4. У девки кругом голова

  Озорная онегинская версия. Эротика.
      (Предыдущий фрагмент "3. Смекнув, что сладко, что порочно"
         http://www.stihi.ru/2016/05/22/9286.)

...А вот сынка судьба хранила:
Чуть-чуть  лишь в детстве приструнила.
Запомнить не сочтём за труд:
Его Евгением зовут.

Ему служила гувернантка.
По части половых затей
Была (отнюдь не средь детей)
В душе немного лесбиянка
И Женю, милое дитя,
Любила     целовать     шутя.

В угоду детскому желудку
И сладкоежке язычку,
Украдкой получал малютка,
Как дополненье к молочку,
От гувернантки и варенье,
И мёд, и сдобное печенье,
Изюм, цукаты, чернослив…

Сластёна, голод утолив,
В предчувствии отцовской дранки
За свой нетронутый обед,
Скрывался, путая свой след,
Под юбками у гувернантки
И там сосал тайком баранки.
Ну не  хотел  он есть омлет,
И в нём не рыкал мясоед.

И     кашам     не было поблажки…
А няньке было не во вред
Над ним расставить шире ляжки,
Чтоб дать убежище бедняжке.
Один     (средь битых приверед)
Не знал берёзовой он кашки. 
Как видно, совершал промашки
Отец – домашний правовед:
Сын не за всё держал ответ…

(Эх, кабы в том отсталом веке
Им своего иметь Карнеги,
Чтоб мог сойти за мудреца!)
Так Женя рос в тепле и неге.
Крепчал и     член     у молодца.
Свою фамилию Онегин
Не даром взял он у отца.

И гувернантка поневоле,
Своей покорна женской доле,
Влюблялась в Женьку и сквозь дрожь
Смирилась     с этой страстью всё ж.
То непреступно ледяною,
То оживлённо озорною
Запоминал её барчук,
А то и скованной виною
Пред тем, кто скрасил ей досуг
И  жизнь  саму, в чуток длиною.
Оставим мысль про паранойю.

Бедняжка думала сама,
Что сходит медленно с ума.
Инстинкты ей не подчинялись.
Желанья с     похотью     спознались –
От грёз греховных явь темна.
Мораль для жаждущей тесна…
Какой тут вдумчивый анализ,
Когда зверёк – вблизи ловца
И сам бежит на удальца!?
А чтоб  в усадьбе не дознались
И не     прогнали     от юнца,
Под маской строгого лица
Все чувства грешные скрывались.

Наедине же с ним была
Она нежна и весела
(За исключеньем дней, конечно,
Когда её, едва ли нежно,
За горло     совесть     вдруг брала,
Одолевая и браня.

Наш диалог с ней нескончаем,
Коль есть запрет с     размахом     жить.
Порой на Совесть мы серчаем
Затем  лишь, чтоб её почтить,
А после – снова  омрачить…)
Героев мы не  враз  венчаем…
Едва успев их надрочить
Для жизни,     сами     измельчаем,
Поскольку     сил     не различаем…
Кураж  ли бабий нарочит
Иль мы нюансы мук сличаем
С     хандрой     бедняжки – чья  вина,
Что нимфа спать должна одна?
Горячим шёпотом с  речами
Не     обращалась     ли она
К     кумиру     спящему? С очами,
Во тьме не знающими сна,
Бедняжка  плакала  ночами,
Сама  себе  клялась к утру,
Клялась любить, на зло двору,
Юнца     по-прежнему,     но чары
Свои не     впутывать     в игру.

Мол, раз разврат не по нутру,
То, ради чести и приличий,
Пора марш плоти ограничить,
Зажаться,     ради общих благ.
Пора с утра, как городничий,
Суровый в жизнь внести обычай:
На равных с совестью правах
Держать все чувства в кулаках.

