Спокойное. Марине

  …Резина колёс моего велосипеда точится о брус сухой глины в дорожных колдобинах: ширк-ширк, ширк-ширк… Изнемогшие без людей дома запали который в одну, который в другую сторону. Дышат пустыми окнами. Выветрили из легких своих дух прокисших вещей, сыроватых и прогнивших стопок газет и журналов, ссохшейся мебели. Даже из проросших всякой дурниной подвалов не жмет на вас холодом: проветрены временем, весной –  ранней, сухой, жаркой.
  (Как смолкают живые голоса домов и найдётся ли когда-нибудь могучий реставратор, чтобы можно было услышать и увидеть прошлую их жизнь? Вряд ли возможно такое…)
  Кажется, тишина невольно нисходит и на островки умирающей жизни в Елюге: дома тихи, дворы тоже, окна пусты, и  только собаки, ухоженные грядки, теплички, двери без замков выдают присутствие людей. Смотри-ка, алыча. Цветет! Да и не одна. А в соседнем дворе – несколько яблонек.
  Есть что-то сладкое, поэтическое, щемящее в твоей чужести потаённой жизни деревеньки, куда заехал на велосипеде в пути к себе. Потому что растерял нечто. Едешь. Оглядываешься. Вдыхаешь. Смотришь. Ищешь.
  Тут главное не засуетиться, довериться дороге, ничего, собственно, не желать, а терпеливо ждать знака.
  В тени очередного покосившегося на бок дома, на задах его, где раньше были огороды или небольшой сенокос, в метре-двух от земли кружит сова. Рыжевато-грязная, едва не гладит крыльями народившиеся травы. Иногда судорожно сбивается с хода, выпускает крепенькие лапки с когтями. Вдруг розовеет, очищается, влетая в уходящее солнце, и снова захолодеет в тени.
  Деревня бродит в запахе черёмухи. Всё настояно на ней. Нет в мире другого запаха. Все брошенные дворы полны ей. Черёмуха крушит заборы, вплетает ветви в глазницы домов, выходит на улицу. Да я и ехал – надышаться. Потому останавливаюсь в безлюдье, в совсем пропащем уголке Елюги, и отдыхаю.
  Ничто так не обозначает поэзии ушедшего деревенского бытия, как вросшие в землю избы да окружившие их вокруг цветущие черёмухи! Она сама – символ мимолётности бытия. Так ещё выражают нашу душу пролетающие весной и осенью журавли…
  Дня два… Могучие хлопки майских ветров, с грозами и дождями, и на дороге ничтожным воспоминанием о красоте их останутся лежать некоторое время грязные отрепки соцветий.
  Проезжаю чёрную, истлевшую часовенку, с сохранившимся куполком, выезжаю на почти заброшенную глинистую дорожку. Колдобины глубоки, прихотливы рисунком. Серёдка дороги проросла травой-муравой.
  Сладко сваливаться вниз, в прохладу и тень лесных ручьёв, речек, оврагов, гатей! И так же тепло взбираться, въезжать в вопиющие зеленя полян в вопиюще-белом обрамлении черёмух, идти анфиладами крепких берез, посаженных когда-то руками человека, созерцать коричневую музыку истлевших от времени проводов на покосившихся опорах, угадывать бывшие дороги и тропинки, гадать куда они ведут. Потаённые, неугасающие лесные дороги и тропинки! Когда я последний раз так волновался, ступая по их живучим следам?
  …И вспоминаю посещение Кургомени, родины поэта Галины Рудаковой.
  Как чувствует человек, пилигрим давнее присутствие человека в глухих уже, заросших лесом, травами и кустарником местах, где, кажется, нет ни одного даже истлевшего дома? В деревьях! Прежде всего в них.
  Вдруг среди буйного и дикого напора зелени сердце замечает нежные купы берез. Они стройны стволами, кучны зеленью, от них исходит домом, жилом, человеком. Так и есть: в их хороводе, в его центре, сквозь молодую крапиву видишь поверженные временем, заросшие веселым молодым мхом брёвна, доски, всякую дровяную труху. Или после какого-нибудь немыслимого провала, глубочайшего оврага, ведущего к курье великой Двины, ахнет всем в глаза и в душу жившая долгие годы с человеком сосна. Такую в диком поле не встретишь! Если отвлечься от её плоти и нарисовать в воображении только силуэт, то видишь причудливый узор на какой-нибудь деревянной прялке виноградовского мастера. В изумрудных потёмках сосны когда-то прятались дети, птицы, белки. Их сучки отрубались на разные нужды, и дерево крепло, становилось приземистым, полировалось, прихотливо топорщилось мощными сучьями в стороны. Такое и небо поддержит кроной. Это не изящные и легкомысленные вершинки боровых сосенок, а мировое древо, которому только росточку недостаёт. Илья Муромец – да и только!
  Или еловая роща явит вам темную ровную кору стволов, редких сучьями. Всё строго в роще, организованно, чисто. И опять тебя обдаст прошлым.

Здесь каждый славен – мёртвый и живой!
И оттого, в любви своей не каясь,
Душа, как лист, звенит перекликаясь
Со всей звенящей солнечной листвой,
Перекликаясь с теми, кто прошёл,
Перекликаясь с теми, кто проходит…
Здесь русский дух в веках произошёл,
И ничего на ней не происходит.
Но это дух пойдёт через века!


  Зелёный, просвеченный солнцем ивняк наведёт на заросшую почти полянку. Ряды больной – вся в оспах! – ольхи подскажут: здесь была тропа или дорога.
  А вот замшелая куча камней. Рядом, заросшие густой травой и жиденьким кустьем, – отвалы, оставленные мелиораторами…
  Если остаться здесь одному, сесть на старый тёплый камень, впустить в себя тишину, то зазвучат голоса и прозвучат вслед за ними другие магнетические строчки Рубцова:

И вдруг уснёт могучее сознанье,
И вдруг уснут мучительные страсти,
Исчезнет даже память о тебе.
И в этом сне картины нашей жизни,
Одна другой туманнее, толпятся,
Покрытые миражной поволокой
Безбрежной тишины и забытья.
Лишь глухо стонет дерево сухое…

  Прилипчив, захватлив узор лесной дорожки: он стремит тебя дальше и дальше. Манят-влекут горочки и просветы, полянки и отворотки.
  – Тук! – тупо ударяет тебя выше сердца. Невольно вздрагиваешь и тут же радостно сознаёшь первого для тебя в этом году майского жука. Не зашибся бы, бедняга…
  Солнце приближается к верхушкам деревьев, и зелень полянок густо синеет, а воздушная купель сенокосного простора тут же наливается прохладой. Над остуженным вечерним простором кружит и кричит канюк. В лучах солнца он кажется будто вырезанным искусным мастером по дереву – так отчетлива графика его оперения, так тепло просвечена.
  Солнце уже оседлало верхушки сосен и елей. С очередного взгорка мне открывается деревня, спускающаяся домиками, черёмуховой кипенью, коричневыми и зелеными квадратами огородов к речке…
  Возвращаюсь. У одного из домов встречаю знакомую мне женщину, бывшую соседку. Обменявшись кивками головы и молчаливыми улыбками, слушаем с ней минут десять дьявольское пение соловья.