Документальное кино

ДОКУМЕНТАЛЬНОЕ КИНО
 
                Гвардии полковнику Геннадию Глотову               
    
       – Боже, – не выдержал он, – ... Твою мать.   
       Телевизор давно не вмещал колонну пленных, смотревших со страхом и злобой
в объектив чужой камеры.
       – Фантазия у Тебя, однако, – творил бы по образу, не увлекаясь, а ведь глубь немигающая
душами светится. А в душах – не вечность ли земная кладезью премудрости стала?
Хотя, в отличие от Твоей, их вечность – дорога на бойню... Око за око бы...
       С пленными накатывал неосознанный ужас, и было неясно: можно ли этот ужас осознать...
Можно ли понять, что им невыносимо даже представить обычное утро, когда,
вдыхая невероятный запах сонного тела и целуя эту роскошь – тоненькую шею с  непослушным
завитком, каждый, наверняка, шептал, как шепчет по утрам и он: «Солнышко, твоим лучиком
заварил кофе...» Но кофе тогда пили редко.
       Встречая злобные взгляды, он всё-таки надеялся узнать пропавшего без вести
 брата отца, которого не видел никогда, но решил: братья должны быть чем-то похожи.      
       – Нет... Не Ростов это, – вздохнул он. – Это лето 41-го...
       Брошенный народ тянулся бесконечно и, мелькая изредка планом покрупней, безропотно
уходил, на прощанье, как семенем, врастая в родную землю солдатской кровью...
      
       Вместе с военными и гражданскими теперь шли женщины и дети. Шли без  конвоя,
и навстречу, под вой мессеров, уже не ползли неисчислимые приземистые танки с открытыми
люками, и не мелькали белозубые от пыли улыбки ещё не битых фашистов.
       Гонимые страхом и злобой, люди шли мимо вымерших деревень, закрытых предприятий
 и раскуроченных ракетных частей, будто страна пережила невиданный погром, но этот погром
 не походил на мифический «русский бунт»: смерть была невидима и мучительна, –
 убивали души.
       Они проходили мимо школ со старыми учебниками в грязных дворах. И ветер листал
разрисованные страницы, где над смрадом рейхстага по-человечьи краснело Знамя Победы.               
       И снова они увидели ползущие танки. В открытых люках мелькали белозубые улыбки,
хотя братание с толпой было преступным позором, а стрельба по своим – преступлением...
       Осколки калёных стёкол блистали кусочками льда... И  вспомнилось, как в детстве 
он пытался в ледяной воде отмыть онемевшие пальцы, а мама бросила в раковину
лёд из холодильника. И лёд растаял... Он понял тогда: его боль, – не самая страшная.
       Но этот лёд не таял: в нём отражалось разбитое Чистое небо...
       И неожиданно увидел отца.
       – Почему в форме? – подумал он. 
       – Ты же выбрал фотографию на обелиск, – улыбнулся помолодевший отец.
       Оркестр, походивший на цыганский, играл похоронный марш... Пьяный дирижёр шатался,
но не падал в цепких объятиях.
        Из горящего дома тянулись пленные, пополняя брошенный на произвол судьбы народ.
Ретивые служаки теснились по обе стороны и нещадно избивали выходящих.
       В этом городе всегда было много власовцев.
       Пьяный дирижёр ухватился за микрофон. И, после пронзительного воя, наступила 
мёртвая тишина.
       – Братья и сёстры, – прогнусавил дирижёр. – Народ вздрогнул... – Проверка  слуха,
понимаешь.
       – Слава героям! – орали власовцы всех времён танкистам таманской дивизии.   
       – Господин президент Соединённых Штатов, – не унимался пьяница, – докладываю...      
       – Сталина на вас нет! – кричали пленные.
       – Плохи дела, – решил он, – если пленные вспомнили Сталина. 

       Закопчённый дом, который бездумно называли «белым», окружённый брошенным народом,
стоял посреди страны пограничным столбом, разделившим навсегда Время и Жизнь.
      
       Люди поняли: дальше – некуда.

       
P.S.