Скамейа действие 2

Действие II

Москва. Май 1941 года
Остоженка — Волхонка  — Никитская

Картина 1


Галя сидит у окна троллейбуса и радостно говорит. (На экране за сценой проходят виды Остоженки, Волхонки, появляется угол Манежа и подъем по Никитской в сторону Консерватории).

Галя
— Так густо засинено небо,
Так солнце лимонно желто,
И мчатся в прозрачную небыль
Из лаковой стали авто.
И капли блестят на капотах
На стеклах, на спицах колес —
Дождя голубого работа,
Который мне радость принес.
А кубы и шпили строений,
Развесив цветенье афиш,
Глядят за моим настроеньем
Из окон, с балконов и крыш.
Я радуюсь скачущим звукам,
Живущим в соцветьях столбов,
Где каждый цветок — это рупор,
Чей стебель начищен и нов.
Напитанный влагою ветер
Играет прической моей,
Влюбленный и юный, как Вертер,
И буйный, как тройка коней.
Маршрут мой привычно неблизкий:
Волхонка, Манежной простор
И плавный подъем по Никитской,
Решеткой окованный двор.
А чтоб не устать от прогулки,
В троллейбус московский сажусь,
И к окнам ползут переулки,
Я в их перспективы вгляжусь.

(Галя выходит и троллейбуса и, перебежав проезжую часть, начинает подниматься по Никитской.)

— Вот, выскочив с легким проворством,
Спешу, каблучками стуча,
К ступеням консерваторским
Под взглядом Петра Ильича.
Тут в улье распахнутых створок
И скрипки звучат и фагот.
Катаются с фуговых горок
Компании баховских нот.

(Навстречу Гале подбегают подруги.)

Галя
— Девчонки, какая погода!
Я воздухом майским пьяна.
Ведь мы не сбегали полгода.
Пойдемте гулять до темна!
Опять вы заныли, зануды.
Нас «аннушка» звоном зовет,
На Чистых пройдемся вдоль пруда
До шумных Покровских ворот.
Ай, бросьте, сдадите вокалку,
Неделя еще впереди.

1-я подруга
— Какая ты все же нахалка!
К Охотному, Галка, веди.

Галя
— До Кировской едем подземкой.
Какое же чудо метро.
Я тут познакомилась с немкой,
Сидит в Коминтерне, в бюро.
Она говорила с восторгом,
Что ходит в метро, как в музей,
И гидом с сознанием гордым
Приводит приезжих друзей.

(Подруги идут к входу в метро.)

— На «Кировской» выйдем. Бульваром
Пройдем под зеленой листвой
И в зеркале с утками старом
Ответ вдруг увидим на свой
Вопрос потаенный: кто станет
Для каждой милей и родней,
Кто взглядом, улыбкой поманит,
Как манит простор голубей.

(Девушки спускаются в метро. На экране за сценой — спуск к станции «Охотный ряд», затем сама станция.)

Под землю везет эскалатор
Приезжий народ, москвичей.
Ряд ровен, торжественно-матов
Стеклянных электросвечей.
По залу снуют пассажиры.
По рельсам с обеих сторон
Стеклянно-железным пунктиром
Бежит за вагоном вагон.
Застыли. Дверные проемы
Раскрылись. Обменный процесс,
И дальше маршрутом знакомым
В туннель покатился экспресс.
И встречный ушел, красным глазом
Моргнув из-под век -козырьков.
Сходясь — расходясь раз за разом
Снует череда «челноков».
Вагонов яичная желтость
Втянулась в округлый туннель.
С подругой сквозь шум перемолвясь,
Галина открыла портфель,
Раздвинув строй нотных тетрадок,
Достала оттуда платок,
Чтоб был аккуратный порядок,
Протерла у туфли носок.
Зажмурилась тьма перегонов
От ярких веселых огней
Больших станционных плафонов
Над мрамором длинных скамей.
На «Кировской» снова на волю
К кипенью московской весны.

Картина 2
Чистопрудный бульвар

Галя
— Я очень хотела б, не скрою
Чтоб сбылися девичьи сны.
Трамвай пусть со звоном и скрипом
Везет пассажиров других,
А мы от роялей и скрипок
К синкопам сбежим духовых.
Ведь здесь же была танцплощадка,
Здесь вальсы, фокстроты, танго.
Пусть стерта немножечко пятка,
Желанье кружить велико.

(Девушки подбегают к танцверанде)

На веранде с павильоном
Пары, группы, звуков вал.
В окруженье лип зеленых
Кто не ждал, тот танцевал.
Сарафанов, юбок стаи.
Вихрь рубашек, пиджаков.
Вальс «Амурских волн» взлетает
К пене белых облаков.
А за ним, сменяя ритмы,
Сам «вельтмайстер» вскинул зов,
Марек Вебер с «Рио-Ритой»,
Кастаньеты каблучков.

1-я подруга
— Смотрите, девочки, курсанты,
Все с синью летчицких петлиц,
Глядят на косы, челки, банты,
На девичьих мельканье лиц.

Галина
— Мы подойдем сейчас вплотную,
Заговорим и без помех
Я на спор с кем-нибудь станцую,
Хотя бы с тем, что выше всех.

2-я подруга
— Ты, Галка, как всегда дерзаешь.
А вдруг проспоришь, может он
Пришел в компании с друзьями,
В кого-нибудь уже влюблен?