Но для читателя не новость,
Что убаюканная Совесть
В  покое  оставляет нас,
Хоть ей бы с нами глаз да глаз…

Сначала     мелкие     детали
Неподконтрольны станут ей,
Потом – из  крупных  уж частей
Плоть восстановит ритуалы…
Едва лишь на сальто-мортале
Потянет Искуситель Змей,
Плоть вновь  откликнется,  ей-ей!
А впереди уж не     врата    ли
В чертог разврата? Не сомлей!
Что ж с  героинею  моей?
Плоть, исстрадавшись, обретала
Права, чтоб марш играть сначала.
Теперь влюблённая    смелей
В огонь любви лила елей.
Не выставляя притязаний,
Душа проявится     скорей
В своей счастливейшей поре…

Как бы случайных прикасаний
Жалеть     уместно     ли в игре?
И  недомолвки  жечь в костре
Фривольных фраз-иносказаний
Привычным  стало тет-а-тет.
Уместен в играх паритет…

Её метафоры всё чаще
Касались таинства полов,
А интонации всё слаще
Ласкали слух юнцу, аж слов
Уже не мог      воспринимать    он,
Настоль сам  голос  был приятен.

А что ж наставница-краса?
Легко ль играть то обезьянку,
То ледяную северянку
И петь на разны голоса?!
Ирен – так звали гувернантку –
Буквально     вывернулась     вся,
Барчонка ради, наизнанку.
Её душа и телеса

Одновременно истончали.
Тайком испытывала чары
Она на Женьке, как могла.
Исподтишка, из-за угла

Ирен глядела томно в спину
Кумиру,     млея     от юнца,
И в воспитании птенца
Она не видела рутину.

Был каждый час ей    сладок     с ним.
Лишь в  шутку  тоном приказным
Ирен терзала слух любимца.
Всё ворковала, голубица…

О, сколько рухнуло бы стен,
Когда б  был блуд  благословен!
Ужель от бабушки-блудницы
Свой унаследовала ген
Ирен, чтоб с отроком слюбиться?
И в мыслях не держа измен,
Нередко думала Ирен
О том, что рок над ней глумится,
К юнцу послав в любовный плен,
Не дав     взаимности     взамен.

Что ж тут поделаешь, раз юным
Сознаньем стыдно управлять,
Чтоб стать с юнцом нежней, чем мать!
Парнишка был смазлив, разумен,
Неотразим для girl и women.
Но похоть было     нечем     вмять
Туда, что жаждет начинять
Мужской начинкой всяка б***ь.
А чтобы плоть не ущемлять,
К самоукорам ухо глухо…

Иного возраста и круга,
Чем милый отрок и барчук,
Его служанка и подруга,
Не покладая нежных рук,
Его обхаживала тонко,
Щедра на ласки для барчонка.

Частенько делала массаж
Ему в постели, и пассаж
Привёл влюблённую бедняжку
В его холодную кровать.
Он няньку     сам     решил позвать.
Она в одной ночной рубашке
На зов бежала со всех ног:
Её воспитанник продрог!

Видать, топили плохо ночью.
В своей постели мальчик мёрз.
Бог был свидетелем воочию,
Но не сводил их к носу нос:
Закутав в одеяло торс,
Барчонок сам просил подружку
С ним разделить свою подушку.

Она к нему по зову – прыг! –
И одеяло их двоих
Накрыло, радостно дрожащих.
Нуждался он в её тепле,
А девка зуд в своём дупле
Испытывала настоящий.
(Пора укладывать     пласт    тел
На одноместную постель –
Преподносить партнёрам цель,
Не возвращая уж назад их…)

Ирен его вдыхала запах,
И грелся он, не зная сам,
Что возлежит в горячих лапах
Любовной страсти. К волосам,

Уложенным её рукою
В пробор вечернюю порою
На милой детской голове,
Теперь прильнули губки две,

Шепча (чего бы вы хотели?)
В его согретое ушко
Куплеты песни-колыбели.
Лежать почти что голышком –
Вот испытание для бабы,
Пускай и с волею неслабой.

