Сказка-притча о Пугачёве и Салтычихе

К сказке – притче о Пугачёве и Салтычихе.
Я родился и вырос в том месте, где теперь проходит автомобильная трасса федерального значения, а родительский дом стоял на обочине этой трассы, построенной после Отечественной войны пленными. Другая сторона трассы подходила вплотную к опушке леса. Сама же опушка являлась склоном, перемежающихся лощинами и оврагами, сравнительно невысоких лесистых гор, на вершинах которых было много ям и неглубоких рвов, как будто оставленных здесь давным-давно от блиндажей и окоп. Сами же «окопы» будто окаймляли вершины. Там было просто идеальное место для ребячьих игр в «войнушку». Причём, казалось, что эти ямы и «окопы» на века, потому что обыкновенная металлическая лопата не шла в землю из-за каменистости в тех местах почвы. Но так как линии фронта в только что прошедшую войну в этих местах тоже не было, то мы, послевоенные пацаны, поверили в занесённую кем-то легенду, а может быть и быль, что в тех местах проходила линия обороны войск Емельяна Пугачёва. Вероятно, из того детства у автора особый интерес к этой исторической фигуре. Правда, автор считает, что подробных исторически достоверных сведений о Емельяне Пугачёве до сих пор мало. Причём, «Салтычиха» тоже историческая личность. Так что, вроде бы и эта сказка получается не совсем сказкой. А по причине присутствия в ней исторических фигур, автор решил поместить между текстом известные портреты - рисунки, созданные их современниками. К сожалению автора, на сайте "Стихи.ру" иллюстрации и акварельные рисунки самого автора не вошли.

Если колики со страху,
Если голову на плаху,
Если умер твой кумир:
Изменился целый мир.

Всё в душе перевернётся
И куда-то унесётся,
Но поселится беда
Зимовать в ней навсегда.

Если заговор успешен –
Недруг должен быть повержен:
Ликованью нет предела,
До других же нет нам дела.

Но лишь год пройдёт и, вот уж,
Понимаешь – радость роскошь,
Ведь костры уже подряд
На помин тому горят.

Пугача, когда поймали,
Цепью в клетке заковали,
Кандалами ноги сшили:
Так везти в Москву решили.

Если в клетке – неопасен…
В ней и лютый зверь прекрасен.
А вперёд идёт молва,
Не скупая на слова.

В возбужденье небывалом
Пёр народ российский валом:
На железную ту клеть
С Пугачёвым посмотреть.

Ехал барин беспощадный;
Шёл крестьянин безлошадный,
Еле ноги волоча,
Поглядеть на Пугача.

Простой люд, крестясь в тревоге,
Кучковался вдоль дороги,
Ждал разбойника злодея,
Как-то искренне жалея.

Мол: «Не зверь Емелька всё же,
На медведя непохожий…
Зверям в клетках, люди бают,
Кандалы не надевают».

У господ же, без сомненья,
Были собственные мненья:
На Руси всегда беда –
Не похожи господа.

Но особо выделялась,
Даже бога не боялась,
Баба злая как волчиха,
По прозванью Салтычиха.

Крепостных своих немало
Аж до смерти забивала…
Может гад морской залез
В её душу или бес?
 
А уж коль кого невзлюбит –
Обязательно погубит…
Так что не было и речи,
Чтобы барыне перечить.

Власть свою боготворила,
Долго спать она любила,
А не выспится, то злей

Власть свою боготворила,
Долго спать всегда любила,
А не выспится, то злей
Не найти в округе всей.

И откуда лютость эта,
Что в преданиях воспета?
А была ведь молода
В те далёкие года.

Как-то беглые крестьяне
Пугачу сказали сами:
«Натерпелся много лиха
Наш народ от Салтычихи…».

Атаман нахмурил брови –
Повидал он много крови…
Был в «турецкую» рубака –
Молодой казак – вояка.

Поскитались его ноги,
Знал он тюрьмы и остроги,
Но вот то, что баба – зверь,
Он услышал лишь теперь…

«Если свидеться придётся,
То, я думаю, найдётся
Крепкий сук для Салтычихи –
Этой бешеной волчих»…

Знала это, иль не знала
Салтычиха, но мечтала
Поглядеть на Пугача…
И, на дворню поворча,

Поспешила в путь-дорогу,
Чтоб в лицо ещё живого
Ненавистного врага
Самой глянуть свысока.

Время к вечеру клонилось,
Солнце тусклое садилось…
Подошёл к селу обоз,
Пугача который вёз.

Ночлег – дело непростое…
И охрана на постое
По уставу отдыхала.
Свою службу не снимала.