Галина
— Ну что ж, проверим! Приз для спора
Два «эскимо» и лимонад.
Да, кстати, в «Колизее» скоро
Кино «Подкидыш» повторят.

Пробрались и встали рядом.
Шутки, смех, лукавый взгляд...
«Летуны» как на параде:
Грудь вперед и строен ряд.
Только тот, что выбран к спору,
Развернул немного вбок
Голову с прямым пробором.
Чуть пульсирует висок
И несвойственная взгляду
Тень смятенья. Устремлен
Взгляд на девушек, что рядом,
Но одну лишь видит он.

1-я подруга
— Галина, что ж ты?! Проиграешь!
Посмотри, ведь он сражен.
В облаках каких витаешь
И какой ты видишь сон?

Галина
— Ой, девчонки, я не знаю,
Что со мной, я вся в огне.
«Эскимо» вагон растает
От нежданных чувств во мне!

2-я подруга
— Да, сдалась Галина наша
Сразу в первых рубежах.
Будет Галя-простокваша
В крепких летчика руках.

3-я подруга
— Нет, подруги, здесь иное,
Ей начертано судьбой
С верой ждать его из боя,
Провожать с надеждой в бой.
А любовь она доверит
Лишь тому, кто любит сам.
Жизнь совместную измерит
По любви, не по годам!
Что ж пойдемте, танго, вальсы
Нам сегодня не с руки
По бульварам двинем дальше
К берегам Москвы-реки.

(Девушки, уходят, Галина остается одна. Неожиданно высокий курсант обращается к Галине.)

Анатолий
— Простите, я вижу, остались
Совсем в одиночестве Вы,
А Ваши подруги умчались
Гулять по бульварам Москвы…
Я, кажется, видел Вас где-то,
Лицо и изгиб Ваших губ,
И косы под кромкой берета.
Вы ходите в аэроклуб?
Не помню ни места, ни даты.
Я память нещадно кляну,
Но точно Вас видел когда-то,
Мне кажется, видел в Клину.

Галина
— В Клину? Вы наверно там жили?
Родились и выросли там?
А в школу какую ходили?
В восьмую, где рядышком храм?
А выпуск Ваш?

Анатолий
— Тридцать восьмого.

Галина
— Я кончила в сороковом.
На самом углу «Льва Толстого»
Наш старенький каменный дом.
Анатолий
— Знакомимся без церемоний,
Не тратим напрасно минут.
Зовите меня Анатолий,
Вас, кажется, Галей, зовут?
Бывает же в жизни такое,
Как будто киношный сюжет.
Я рад нашей встрече, не скрою…

Вдруг ветер срывает берет,
И косы упали на плечи
Скатились вдоль стройной спины.
Лишился курсант дара речи
От вида блестящей волны.
Краснея слегка от смущенья,
Нагнулся, берет подобрал,
А чтобы продлилось виденье,
Отдать торопиться не стал.
Вот так и стояли безмолвно,
Не видя танцующих пар.
Плескались в безмолвие волны
Чуть хриплых утесовских чар.
Боясь прикоснуться друг к другу,
Но все же друг к другу стремясь,
Казалось, летели по кругу,
Презрев притяжения власть.
И лишь тишина перерыва
Открыла все двери для слов.

Анатолий
— Как солнце кидает красиво
На косы свой яркий покров!
Я думаю, даже актрисы
Могли бы завидовать Вам.
Пойдемте, я видел нарциссы
На сходе к покровским дворам.
Корзинка цветов на треноге
У бабушки в пестром платке.
Мы будем болтать по дороге,
Хотите, пройдемся к реке.

(Друзья Анатолия словно не замечают, что он уходит с девушкой. Неожиданно Анатолий останавливается и, взяв Галину за обе руки, радостно говорит).

Анатолий
— Ну вот, наконец-то я вспомнил!
Я видел Вас в прошлом году.
Спасибо, что лебедь исполнил
Торжественный круг на пруду,
И сразу явилось картинка:
Майданово, август и клуб,
И к пруду вся в листьях тропинка,
Площадка, раскидистый дуб.
И стайка девчонок смешливых
Под пологом старых ветвей.
Вы были безумно красивы,
Казались мне старше, смелей,
Чем Ваши подруги. Жалею,
Что должен был срочно бежать.
Спешил по тенистой аллее,
А мысленно шествовал вспять.
Надеялся, встретить Вас здесь же,
Но случай совсем не спешил
И на год отсрочил надежду,
Мой путь к Вам туманом укрыл.
Скажите, что нет здесь ошибки!
Все верно? Майданово, клуб?

Ответом вспорхнула улыбка,
Как бабочка, с девичьих губ.

Галина
— Как странно, я помню тот вечер,
Тепло заходящих лучей
И тени, как тёмные свечи,
Бордовый расклад кирпичей
На клубной стене. И подруги
Пытались мне что-то сказать.
И парни с ближайшей округи,
Один пригласил танцевать.
А  я почему-то смотрела
Все время кому-то во след.
Шульженко задумчиво пела…
Не хочется  — был мой ответ.
Кивнула девчонкам и парню,
Пошла по тропинке на пруд,
Туда, где камыш и кустарник
Покой лебедей стерегут.
И долго сидела, пытаясь
Понять, что случилось со мной,
Пока потемневшая завесь
Плелась за деревьев стеной.
Быть может за Вами тянулся
В тот раз ненароком мой взгляд.
Быть может?

