Геометрия судеб. Триптих

             Пленник.
Старшина был неукротим. Его избивали. Ему отрезали ухо. Обколовшийся юнец-ваххабит пытался вырезать у него на груди звезду. Не получилось, Старшине хватило короткого мгновения, чтобы перехватить руку с ножом -  гуляет теперь где-то в своём раю этот Меджнун.
Или в аду?
Ведь должны же их и наш боги договариваться на небесах, что есть зло, а что добро, чтобы мир сохранял равновесие.
Его давно могли бы убить. Но убивать несломленного русского было неправильно.
Потому он уже два месяца сидел в яме, почти всегда в темноте. Иногда, бросив вниз обглодки костей и корки хлеба, сторож забывал опустить крышку люка, и Старшина видел из четырёхметровой глубины зиндана квадрат неба и облака. Но никогда - солнце.
Он привык к отвратительной вони в своей тюрьме. Он не брезговал бросаемыми ему объедками, и съедал всё, что  было можно съесть. Однажды те, что наверху, решили пошутить и сбросили вниз змею. Они хотели  всего лишь увидеть его страх, и вырвали у змеи зубы.  Старшина об этом не знал. И секунды не прошло, как ошалевшая от удара о дно ямы гадюка осталась без головы.
Нелюди наверху, разочарованные тем, что представление не состоялось, помочились в квадрат люка и опустили крышку.
А Старшина улыбался в полной темноте, отрывая от длинного, тонкого тела змеи  куски, и неторопливо перемалывая их крепкими зубами. Ему были нужны силы, и он знал это.
Два раза в день Старшина молился. Он не просил спасения.  Молитву он всегда начинал словами: "Господи, дай мира этой земле!" Потом он просил за свою мать, ещё не старую, за двух сестёр и за своего покойного беспутного отца, замёрзшего по пьянке. Перед тем, как сказать "аминь", он скороговоркой произносил:"А мне только силы  дай, Господи. И терпения."
...Старшину волей случая вызволила разведгруппа. Громадный, мосластый, абсолютно седой, заросший и безобразно воняющий, щурясь от вечернего полумрака, выжигающего слезящиеся, отвыкшие от света глаза, первое, что он спросил, было:"Главного взяли? Целый?"
- Целый, взяли -  с каким-то восхищённым ужасом рассматривая Старшину, ответил командир разведгруппы.
- Я с ним поговорю, - старшина коротким, в быстроте своей неразличимым движением, выхватил финку из ножен ближайшего к нему бойца.
- Черных, тащи сюда того, что Ромео зацепил. - Командир не хотел, чтобы пленника после допроса убивали его бойцы. А тут - палач нарисовался.
... Увидев, к кому его подводят, главарь банды заупирался, проверещал что-то хрипло, и смолк -  понял, что жизнь отсчитывает последние минуты, и  будут они страшнее смерти.
- Пошли... -  Огромная костлявая ладонь Старшины сдавила  плечо того, кто ещё недавно безраздельно владел его будущим...
      