Хоть он в клетке, в цепях даже –
Пугача боялась стража…
Вот какой вселял он страх –
Аж душа была в ногах.

В то село примчалась лихо
На буланых Салтычиха,
Про себя сказала: «Вот,
Всё равно моя берёт…

Перед ним робеть не стану,
Душегубцу в глаза гляну…
Я других куда смелее,
Не боюсь его злодея…»

Шла молва: ругался крепко
Пугачёв, как только к клетке
Подходил кто из господ.
И, напротив, как народ

Обступал её – всё время
Он молчал, как будто бремя
Непосильное давило,
Или на сердце знобило…

Может, каялся пред ними,
Что посулами своими
Зародил сомненье в душах,
Жизнь привычную нарушил?

Может, думал перед смертью:
«Не сломать железо плетью…
Будут бары и рабы,
Будут клетки и столбы.

Всегда будет Русь такая:
Босоногая, глухая,
Юродивая… Под стать
В ней не жить, а умирать»?

И народ хранил молчанье…
Было видно, наказанье
Простой люд не одобрял…
На себя всяк примерял.

Пошли сполохи под вечер,
Озаряя, будто свечи,
Клетку с узником самим…
А вокруг стелился дым

От костров по всей округе;
Лошадиные подпруги
Всюду в воздухе скрипели,
Будто в хатах колыбели…

В это время Салтычиха
Подступила к клетке лихо,
Так как верные лакеи
Растолкали всех взашеи.

Нелюбезно глядя в клетку
Будто выстрелила метко:
«Что, разбойничек, попался?!
Долго ж ты в степях скитался

Беглый каторжник, собака…
По тебе уж плачет плаха.
Я, дворянка Салтыкова,
Хочу глянуть на такого

Душегуба, зверя, гада…
Знай же, изверг, как я рада…
Клетка тебе лучший дом,
Вместе с плахою потом…

Что тебе мои крестьяне?
Затравила б всех вас псами…
А тебя б – дворянки слово,
Сама насмерть запорола!»

А Пугач сидел угрюмо…
Может быть какая дума
Посетила его душу?
Но рванулся, вдруг, наружу,

Обернувшись на тот голос…
Разметался его волос…
Застучал Пугач ногами,
Загремел он кандалами,

Затрясся он массой всею,
Жилы вздыбились на шее,
Налились глазищи кровью
Под его мохнатой бровью.

Стучит в прутья головой –
Кровь закапала струёй…
Прутья сталью зазвенели –
Вокруг люди онемели…

Да как гаркнет он на бабу…
Померла б злодейка, кабы
Ближе к клетке оказалась,
Да подольше задержалась.

Подхватили её слуги
Под изнеженные руки
И, забыв про всё на свете,
Повезли домой в карете.

Ещё долго за каретой
Гнался шум и звон металла…
И под всполохами света
В даль карета улетала.

И теперь никто не знает,
Да и вряд ли отгадает:
«Сам Пугач знал Салтычиху –
Эту хищную волчиху,

Или, может, как заметил,
Понял: гадливей на свете
Нет… И голос, ко всему,
Не понравился ему?..

Может, вспомнил что?.. Представил?..
Но гадать – сверх наших правил.
Та история закрылась –
Всё давно уже забылось.

Ну, а с барыней что стало?
Неужели продолжала
Крепостных своих пороть?
Покарал её Господь.

Есть различные преданья…
Нам теперь на расстоянье
Очень трудно оценить
Во что верить, что забыть.

Есть такое продолженье:
Гнал коней без сожаленья
Её кучер до подъезда,
Что Подольского уезда.

Привезли в своё именье
Салтычиху… Все в смятенье
Стали спрашивать, что хочет…
А она уж не бормочет.

Глядь – совсем без языка:
Уже нет её немее,
Уж не смотрит свысока…
Привели попа скорее.

Не спеша поп пообедал,
Салтычиху исповедал
И в своей поповской рясе
Скоро отбыл восвояси.

Салтычихе же сначала,
Вроде, как бы полегчало.
Она вымолвить смогла:
«Емельян…», - и померла.

Крепостные псалмы пели,
На шум вороны летели,
За подворьем по умершей
Стучал в бубен старый леший.

И другое есть преданье:
Тридцать лет её страданья
Продолжались в мрачной келье,
В нищете, тоске, моленье.

Где тут быль, где небыличка?
Не так важно… Ведь страничка
Перевёрнута уже
На далёком рубеже.

Белобокая сорока
Пролетала недалёко
Ту быличку подхватила…
Растащила на полмира.

Сентябрь 1995 год