Курсант улыбнулся

Анатолий
— Я был бы несказанно рад!
Поскольку на нашем знакомстве
Поставлен чернилами плюс,
Взгляд глаз Ваших, голос и косы
Теперь потерять не боюсь.

(Анатолий и Галина медленно идут по Покровскому бульвару. В руках Галины цветы)

Анатолий (продолжает)
— Но все же давайте расскажем
Друг другу чуть-чуть о себе.
В каком, так сказать, экипаже,
В какой вы живете семье?

(Анатолий и Галина садятся на пустую скамейку, полускрытою с двух сторон кустами)

Галина
— Родители жили под Клином
В двадцатых  - тридцатых годах.
Я помню в саду георгины.
Похоже, весь дом ими пах.
Смешное названье Малевки.
Девчонки с соседних дворов,
На бревнышках поздние спевки,
Мычанье по утру коров,
Отцовские старые книги
И тонких тетрадочек строй,
Снежки, кутерьма возле риги,
Катанье на горке гурьбой.
Я помню вечерние чтенья,
Я помню отцовы стихи
И нежные ласки мгновенья,
Он словно прощал мне грехи.
Любила отца. Даже мама
Тогда не была так близка.
А после… могильная яма
И стылая в сердце тоска.
Отец много пережил. Помню
Скупые рассказы про плен.
Была нестерпима неволя
Барачных лежанок и стен.
Он был добровольцем. Два года
Окопную долю черпал.
В обстрел, где погибло полвзвода
Был ранен, к германцам попал.
Побеги, скитанья, тревога
За близких, любимых, родных
И долгая к дому дорога,
Чей зов на чужбине не стих.
Но выбор за что-то сражаться
В Гражданской отец не принял,
Он жаждал любить и смеяться,
В тиши и о детях мечтал.
А мать, не считавшая павшим
Отца, терпеливо ждала.
Ей строчка из списка пропавших
Надежду и веру дала.
Отец наконец возвратился.
И сразу же подлый удар  —
Безвинно в тюрьме очутился
В объятиях следственных нар.
Отпущен весною в двадцатом
И даже без штампа «надзор»
Как будто подушную плату
Брал с выживших кто-то. Но спор
Меж днями нелегкого счастья
И черным сном небытия
Был явно не в пользу ненастья,
Так верила мама моя.
Уехали к тетке в усадьбу,
Вернее, в деревню под Клин.
Сыграли нешумную свадьбу
Под шелест цветущих рябин.
Отец в стеклодувной артели
Случайно работу нашел,
И дома, я помню, сидели
Стеклянный конёк и орел.
И изредка, словно душою
Оттаяв, стихи мне писал
Про сказочный мир, про героев
И вместе со мной их читал.
А мама в пустевшей усадьбе
С толпой беспризорных детей
Работала будущих ради
Счастливых и солнечных дней.
И вот, когда папа скончался,
Мы с мамой поехали в Клин.
Возок по дороге сломался,
А с нами возница один.
Полдня просидели с вещами
У поля в колосьях овса.
Я жалась растерянно к маме
И все вспоминала отца.
Под вечер какие-то люди
В полуторке нас подвезли.
Запомнился дребезг посуды
И вещи в комочках земли.
Сначала снимали квартиру,
С оконцами полуподвал.
По осени мучила сырость,
Зимой пол в углу промерзал.
Но тут нам помог дядя Вася,
Он мамин двоюродный брат.
Поклеил, подбил и покрасил,
Забором обнес палисад.
К нам в дом переехал с женою
И с сыном на первый этаж.
Его кто-то вскоре устроил
Шофером в какой-то гараж.
А мы перебрались под крышу,
Там было теплей и светлей.
Макар, дяди Васи сынишка,
Со мною гонял голубей.
Я бредила с детства мечтою
И петь, и конечно играть,
И школу окончив, не скрою,
Сбежала в Москву поступать.
Здесь мамы сестра, тетя Даша,
Живет у Зачатьевских стен,
Где с древних, чуть сумрачных башен
Звучит колокольный рефрен.
Представьте себе, поступила,
Я все на пятерки сдала.
Наверное добрая сила
Меня по ступеням вела,
Ступеням консерваторским,
Похожим на клавишей строй.
Здесь в бронзово-строгом притворстве
Чайковский сидел предо мной.
Вот год проучилась, а ныне
Сманила погода всех нас.
Мы Моцарта и Паганини
Сменили на танцы и джаз.
А Вам почему фюзеляжи
И крылья пришлось зачехлить
И с дружным своим экипажем
На Чистых полет завершить?

