Засадный полк

 ЗАСАДНЫЙ ПОЛК
(поэма)

             Памяти  Василия Лебедева

"И тогда пришла грамота с благословением
от преподобного Сергия, от святого старца;
в ней же было написано... "Чтобы ты, господин,
так и пошёл, а поможет тебе Бог и Святая Богородица".
                Летописная повесть о Куликовской битве

1.К ДОНУ

Мирный простор... Мотоцикла горячее рвенье —
неудержимо меня в глубь России несёт.
А из Коломны — в другом временнoм измеренье —
Дмитрий великий туда же дружины ведёт.

Если бы в прошлое мне — то на несколько дней
рать обогнал бы я. Конь из железа таков:
к месту домчится быстрей чистокровных коней!
Не опоздал бы я к битве — на много веков.

Русские рати — ручьями, речушками, реками —
в грозное море у тихого Дона сольются.
Хищные птицы летят неотступно за предками,
горе пророчат... И многим домой не вернуться.

Ночи всё глуше, чем ближе к Непрядве и к бою,
сны всё яснее — в них Радонеж, Суздаль и Киев…
Сонные травы блестят нестерпимой росою —
и в забытьи князю чудится взор Евдокии...

Сжаты, как сердце, любимые сердцем просторы:
спереди — злые, железные ветры степей,
сзади — немые и беззащитные взоры,
сабель ордынских и яростных копий больней!


2. НОЧЬ НА БЕРЕГУ НЕПРЯДВЫ

Комбайн рокочет где-то за жнивьём.
Пасётся лошадь рядом с мотоциклом —
к машинам всяким, видимо, привыкла,
задумчиво вздыхает о своём.
Костёр. Палатка. Лунное раздолье.
И как-то всё не верится, что рядом
не просто поле — Куликово поле,
не просто речка, а река Непрядва.
Не верится...
Куда ни кинешь взгляд,
едина среднерусская земля
от гор-холмов
             до холмика любого.
Куда ни глянь — несметные поля,
похожие на поле Куликово.
Пройди из края в край,
из века в век —
откроются душе твоей и взгляду
напевные теченья русских рек,
похожих, словно сёстры, на Непрядву.
Взволнованно доверившись тебе,
они напомнят о родстве с народом,
споют о нас, поведав о себе:
о том,
что с каждым годом
и заводом
всё меньше в них исконной глубины,
что многие их родники забыты,
и горьки воды, и замутнены,
полны железа,
             словно после битвы...


3. В МУЗЕЕ

Поле.
Автостоянка.
И пахнут бензином цветы.
Помертвела трава, что к асфальту вплотную
                приникла,
но дрожат, как живые, её стебельки и листы —
их колышет угар распалённого мной
мотоцикла.
"Жигули". "Москвичи". И автобус один —
                "Интурист".
От настырного зноя собравшимся тесно и шумно.
В эту белую церковь войду —
                в этот свет, изнутри
высоко и прохладно рассеявший каменный
                сумрак.
И прозрю времена...
Здесь столетье вмещает минута
летописных свидетельств, кольчуг и хоругвий
                полна
в инфантильный наш век здесь хранятся
по-старчески мудро
сокровенные книги —
                редчайшие, как тишина...
И невольно в себе тишину эту сердцем нарушу я:
вот копьё, вот мечи, что на дело кровавое кованы!
Под музейным стеклом ("Не убий" — вспоминаю)
— оружие,
— а на стенах — спасённые оным металлом —
                иконы...
Князь ни силой,
          ни ростом,
                ни духом своим
не был мал,—
и в подкупольный свет упирается памятник
                Дмитрию.
В зыбком воздухе меч, напряжённо зажатый,
                дрожал,
будто ведает князь нашу жизнь неуверенно
                мирную...

4. ИЗМЕНА

Земли наши кострами объяты.
Рекам жарко — туманно дымятся...
Травы наши врагами измяты —
пахнут потом и жареным мясом.

Воздух шумом крикливым наполнен,
и, поспешно сгущающий краски,
этот вечер мне кажется полднем
рядом с полночью глаз басурманских.

Вот послы из Литвы и Рязани,
их встречают надменно и важно.
В этом хищном Мамаевом стане
видеть русских и странно, и страшно.

Вслед им взгляды — усмешливы, липки,
и при трапезном зное костров
капли жира, сползая с улыбки,
леденяще похожи на кровь.

О, дождётесь вы гнева Отчизны —
за безмерность беды на Руси,
за размерность дарованных жизней
от земли — до тележной оси.

Загляну —
           как в бездонную пропасть,
в эту бездну пылающих лет,
что от бед заслоняли Европу...
Но насильно замедленный свет

восходящего духа России
разгорался и всё-таки дожил
от надежды — до сбывшейся силы,
от Каялы и Калки — до Вожи.