Нырнуть в постель одним прыжком,
А после маяться тишком!
И лик не дрогнет, как камея…
Затискать мальчика не смея
(Плоть, как струна, хоть и мягка),
Ирен, едва собой владея,
Могла лишь пальцами слегка

Его поглаживать по спинке,
А в мыслях представлять картинки,
Одну бесстыднее другой,
Где стал он плотью с ней одной
И где совсем они раздеты…

У девки кругом голова.
А ночь идёт. Уже слова
Всех колыбельных песен спеты,
И прямо рвётся с языка
Её любовная тоска.

И дух становится моложе…
В объятиях застыл с ней лёжа
Не муж, но и не карапуз.
В её срамных губах под кожей –
Истомы сладкой нервный пульс,
И то же сладкое томленье
Царит в груди с того мгновенья,
Как стали женские соски
К плечу любимого близки.
Не видит он стыдливой краски
У гувернантки на щеках,
Ждёт, замерев в её руках,
Пожалуй, материнской ласки.
Бес остаётся в дураках,
Пока плоть Женьке не напряг.

Юнцу приятен женский шёпот –
Вот первый сексуальный опыт.
Да, плоть сама себе не враг,
Но девку держат стыд и страх.
От плоти уж исходит ропот:
Ей не по  нраву  жёсткий обод.
Но ощущается в нутрях,
Что страх на     первых     лишь порах
Её преследует, как овод…

А бес не дремлет: дал гад повод
И ждёт, что всё пройдёт ладком,
Определяясь с передком.

При  няньке  королевич Бова…
Она всосать в себя готова
Комочек-плоть своим лобком,
Но не доводит до худого,
Боясь сломать одним рывком
То равновесие святое,
Что держит их тела в покое.

Неловко с юным новичком,
Но не дремать же им ничком!
Ах, если б ложе было брачным!
Она своим бы язычком
Горячим, высунутым, алчным,
Неутомимым бодрячком,

Сейчас не только б  уха  с щёчкой
Касалась, унимая дрожь
Своих зубов. Тогда чего ж
Вкусил бы язычок той ночкой?
Чтоб ожил юный «табачок»,
Уж     постарался     б язычок!

Когда в свои объятья крепко
Взял убаюканного сон,
Тогда горячая соседка,
Вдруг испустив протяжный стон,
Зашлась в конвульсиях оргазма.

Вы далеки от мысли грязной
О том, что юное дитя
Всё ж совратила, не шутя,
Изголодавшаяся львица?

Барчук не     стал     на страсть ловиться.
Влетали, как в дно решета,
И чувственность и красота,
Однако страстная девица,
Уж полублизостью сыта,
Достигла точки исступленья,
Не совершая преступленья.

Страсть, уперев свои врата
Мальчишке в область живота,
Раскрыла створки – немудрёно
Так раскрываются бутоны.

Своя у детства правота:
Барчук не ведал про врата
И не мечтал вставлять пистоны…
Сквозь сон её он слышал стоны,
Но суть их понимал с трудом.
Он вряд ли ощущал при том
Прикосновенья её лона
Своим лобком иль животом.

Не приживался моветон,
И, не назойливы иль грубы,
В его лицо впивались губы.

Заметно влажными от слёз
Густые локоны волос
За ночь к восходу солнца стали
У сладко спавшего юнца,
И гладить шёлк его лица
Её рука не уставала.

Он просыпался пару раз,
Но снова падал на матрас,
Спросонок не придав значенья
Наскокам женского влеченья.
Так и проспал он, умудрясь
Всё прозевать, ведь отродясь
На баб в ночи не пялил очи.

Ему по вкусу с этой ночи
Пришлась их общая постель.
К весне же ночи, став короче,
Их грели чаще и в капель

Она легла к нему однажды,
Потом ещё дерзала дважды,
Бесстыже голою совсем,
Пред ним оправдываясь тем,

Что после стирки не успело
Её нательное бельё
Просохнуть, мол, зато вольёт
Свой жар её нагое тело
В него надёжней и быстрей.
Он тут же соглашался с ней.

В них ни умеренно, ни рьяно
Не проявлялся дух тирана.

(Общаться можно и без слов,
Коль темперамент будь здоров!)...

    (продолжение следует)