И настаёт изжизнь

В квартирке мамы опустевшей—
о ней уже затихла молвь—
лежу-болею... Ослабевши,
сердчишко мне гоняет кровь.

Хотя все шкафчики-серванты
ещё стоят-звучат в ночи...
Твои пальто, жакеты, транты...
И вдруг твоё : «Не болбочи!»

Тут всё, как ты ценила, мама,
но канули в горшках цветы...
Я по утрам встаю упрямо;
мой голос, ручки—это ты!

Как я терзал тебя, мамургин!
Хотелось выклевать мозги...
«Бросай Пустошки и Ё-бурги!»
...И гнал всё больше я пурги.

«Израиль-сраиль мне не нужен,
я жить в Америке хочу!»

Под одеялом, под верблюжьим
ругнусь я и заболбочу...

«А ты попробуй, доживи-ка
до лет моих, ты, охламон!
Ну, ладно, ладно, хватит крика,
не всё по-твойму, фон-барон...»

Не смог забрать тебя с собою.
Как Магомет к тебе-горе
я шёл с бойкотами порою
иль с фразами в дурной игре.

Ярёмная надулась вена,
ты просишь про- нащупать пульс...
Тебе ничто—Адиабена,
ассимилянтка в Еврорусь.

Погибнешь раньше срока, мамо!
Твоя врачиха—взгляд, лицо
так молодо... Ах, дочь Ислама!
А ты—жидовка из жрецов.

Ты дочь погибшего левита!
Пришла пора пытать тебя...
Ты недобита. Недобита!
Тебя добьют, как бы «любя»...


Я блюдца бил об пол... О нервы!
Тебе не в силах доказать,
Что только я, сыночек первый,
кому нужна живая мать.
.....................

Нашёл я веничек твой куцый;
он в закуточечке, где дверь.
Из уголка осколки блюдца
я вымету... «Изжизнь» теперь.

Мусоропровод всё грохочет,
и шелестит, и глухо бьёт—
и в темени московской ночи,
и в свете дня... Как эхолот.

Ищу я парные обувки
твои, чтоб вынести бомжам...

Твои словечки, прибаутки...

Ой, без тебя я рухну, мам.

В квартирке мамы опустелой
солн-солнышко зальёт кошмар...
Здесь помещалась бренность тела
и над  «кастр у лей»  вился пар.

Как будто знаю, ты не выйдешь,
не встанешь снова во главе...

В разгаре тления ты зиждешь
свой холмик в жидорусской мзгве.