            Больной
По фэншую  спальня должна быть квадратной. Моя одноместная палата на четвёртом этаже была кубической.  Фэншуй в кубе. 
Всё в ней было, даже  немыслимая ортопедическая германская кровать, которая разве что не разговаривала.  Не было только солнца: огромное квадратное французское окно палаты смотрело на северо-запад. По странной прихоти архитектора или столяра вертикальные и горизонтальные элементы окна, пересекаясь, тоже образовывали квадраты - поменьше. Пять в ряд. Рядов было тоже пять. Палата отличника или склеротика - "опять двадцать пять"
Стёкла были ещё советские, неимоверной толщины и отвратительного проката.  Бессонница мучила меня, и было любопытно смотреть, как медленно кривится в странной гримасе луна на очередной неровности стекла, и как ползёт справа налево эта флюктуация по её лику.
Огромный  клён дотягивался до второго ряда маленьких квадратов.  Его листья  пребывали  в непрерывном движении даже тогда, когда облака были недвижны. Так он здоровался со мной, а я, если было настроение, подмигивал ему в ответ.
За окном бушевала жизнь. Её, отделённую от меня стеклом, контрабандно протаскивала то свежими фруктами или сигаретами, то  запахом солнца или дождя  Ниночка, девица гренадёрского роста, которого жутко стеснялась, и отвратительнейшего характера, что было следствием комплексов по поводу баскетбольной комплекции. Мы с ней  поладили с первого дня, для начала поругавшись всласть.
За некоторые особенности её поведения и биографии я звал её Нинон. Как Манон Леско.
Она врывалась в палату ссутуленная, и я сразу показывал ей кулак. Нинон улыбалась, переставала горбатиться,  и крепенькие маленькие грудки задорно вздыбливались под коротковатым халатиком.
Потом она ворочала меня, и делала всё, что должна делать сиделка, не переставая рассказывать про  то, как подешевело на рынке мясо, как ей надоел отчим, как на Советской задавили собаку...
У неё были изумительно чуткие руки, бережно отступающие, если вдруг доставляли боль. Нинон тогда чуть вздрагивала вздёрнутой  верхней губой, и, охнув, роняла:
- Ну, я и  неумеха!
У нас с ней был секрет: она покупала мне коньячок и проносила в палату в подаренной мне год назад плоской фляжке, затянутой в настоящую крокодиловую кожу.
 Разоблачил нас  врач - огромный, с пышными, совершенно седыми, несмотря на молодость, длинными, до плеч, волосами.
Длинные волосы у врача-мужчины? Нонсенс!  Я уже сочинял язвительную тираду, но он, опережая мои слова, сдержанно улыбнулся и произнёс:
- Не напрягайтесь, больной! - И откинул волосы справа.
Я вздрогнул - огромный, с ладонь, шрам был на месте уха. Будто кто-то небрежно отмахнул его, прихватив кожу от виска до мыщелка нижней челюсти.

              Заключённый.
Безухий тупел.
Родня отреклась от него. Жизнь человека, одно имя которого когда-то приводило в трепет сотни людей,  теперь была заключена в крохотный - два на два метра -квадрат толстенных стен. Второй квадрат - квадрат окна, был той же стеной - забранное решёткой из двухсантиметровой стали и закрытое снаружи "намордником" окно не открывало мир, а скрывало его.
Третий квадрат был врезан в решётчатую внутреннюю дверь. Он откидывался наружу, в коридор. Через него три раза в день подавали еду. Молча...
Четвёртый был чуть ниже третьего - в него безухий просовывал сцепленные за спиной руки, чтобы бесстрастный надзиратель защёлкнул на них наручники - так начиналась для заключённого прогулка в крохотном , опять же квадратном дворике, зарешеченным сверху.
Он уже забывал своё имя - да оно и не нужно теперь было - он стал осужденным номер такой-то. Безухий теперь не помнил лица живых, даже лицо того русского старшины, два раза взмахнувшего клинком.
Он начинал сходить с ума - его жертвы, оказывается, не умерли. Они ожили в нём. Они разговаривали друг с другом. В несчётный раз умоляли его о пощаде.
Он был бы рад пощадить, но опять убивал и на короткий миг ощущал сладкую боль  в паху.
Но миг проходил, и вновь только что убитая жертва оживала в памяти и терзала сознание.
Будущего не было у него, поэтому прошлое разрасталось деталями и разрывало изнутри - так   зерно, вкусив живительную воду, разрывает банку. Даже мёртвое, оно способно набухать.
Тени прошлого именно разбухали.
И безухий то затравленно метался между шконкой и дверью, поскуливая от страха, то молил бога о смерти, то бросался к крохотному столу, чтобы настрочить очередное письмо президенту...
Всё было напрасно:  жертвы настигли своего убийцу и не отпускали его ни днём, ни ночью.
"Чёрный дельфин* стал ему гееной.
_______
*"Чёрный дельфин"- спецтюрьма под Усть-Илецком
для осужденных на пожизненный срок или приговорённых
к смертной казни, на которую в РФ наложен мораторий.