Анатолий
— В заслуженный отпуск попали,
Мечту воплотив наяву.
Досрочно экзамены сдали,
В награду  — поездка в Москву.
Мы вместе в Чугуевском летном,
Зачислены в зимний набор,
Где местным каштанам и вётлам
Пропеллером треплем вихор.
Приехали, сразу с вокзала
На Красную площадь скорей.
Друзья сожалели, что мало
Неделе отпущено дней.
Там бросил друзей и обратно
Вдоль белых квадратных колонн
Гостиницы, к синим, пузатым,
Как добрый заботливый слон,
Троллейбусам. Тут же неспешно
По Горького, поручень сжав,
Поехал к Покровскому-Стрешневу
От ветра слегка поотстав.
Оттуда попуткой до Клина.
Прикрывшись брезентом летел
И в кузове тряском машины
Пригнувшись тихонечко пел.
Родных навестил. Посидели
Вчера за семейным столом.
Заметил, как вдруг поседели
Отцовские пряди. Пешком
Прошелся Майдановским парком
До клуба и к пруду назад.
Пил с воздухом свежим, нежарким
Какой-то хмельной аромат.
Вернулся. Уж чайник пузатый
Пыхтел на чугунной плите.
Дивились из миски щербатой
Ватрушки своей красоте.
Мы с мамой, со старшей сестрицей
И с батей вели разговор.
Рассказом спешил поделиться
Про наш комсомольский набор,
Про сложности лётной науки,
Про формулы и чертежи,
Про гайками стертые руки,
Про то, как в столовой стрижи
Слепили гнездо у кладовки
И повар их тряпкой гонял,
Как каждый с чуть нервной сноровкой
В свой первый полет поднимал
Учебный биплан, и в растяжках
Посвистывал ветер шальной,
Про небо в кудрявых барашках,
Про выгнутость тверди земной…
Еще языки не устали,
А мне возвращаться пора.
Сегодня с друзьями стояли
У воинской кассы с утра.
В плацкартах поставили штампы
И за полночь двинемся в путь
За окнами сменятся лампы
На темень и лунную ртуть.
Ну что ж, перейдем незаметно
К обыденным, скучным словам,
Которые в строчках анкетных
Мы все доверяем листам.
Отец мой  — парторг на заводе.
В гражданскую был комполка.
Был ранен в Темани на броде,
С тех пор в сырость ноет рука.
Сестрица  — бухгалтер на базе,
А мама умелой рукой
Хозяйство ведет и ни разу,
Хоть вскользь, не просила покой.
Я в детстве мечтателем не был,
Знал точно, чего я хочу,
Глядел в бесконечное небо
И верил, что я полечу.
С десятого класса мотался
В Мытищинский аэроклуб.
Я помню, как крик мой срывался
В восторге с раскрывшихся губ,
Когда длиннокрылая птица,
Отдав трос и маленький буй,
Скользя, начинала крениться
В потоках невидимых струй.
И ты, головастиком смелым
В икринке кабины своей
На планере кипенно-белом
Расчерчивал карты полей.
Но, правда, сперва после школы
В цеху поработать пришлось.
Райком предложил комсомола,
Хорошее место нашлось.
В два года освоил науку
Слесарно-лекальных работ,
И мастер-наставник мне руку
Пожал, выводя из ворот,
Когда мне с казенною почтой
Конверт заказной принесли.
Я долго бродил после ночью,
Не чуя от счастья земли.
Надеюсь, рассказ мой сумбурный
Скучищу на Вас не нагнал.
Смотрите, как краской пурпурной
Наполнился неба опал.
Приблизился вечер и скоро
Прощание нам предстоит.
Вон «аннушка» у светофора
Бубенчиком тройки звенит.
Мы здесь оказались случайно.
Друзьям бы дорогу найти,
Хотя ведь бригаде трамвайной
Доступны любые пути.
Дорога предстанет недолгой,
Мне есть, что теперь вспоминать.
В ночь будут вагонные полки
О нашей прогулке шептать.
Мне двойственность чувств и желаний
Покоя душе не дает:
Печаль расставания с Вами
И радость, что небо зовет.
В июне кирпичное зданье
Заменят палаток ряды.
Планшеты с полетным заданьем
И крылья над пеной гряды
Тугих облаков в поднебесье,
Где солнца доспехи зажглись,
Звенящая ровная песня
Мотора, несущего ввысь.

(Анатолий поворачивается к Галине и внимательно смотрит ей в глаза)

— Скажите, Вы будете дома
Меня вспоминать иногда?

Почувствовав жар и истому
Галина промолвила
— Да!

Картина 3

Война! 22 июня 1941 г.
Вступление (идут кадры кинохроники  — довоенной и первых дней войны)

Еще вчера счастливые как птицы,
Разбрасывали без конца улыбки,
По улицам ходили и смеялись
И пролагали мирных снов проспекты
Меж светлых зданий мирных городов,
И песни пели, радость не скрывая,
И с флагами цветистыми в шеренгах
Маршировали в белых брюках, майках,
По беговым дорожкам стадионов,
По Красной площади вдоль блоков Мавзолея,
Где с высшим руководством пионеры
Стояли рядом, Сталин одного
Придерживал отечески за плечи.
И всем казалось, счастье бесконечно,
И будущее виделось сквозь призму
Побед великих партии, народа…
Сегодня наступило, но оборван
Шаг миллионов по дороге к светлой жизни,
И пустота исторгла с мглой кромешной
Уродливые порожденья черных,  смрадных
Паучьих скопищ, ядовитых свастик.
Застыли возле вестников картонных,
Тарелками висящих в каждом доме,
Столпились люди, жестяным словам не веря,
Из репродукторов звучащих в час трагичный,
Суровым голосом прочтенных Левитаном.

(Звучит песня)
«Если завтра война, если враг нападет,
Если темная сила нагрянет…»

У матери вспорото чрево
И вытащен черной рукой
Младенцем с кровавою плевой
Отчизны блаженный покой.
И галочьи грязные тени
Крестами легли на поля,
Родные цветущие сени
Нещадным огнем опаля.
Подкованный рейнского сталью
Германский короткий сапог
Втоптал мирный сон и оставил
Мертветь вдоль чадящих дорог.

