10. Насильник намекал, что это фатум

(предыдущий фрагмент "9.Он ждал моей лояльности в постели". Роман "Миледи и все, все"
         http://www.stihi.ru/2016/05/09/4400)

– Какой подлец! – скрипел зубами Фельтон,
на побледневший лик ползла слеза.
– Бравируя с поблекшим марафетом
  и нагло усмехаясь мне в глаза,

  насильник намекал, что это фатум
  и делал вывод из моих потерь:
  «Вам нечего терять в себе теперь,
  ведь ваш позор свершившимся стал фактом».

  Он думал, что теперь-то я смирюсь,
  как бы пройдя этап грехопаденья.
  Мою к нему любовь потом, как плюс,
  вписал бы он в свои приобретенья.

  Считая, что меня он укротил,
  он ждал моей лояльности в постели,
  а мне бы за любовь мою платил
  своим бы он богатством. Но затеи

  его не разделяла я ничуть.
  Наверно, полагал он, для начала
  тут полагалось малость мне всплакнуть,
  а я на негодяя накричала.

 Моё презренье, весь мой женский гнев
 воспринял он с усмешкой снисхожденья,
 желая показать мне, что он – лев,
 а я пред ним – лишь моська от рожденья.

– Случись я рядом, долго б он не жил!
 Ему б не дал вам нанести  вреда я!
 Каков подлец! На     месте    б задушил,
 зубами     бы загрыз я негодяя!

– Забыла я сказать, что вместе с ним
 возник из тьмы и    стол     на два прибора.
 Дальнейший мой поступок объясним:
 я бросилась не к     кушаньям,     но скоро

 нож со стола был взят моей рукой
 и к собственной груди моей приставлен.
 И это вовсе     не    было игрой.
 Характер мой решительный проявлен

 был круто, и подонок уяснил,
 что он мне ещё более противен,
 что всех его мужланских подлых сил
 не хватит, чтобы снова хамским стилем

 меня бесчестить     волею     своей.
 Мой вид был убедителен настолько,
 что наглый и коварный лиходей
 сам принял примирительную стойку.

  «Вы слишком хороши, – заверил он, –
  чтоб жизнью рисковал я вашей глупо.
  Я лучше подожду. Я окрылён
  тем, что играть не к спеху вам роль трупа.

  У вас тут недостатка нет в еде
  до наших новых встреч, по крайней мере»…
 И снова оказавшись в темноте,
 услышала я скрип незримой двери.

 Свет загорелся – о подонке вновь
 лишь     нож     напомнил, что в руке зажала.
 Не пролила я собственную кровь,
 но честь мою спасло стальное жало.

 Ужасно было выжить без надежд,
 на то, что зло прошло и не вернётся.
 Ведь враг мой тоже жив – ему неймётся
 узреть меня покорной без одежд.

 В златую клетку к знатному вельможе
 попала, проклиная катаклизм.
 Других-то дам     расслабил     бы, быть может,
 несвойственный мне в жизни пофигизм.

 От участи своей я так раскисла,
 что видела во всём один трагизм.
 Жизнь для меня почти лишилась смысла.
 Стать куклой для мерзавца!? Это ль жизнь!?

 Что мне с его богатств, когда вещизм
 душе моей противен от природы!
 Не в радость сундуки мне и комоды
 нарядов дорогих, коль нет свободы.

 Но было мне совсем не до вещей,
 когда учтя свой горький опыт рьяно,
 я рисковала пить лишь из фонтана,
 а есть и спать боялась вообще.

 Усталость     нелегко     прогнать взашей…
 Проснулась я в порядке, как ни странно.
 Но вижу, что не     зря     я так тряслась:
 роскошных райских блюд и на сей раз

 вновь, как по волшебству – уже      внутри     груз.
 При этом вновь уродливый свой прикус,
 оскал, передо мною эта мразь
 вплотную демонстрирует, смеясь.

 В глазах моих прочёл он отвращенье,
 но устный получить хотел ответ.
 Я вновь дала понять ему, что нет –
 пусть сил не тратит зря на укрощенье.

 «Вы видели, я вас не тороплю, –
 всё та же снисходительность в улыбке. –
 С надеждой на взаимность, пусть и зыбкой,
 по-прежнему хочу вас и люблю».