... Ночь холодная.
                Угли сгорели.
Хан торопит посольство в дорогу:
пусть Ольгерд и Олег поскорее
выступают орде на подмогу.

И задымлен простор, и невесел:
не свои, а чужие владенья...
По-монгольски прищурился месяц:
будут, мол, пресмыкаться, как тени,

ваши будущие поколения,
лишь бы с вами расправиться грозно:
земли русские — на удельные
изрубить, обеспамятить...
Поздно!

Не дождётся Мамай подкреплений —
время князь по-пустому не тратит:
все пути и дороги измене
перекрыли московские рати.


5. ТЕНИ

В туристской группе школьников заметив,
экскурсовод, помедлив, продолжала:
"И отроки — на современном — дети
сражались... Их погибло здесь немало..."
Родители взглянули на подростков
так пристально, как будто бы впервые
на этом поле, горестном и грозном,
увидели детей своих — живые!
И вдруг, её рассказу внемля зорко,
доверчиво на мир синея взглядом,
так тихо, но так искренно и горько
мальчишка лет пяти заплакал рядом.
Стесняясь слёз, закусывая губы,
он отвернулся от отцовской ласки,
и тут отец сказал ему: "Вот глупый!
Ведь это всё неправда, это — сказки!"
На миг невольно группа вся застыла,
рассказчица, нахмурясь, промолчала.
И только поле сухо возразило,
колосьями печально покачало.
А он кивнул растерянной жене
и мальчика повёл к своей "Победе",
ворча уныло: "И кафе тут нет...
а всё ведь ты — Заедем да заедем!"

Как тяжек зной!
Гроза, как видно, будет...
Вот первые дождинки пыль прибили.
И тут, очнувшись, заспешили люди
укрыться по своим автомобилям,
бодрясь, вздыхая, ёжась со смешком...
Да, все ль из нас теперь по доброй воле
спешили б на коне или пешком
на тесное перед сраженьем поле?
Но то, что свято, то навеки свято.
Наследственная память всюду с нами,
тьмой до поры душа объята чья-то,
как плёнка, что хранит о свете память
в кромешном мраке фотоаппарата.
И явственно под фотовспышки молний
всё рисовало мне воображенье:
как выезжает Дмитрий — слово молвить,
как замерли полки перед сраженьем;
как по-холуйски жаждут ханской ласки,
склоняя перед нечистью колени,
Ольгерд Ягайло и Олег Рязанский,
в грядущее отбрасывая тени
от княжеств, от дворов своих удельных,—
и больно режут лезвия теней
объёмно-временнyю беспредельность
просторов трудных Родины моей
на замкнутые плоскости семей,
лишённых ощущения корней...

Кто видит только тьму со всех сторон
в былом — себя и с будущим не свяжет:
куда страшней раздробленности княжеств
удельная раздробленность времён!
Россия, Русь — единая страна,
в одном пространстве лет её растили:
как плоть от плоти — колос от зерна,
так плоть от плоти — от Руси
                РОССИЯ.

6. В ПОЛЕ

На этом поле мирный зной тревожен,
когда
из-за лесов, холмов, столетий
прорвётся вдруг такой горячий ветер,
что колкий холодок бежит по коже.
И помня день, от ливня стрел дремуч,
доныне солнце при набеге туч
бледнеет так,
что на луну похоже…
Былинной битвы я ищу приметы:
там был Засадный полк,
а там — Большой...
И мнится:
мир стремится в век иной,
как при обратном ходе киноленты, —
листвою поредевшие деревья
свой рост поспешно обратили вспять,
исчезнув,
поднимаются опять,
шумят на языке густом и древнем.
А с высоты — без края и конца —
увиделась планета, как живая:
в движение пришла кора земная,
напоминая мимику лица,
то радость выражая, то страданье...
Всё круче Красный холм —
                он был таким!
И вновь живые строятся полки,
пришедшие на это поле брани.
Стоп-кадр!
И я замру, и онемею.
Стоп, кадр!
Но в рясу чёрную одет,
так долго...
           долго...
                долго Пересвет
навстречу выезжает Челубею!
Замолкли птицы, звери и дубравы...
И да продлится тишины той миг,
чтоб человек расслышал и постиг,
о чём сейчас беззвучно плачут травы,
и помолился этому безмолвью,
вместившему всю жизнь минувших лет...
Но...
      мчится Пересвет...
и кровь смешалась с кровью!
Земля — с землёй,
орда — с рядами русских,
с телами — стрелы,
с копьями — тела...
А тьмы врагов — без края и числа —
на тёмных лошадях, в доспехах тусклых,
стремлением к победе скорой полны,
хотят ряды прорвать наверняка!
Но русский полк,— что светлая река,
и лишь пошли по ней стальные волны
от злого ураганного порыва...
Вступают основные силы в бой!
Гоня смятенный воздух пред собой
и свет тесня, летит нетерпеливо,
как тень от тучи, конница Мамая,
взметнув ущербно-лунные клинки.
А ей навстречу — русские полки,
мечами сокрушительно сверкая,
доспехами — из солнца и железа...
За первым, устремившимся вперёд,
зари своей второе солнце ждёт:
Засадный полк —
                в тиши зелёной леса.
Отсюда видно:
рубятся жестоко,
лавинную удерживая рать,
и было б легче в поле умирать,
чем тут, в засаде, сдерживать до срока
самих себя...
Как губы занемели! —
В дубраве чуткой места нет словам
и мирно пчёл жужжание...
А там,
как реки, наши рати обмелели,
и небольшая утром речка Смолка
выходит днём из тихих берегов
от шумной крови русских
и врагов,
что верх уже берут...
Но вот надолго ль?
В открытом поле зрима наша сила,
дружины за дубравой не видны,
лишь в гневных небесах отражены,
как явленное чудо,— два светила!
Изнемогая, бьётся полк Большой,
и с места он не сдвинется, редея:
коль умирать — так стоя, как деревья,
корнями породнённые с землёй...