(Звучит песня. Кадры кинохроники )

«Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой…»

И вот уже, забыв оцепененье,
Задвигались не кадры кинохроник  —
Живые люди. Потекли потоки
К дверям раскрытым пунктов призывных.
А где-то на далеких рубежах
Сражались, не сдавая пядь земную,
Политую всех предков потом с кровью,
Герои безымянные пока что.
Но рушились красивейшие зданья
Горели избы и поля дымились.
Война пришла и вторглась в каждый дом.

Квартира в Зачатьевском переулке. Июль 1941 года.

(Галя сидит на кухне и пишет в общей тетради. На керосинке кастрюля с клейстером, на подоконнике полоски нарезанной газеты. На листе тетради (это дневник) дата  — 25 июля 1941 года.)

Галя (пишет и шепчет)
— Вчера уехала тетя Даша.
В квартире пусто, совсем одиноко.
Клейстер сварился, как мутная каша.
Полоски крестами на стеклах окон.
В консерватории почти не осталось мальчишек,
Вместе с педагогами ушли в ополчение.
Мама опять из Клина мне пишет,
Чтоб я приехала в ближайшее воскресенье.
Ночью бомбили. В провиантском складе
Ухнул фугас, совсем близко.
Соседка посадила в своем палисаде
Грядку картошки и грядку редиски.
От Толи нет ни одной весточки,
Даже не знаю, жив или нет.
Скоро зайдет сокурсница Верочка,
Надо приготовить что-нибудь на обед…

Воздушной тревоги завыла сирена.
Поспешные шаги за окном в переулке.
Повесив на гвоздик фартук на стену,
Галя взяла с документами сумку.
Слышно зениток отчетливый лай,
Ватные шлепки далеких разрывов.
С теплого ветра легким порывом
Галя вдруг вспомнила еще мирный май.
(В углу сцены, как сквозь струящуюся воду, видна скамейка на Покровском бульваре и Галя с Анатолием)

Картина 4
Маленький круглый купол над входом в метро станции «Парк культуры имени Горького».

Добежала до входа в метро «Парк культуры».
Тяжелые двери пропускали, как в улей,
В мраморный вестибюль, полутемный и хмурый,
В зал станционный с лежаками меж стульев.

Дежурная
— Проходите, девушка, вон там есть место,
Рядом с женщиной с маленькими детьми.
Сейчас пока еще здесь не тесно.
Вчера тревогу отменили к семи.

Галя присела на колченогую табуретку.
Две девчушки рядом с куклой играли,
Предлагали ей вырезанную из журнала конфетку
И в кружке жестяной как будто бы чаю.
Кукла молчала, а третий ребенок
Годовалый, не больше, плакал тихонько.
Мамаша достала сверток пеленок,
Напевая что-то голосом тонким.

Галя
— Давайте я подержу малыша,
А Вы достанете все, что Вам нужно.

Мамаша раздела ребенка спеша,
Он тут же наделал небольшую лужу.
Галя взяла ребенка на руки,
Он посмотрел, улыбнулся, загукал.
Девушка прошла с медсумкой, с фонариком.
Рядом пристроилась бабушка с внуком.

Женщина
— Спасибо, теперь я справлюсь сама.
Малыша напугали ночные разрывы.
Пострадали соседние с нами дома,
А нам повезло, мы были в квартире.

Часа через два объявили отбой,
Все, торопясь, потянулись к выходу.
Галя сестренок повела за собой

Галя обращается к женщине
— Идите вперед, я девочек выведу.

Женщина с ребенком переступала тяжело  —
Ребенок на руках, рюкзак за спиной.
На улице тепло и беспечно светло,
Но воздух был полон бедой и войной.

Картина 5
Август 1941 г. Аэродром Чугуевского летного училища.

На изрытом воронками скошенном поле
Самолетов учебных останки сожженные.
На опушке ближайшей желтеющей рощи
Под густыми ветвями дубов и берез
Маскировочной сетью пятнистой укрытых
Краснозвездных двадцатка стоит «ишачков»,
И бипланов и более новых моделей,
Что еще в небесах над Мадридом сражались,
Быстрой тенью чертили степной Халхин-Гол.
В глубине на поляне палатки и кухня,
И ремонтников длинный дощатый сарай.
У командной палатки курсант пред начальником
Летной школы стоит. Слышен сдержанный спор.
Седоватый начальник комбриг Богослов
Смотрит, брови кустистые сдвинув сурово.
Если мы приглядимся ,то в курсанте узнаем 
Анатолия с кубиками младшего лейтенанта.

Анатолий
— Товарищ начальник авиашколы!
Я же один из лучших выпускников училища.
Уже дважды писал на Ваше имя рапорт
О переводе на фронт в действующий авиаполк.
Не могу я сидеть и знать, что друзья
Нечисть черную бьют, защищая Отчизну.
Есть же летчики, способные учить новичков.
Старше меня и более опытные.

