь,
Сиять ей будут от порога
Два равных света: благость Бога
И девы чистая любовь.