 Он предложил мне рюмочку кагора,
 мол, вдруг я подобрею от винца.
 «Придётся вновь держать мне сталь у горла,
 пугая своей смертью подлеца», –

 взялась за нож я, страх превозмогая.
 Пусть только лишь посмеет подступить!
 «А ну-ка поумерьте свою прыть»! –
 я вновь глядела жёстко, не мигая.

 Он сделал шаг вперёд и тут же нож
 в недрогнувшей руке моей увидел.
 «Вам вовсе не к лицу такая «брошь»
 на вашем нежном горле», – с деловитой

 поспешностью он здраво отступил,
 как если бы под натиском рапир,
 и свистнул. Лампа стала удаляться,
 исчезла в темноте, но тьмы бояться

 привычно я не стала: скрип дверной
 дал знать мне, что мой враг ретировался.
 Я бросилась к фонтану, но чудной
 на сей раз лёгкий привкус отозвался

 тревогой в голове: уж если впрямь,
 тайком подсуетившись, отследили,
 что пью лишь из фонтана, то  поди и
 опять мне подмешали в воду дрянь.

Я выпить, на беду свою, проворно
смогла почти стакан в один глоток.
Увы, поняла в короткий срок,
что выпитое было со снотворным.

Всю волю к жизни где-то там на дне
сознанья собрала я очень кстати.
Цепляясь за реальность в полусне,
я из последних сил ползла к кровати.

В бессилии потея и дрожа,
была я беззащитней жалкой мошки.
Не в силах дотянуться до ножа,
хваталась я за бок кроватной ножки.

Ко мне мерзавец ринулся стремглав,
как хищник к ослабевшему подранку.
Что проку мне вступать с ним в перебранку
и что с того, что он – известный граф!?

Нагрянув воплощением злорадства,
насильник не заставил себя ждать.
И как тут увернуться, убежать!?
Взаимного залог рукоприкладства –

не только несгибаемый мой дух,
но и разгул мужланского бесчинства.
К его неудовольствию, я вдруг
пресечь его сумела волокитство.

Насильнику опять был дан отпор.
Преодолев в отчаянии вялость,
я, как могла, ему сопротивлялась
и сбила праздный весь его задор.

Недолго он сиял, как луидор,
сошли с лица  слащавости  останки,
и гневом загорелся его взор:
  «Проклятые     несносны     пуританки!

  Я знаю, что над ними на измор
  уж очень долго бьются     палачи    их,
  однако не встречал я до сих пор
  таких неукротимых и драчливых

   перед лицом     любовников     своих»!
  Меня он на взаимность не подвиг…
  Мой обморок, хоть я и билась яро,
  был     на    руку ему – я проиграла.

Как будто бы расплавленный металл
ловил своей незащищённой плотью,
как будто душу рвали на лохмотья,
Джон Фельтон аж      зубами      скрежетал.

Уже Джон сожалел с неврозом вровень,
что в душу бедной девушки полез:
– На этом свете жить он не достоин!
   Да кто же этот редкостный подлец!?

– Он, как паук, меня подкараулил
   и, словно мухе, крылья обломал, –
всё безнадёжней делалась понурой
от уз «воспоминания» сама

миледи, но ей нравилось смотреть
на дурня (всё ж коварство не в накладе). –
   Коли придёт и мой час умереть,
   я недостойна Божьей благодати.

   Простить мерзавца – выше моих сил.
   Мне душу отравили планы мести.
   Мечта о мести – дьявольский посыл.
   Но мой насильник – это     гад     без чести!

   Представит лишь, как мог торжествовать
   победно он, и то мне крайне больно,
   ведь своего добился он опять,
    используя меня бесперебойно...

Миледи наложила драматизм
на исповедь избытком интонаций,
описывая подлость и цинизм
насильника: – …Не в силах приподняться,

   когда подлец, насытившись сбежал,
   нащупала я     нож     свой под подушкой.
   Мой оскорблённый дух не возражал,
    что я воспряну мстительною мушкой.

За слушателем бдительно следя,
миледи наслаждалась впечатленьем,
ведь из актёрских уст галиматья
звучала рвущим душу откровеньем...

           (продолжение в http://www.stihi.ru/2016/05/10/7063)