Начальник училища
—Поверьте, сегодня Вы нужнее в училище
Подумайте над тем, что скажу Вам сейчас.
Ни один, даже лучший летчик не сможет
В бою победить всю армаду Геринга.
Если Вы не научите молодых курсантов
Бить ассов немецких умением и смекалкой,
Они погибнут при первом же вылете
И мы потеряем людей и технику.
Боюсь, что скоро нам придется перебазироваться
Куда-нибудь на восток, как решит командование.
Надеюсь, что будем осваивать истребители
Превосходящие хваленые «мессершмидты» и «фокеры».
Вот тут пригодятся Ваши смелость, сноровка,
Уменье принимать незаурядные решенья.
Мы воспитаем десятки и сотни
Советских соколов, отчаянных и расчетливых
Чтобы бить зарвавшихся наглецов люфтваффе.

Картина 6. Москва
Конец августа 1941 г. Вход в учебную часть консерватории.

Анатолий, обращается к вахтерше
— Скажите, студенты курса второго
В котором часу закончат занятия?
Мне очень нужно, честное слово,
Увидеть знакомую, чтобы сказать ей,
Что нас переводят в Среднюю Азию
И точного адреса пока что не знаю.
Я здесь проездом, почти что с оказией,
А завтра в шесть тридцать я улетаю.

Вахтерша
— Я пропущу Вас, товарищ военный,
Все понимаю, ведь время какое!
Видите, там указатель настенный
Всех кабинетов и аудиторий.
Рядышком дверь обитая дерматином,
Там деканат, секретаря спросите,
Ее зовут Феоктистова Валентина,
Ей фамилию знакомой назовите.
Она подскажет Вам номер группы
И помещение, где занятия проходят,
Но торопитесь, пока это доступно,
Она сегодня рано уходит.

Едва Анатолий подошел к деканату,
Как дверь распахнулась и оттуда вышла
Галя в жакете цвета граната
В юбке в складку и в блузке с вышивкой.
От неожиданности оба застыли.
Анатолий тут же улыбнулся радостно.
Хотя мысли его куда то поплыли
Курсом неведомого географического градуса.
Галина же явно была расстроена,
Конечно не встречей, а чем-то другим.
Как оказалось, прощалась с консерваторией,
Будущее застилал неизвестности дым.

Анатолий
— Галя, я рад, что я Вас нашел.
Я ведь в Москве всего на полдня
Пытался узнать через адресный стол
Прописку, но там отослали меня.
Вот и явился сюда и сразу
Столкнулся с Вами, ведь это везенье.
Мы прилетели на авиабазу,
Чтоб получить новое назначенье.
Меня в училище оставили инструктором,
Как я ни просился на фронт со всеми.
Обучай новичков, поговорим потом,
Здесь важная работа, а не безделье.
Но что же случилось, что Вы чуть не плачете?
Вы ведь добились того, что хотели.
И в Ваших мечтах кажется значится,
Чтоб Вы в Станиславского оперном пели!

Галина
— Да вот что-то с горлом внезапно случилось.
Полным голосом петь не могу.
Три недели назад заболеть умудрилась,
Как  будто полдня пролежала в снегу.
Заболела ангиной фолликулярной,
Глотала таблетки, микстуру пила,
Мазала горло дважды в день регулярно,
Но вылечить так до конца не смогла.
Врач сказал, что на пении поставил
Года на два наверное крест.
Так что рок мой меня переправил
В московский институт макаронных невест.
Мама, узнав, с подругой моментом
Сговорилась, смотри, мол, годы идут.
Настояли забрать из консерватории документы
И везти в Московский пищевой институт.
Говорят, что в суровое военное время
Хотя и нужно петь и играть,
Благороднее и нужнее пшеничное семя
В хлеб насущный трудом превращать.
Подруга  — зав кафедрой хлебо-булочного производства,
Сразу оформила в институт перевод.
Хорошо еще не какое-нибудь овцеводство.
Вот такой в моей жизни сейчас поворот.
Я сначала всю ночь белугой ревела
И прощалась с останками лучшей мечты.
Может быть, я бы в правду, как Нежданова пела
И бросали б из зала мне под ноги цветы.

Анатолий
— Галя, не знаю, что Вам и сказать.
Думаю, утешать Вас сейчас бессмысленно.
Я ведь тоже… хотел воевать!
Сочувствую Вам совершенно искренне.
Может пройдемся вместе немного,
Пока не зазвучит тревога воздушная?
Куда поведет еще завтра дорога
И что приготовит судьба нам бездушная?

Внезапно Галя вся встрепенулась,
Заговорила сбивчиво, краснея немного.

Галина
— Толя, Вы знаете, я словно проснулась
От Ваших слов про судьбу и дорогу.
Я чувствую сердцем, что я Вам нравлюсь
И честно скажу  — Вы мне нравитесь тоже.
Но легче, наверное, с разлукой справлюсь,
Зная, что тот, кто всех мне дороже.
Останется жив. Вы ведь точно добьетесь
Отправки на фронт, а война так жестока,
Но Вы ко мне невредимым вернетесь
С окончаньем войны отведенного срока.
Мне мама поведала семейную тайну,
Когда мне было всего лет пятнадцать.
Отец обнаружил совершенно случайно  —
Только верить прошу мне и не смеяться  —
Скамейку в парке московском старинном,
С первого взгляда совсем неприметную,
Но то, что с ней связано, рассказывать длинно
Можно как повесть остросюжетную.
Я не помню многих деталей,
Только я верю во все, как ни странно.

Анатолий
— Вы расскажите, я слушаю Галя.

В голосе с жаром волненья нежданным
Проговорил Анатолий. Галина,
Словно представив воочию прошлое,
Нарисовала словами картину:
Аллею парка, листвой припорошенную,
Мать и отца у скамейки. Пророчество,
То, что сбылось несмотря на невзгоды,
Горечь разлуки и боль одиночества,
Давшее счастья недолгие годы.
Если бы даже счел Анатолий
Галин рассказ за нелепую сказку,
Он бы не стал с улыбкой притворной
Лицо укрывать обманчивой маской,
То, что он от Галины узнал,
Не подчинялось здравому смыслу,
Но каждый звук ее голоса стал
Искрой, рождающей несомненную истину.
И так уж случилось, так уже вышло,
На старой скамейке парка пустынного
Появились два имени, и не было слышно
Вечером этим ни сирен, ни разрывов.

Картина 7. Москва, Зачатьевский переулок. Декабрь 1941 г.

Когда бы Пушкин жил в столетье
Машин, рождающих огонь,
И жадно жрущих трупов вонь,
Войной отданных монстрам в клети,
Он с Музой бы благословил
Своим стихом, простым и ясным,
Солдатских писем слог прекрасный,
Сквозь кровь спешащих с фронта в тыл,
И может вовсе не Татьяне
Доверил перышко макать
В чернильницу и им писать
В холодной комнате признанья…

В маленьком домике, темном снаружи,
Окна завешены одеялами байковыми.
Ветер стучит льдинками вьюжными,
Будто кидается медными гайками.
Дом от мороза тихонько потрескивает,
Жалуется, видимо, на возраст свой.
В небе блуждает лучами отвесными
Прожекторов дозорный конвой.
Из трубы жестяной, в форточку вставленной,
С искрами меленькими вылетают ангелы,
Воюют, кружа, силами малыми
С бедами, страхами, тенями незваными.
В комнате за столом Галя пишет
Письмо в далекий Казахстанский Чимкент.
Кажется ей, вот сейчас услышит,
Как хлопает по песку отвязавшийся тент.
Слуховые галлюцинации растворяются в скрипе
Открываемой дверцы железной печурки.
Сколько, интересно, энергии скрыто
В каждой наколотой из стула чурке?
Буквы ложатся неровными строчками,
Усталые пальцы немеют и ноют.

Галя шепчет
— Вот допишу до конца листочка
Лягу и не раздеваясь глаза закрою.

(Слышен голос Анатолия, читающего письмо под немолчный шелест песка)

— Здравствуй, Толя, пишу тебе
Из промороженной до основанья Москвы.
Ветер завывает в горячей трубе.
Мне почему-то хочется тахинной халвы.
Немцы на подступах  к самой столице,
Клин захватили, что с родными, не знаю.
Каждой ночью мама мне снится,
С ней просыпаюсь и с ней засыпаю.
Из последнего дошедшего от тебя письма
Поняла, что у тебя все в порядке.
Скорей бы закончилось эта зима,
Она отнимает надежды остатки.
Хотя, я думаю, фашистам хуже,
Они не привыкли к нашим морозам.
Пусть их приголубит русская стужа,
А не нежное дуновенье и французские розы.
Света нет и на тумбочке свечи
Догорают, слезами воска стекая.
Коротаю бесконечный декабрьский вечер
С полной кружкой морковного чая.
Хорошо, что на хлебозаводе в среду
Выдавали студентам крошечные горбушки
Подгорелого черного свежевыпеченного хлеба,
По обжигающей губы почти что осьмушке.
Грею комнату новой буржуйкой.
На толкучке на каракулевое манто обменяла.
Воду в чайник тонюсенькой струйкой
Целых двадцать минут набирала.
Днем учусь и до ночи работа,
Выпекаем спасительный хлеб для людей.
Мы — войны тыловая пехота,
Мы  — надежда для оцепенелых у раздачи очередей.

(Там же через пару дней Галя дописывает письмо)

Галя (читает вслух строчки)
— Сегодня с утра радостное построение,
Лицо сияет как масленичный блин.
Под Москвой началось контрнаступленье,
С боями освобожден родной Клин!
Со страхом и надеждой думаю о родных.
Может теперь что-нибудь узнаю.
Хочется верить, что остались в живых,
Увидеть, обнять, расцеловать мечтаю!

Картина 8. Июль 1942 г. Ленинская комната в здании летного училища. Чимкент. (Анатолий торопливо пишет письмо, шевеля губами)

Анатолий
— Галя, сегодня мне подписали рапорт.
Знаю, что для тебя  — это новая тяжесть.
Думаю, на днях вылетаем на запад,
Начальник училища место назначенья укажет
Перед этим отдаст мне полетные документы.
Лечу на «спарке» с одним из курсантов,
Остальных забирает транспортник. Из Чимкента
Летим на фронт бить гитлеровских оккупантов.
Все попадут в разные авиачасти.
Будем воевать, не жалея жизни.
Верь мне, для меня это огромное счастье
Отдать все до капли обагренной Отчизне.
Постараюсь написать тебе сразу по прибытии
И послать тебе номер полевой почты.
Встречу вспоминаю, да разве забыть ее!
Целую, обнимаю, люблю тебя очень!

Картина 9. Октябрь 1942 г. Полевой аэродром под Ахтубой.
( Анатолий сидит в блиндаже. Рядом неначатая банка тушенки, каша и жестяная кружка с чаем. Словно стирая с лица ладонью усталость и мысли о непрестанных боях, опускает руку к клочку бумаги и пишет.)

Анатолий
— Галочка, прости, что пишу урывками.
Вылетаем по несколько раз в день.
И разве боль свою строчками выскажешь,
Когда над страной фашистская тень.
Мы получили новые истребители…
Дальше замарано, стоит штамп «цензура».
Летуны из люфтваффе такие уже видели
И стараются не нападать по одиночке сдуру.
Они летают большими стаями,
Пытаются зажать, придавить к земле.
Но мы летаем, уже лучше летаем
И бьем этих гадов, как мух на стекле.
У меня на счету уже два самолета:
Один «мессершмидт» и бомбардировщик «Юнкерс»
С последним справился, выскочив с налета
Из облака, вспомнив аэропланную юность.
В бою тяжело, за доли секунды
Ты должен просчитать каждый маневр.
Ты один  — и пилот, и стрелок, и штурман,
И натянут струною каждый твой нерв.
Фашисты хотят захватить Сталинград,
Но город всегда будет жить Россией.
Благодарности не желаем, не ищем наград.
Мы народа сильны единою силой.
Передай привет всем родным и близким,
Когда снова поедешь в родной Клин…

Внезапно снаряд разорвался с визгом,
 Следом второй и еще один.

Картина 10. Декабрь 1942 г. Левый берег Волги. Единственный аэродром на краю разрушенного, но живого Сталинграда.

(Импровизированный блиндаж в подвале разрушенного заводского здания. Анатолий с погонами капитана прислонился к заиндевевшей стене. Он копит в себе силы для нового вылета и мысленно говорит с Галиной.)

Анатолий
— Я не хочу писать про подвиги на брани,
Про жуткий клёкот пуль, терзающих крыло,
Про взгляд чужой и рот, кривящийся от брани
За миг лишь до того, как я вонзал в стекло
Свинцовых стаю игл, и яркие осколки
Рождали бурый дым и жаркий рыжий взрыв.
И рвались на клочки рисованные волки,
По фюзеляжу скачущие, жадно пасть открыв.
Я напишу тебе, как время исчезает,
Когда мотор свивает стальную круговерть,
Скрыв «юнкерсов», воронами летящих черной стаей,
И землю в ранах оспин от бомб, несущих смерть.
Я напишу тебе про огонек коптилки,
Про задушевно-ласковый баяна перебор,
Но не обмолвлюсь я про тело на носилках,
Шлем друга рваный рядом и кровяной пробор.
Я опишу тебе щенка с пятном на ухе,
Который к нам прибился дней несколько назад,
Но не скажу, как снежные беспамятные мухи
Звезд жестяных заносят за блиндажами ряд,
Я с вылета вернусь и, позабыв усталость,
Дыханьем отогрев чернильный карандаш,
Впишу все, что от мирных, далеких дней осталось
И оживет меж строчек случайный вечер наш.
Я выплесну на лист свою тоску по дому,
Свою любовь к тебе, всю, что вместить смогу,
Оставив при себе и ненависть и злобу
К безжалостной орде, к фашистскому врагу.
Я знаю, что письмо не скоро доберется
В холодную Москву. Где ты прочтешь его,
И может  до того мотора ритм собьется
И обоймет тогда меня земля всего.
Но даже если так, ты напиши мне снова,
Что дома живы все, что веришь, любишь, ждешь,
И станет только сном, пусть страшным, пусть багровым,
Известье обо мне, ведь ты меня спасешь!
Пиши почаще мне, хотя бы в месяц дважды,
Пиши полстрочки в день, чуть перышком скрипя,
Пиши мне обо всем, пусть  мелком, пусть неважном,
Я в этих мелочах увижу всю тебя.
Ты знай, что для меня слились в одном понятье
И Родина, и ты. Я жизнь отдам свою
За скорую Победу, за светлый мир, за счастье,
За всех, кто ждет и верит, за всех, кого люблю!

Картина 11. Середина мая 1945 года.
Окрестности Бухареста.

(Анатолий в новенькой форме полковника сидит на веранде гостиницы, превращенной в штаб авиаполка, которым он командует. Он пишет письмо Галине на листе с золотым обрезом и какими-то виньотками.)

Анатолий
— Галочка! Мы в освобожденной Румынии.
Война закончена, пришла Победа!
Сдаем на свалку скорби, уныние,
Конец нашей крови, смертям и бедам.
Вчера во дворце нам награды вручили:
Ордена, медали, Румынский крест,
За то, что не дали разрушить и освободили
Румынию и гордость ее Бухарест,
Отличившиеся получили от короля Михая
Ключи от шикарных черных авто,
А лучший мой друг, капитан Пожидаев,
Примерил на плечи лисье пальто.
Галочка, я вызов тебе посылаю
И разрешение на проезд до самого Бухареста.
Все в полку и в командовании знают,
Что ты моя ненаглядная невеста.
Галя, ты знай, я люблю тебя очень,
До сладкой боли в раненом тобой сердце,
И теперь каждой мирной мерцающей ночью
Я к тебе улетаю сквозь волшебную дверцу.
И, кстати, я наверно слегка сумасшедший,
Но уверен, что любовь твоя и пророчество
Уберегли меня от ран и от смерти,
Не дали тебе испить одиночества!