7. НОЧЬ ПОСЛЕ БИТВЫ

Нарушить безмолвие прошлых лет
в поле некому,
но не унять в себе, в земле
память молекул:
перерастёт она —
до темноты ночной лишь душой дотронься –
в запах листвы, звёздность воды,
шёпот колосьев...

В атоме каждом пересеклись
мгновение — с веком,
вечная юность Вселенной и жизнь
наших предков.
Иду по траве, в забвенье не веря:
как ни странно,
с былым разлучает нас только время,
а пространство

дано одно и предкам, и мне —
как доля...
Забыв о времени,
как во сне,
брожу средь поля.

Будто ищу
раненых, чтобы помочь,
и убитых...
Ищу
в двести двадцать тысяч
семьсот тридцать
                ПЕРВУЮ НОЧЬ
после битвы.


8. ЗАСАДНЫЙ ПОЛК

Зарёй насквозь пропитан сумрак росный.
Звездой насквозь пробита высота.
Над церковью бледнеет месяц острый,
попавший в перекрестие креста.
Слились в одном пространстве времена,
непостижимо всё смешалось вместе:
и лязг мечей, и гром, и тишина,
и стоны, и транзисторные песни.
По-всякому звучит ночной эфир:
то чисто, то надрывно и трескуче...
Вот сообщают мне, что чей-то мир
в сравнении с моим намного лучше.
Ну что тут понапрасну говорить,
что где-то жизнь сытнее и красивей?
А голод мой ничем не утолить:
безмерный,
как душа и как Россия.
Видать, с рожденья русский дух таков,
что быть ему вовек неутолимым
водою рек,
         что выше облаков,
волненьем трав и нив,
                что так любимы...
И петь они учили, и молчать,
то задушевно ласковы, то бурны;
учили с детства чутко отличать
народную — от массовой культуры,
которая в нас голос предков глушит,
летит к нам вороньём со всех сторон
по нашу память и по наши души,
чтоб исподволь их увести в полон!
Но чуждые по духу чьи-то ритмы
не стали мне роднее русских песен,
сердечный их простор,
                как поле битвы,
для недругов да будет вечно тесен!
Для тех, кто сеет свой эфирный сор
над полем брани — полем нашей жизни,
издалека заводит разговор
о русских,
о судьбе моей Отчизны.
И мне на языке моём родном,
таком живом для сердца и для слуха,
внушают,
что народ мой был рабом,
что у него бедны истоки духа.
Не причастившись к духу,
зря стремитесь
так жадно причаститься к русской речи –
безродный лепет
князь великий Дмитрий
не разобрал бы в той жестокой сече,
душой и сердцем беззаветно внемля
лишь тем — кто речь родную полюбил
не меньше, чем свою родную землю.
Им ведомо, какая сила в слове,
когда в руках уже так мало сил,
когда мечи
            раскалены
                до крови...
Как скользко!
Но нельзя не устоять.
Всё яростней огонь святой обиды
за то — что вынуждают убивать,
за дикую нелепость — быть убитым.
Клинки так тяжелы и так легко
из плоти высекают кровь, как пламя.
И вот уже так много полегло,
всхолмило поле павшими телами.
И вот уже — пронзительней клинка —
победный визг татар над полем боя! —
И воины Засадного полка
глядят на воевод своих с мольбою:
всё неуёмней мысль, что вышел срок...
Но, повторяя жест суровый свой,
на ропот зорко хмурится Боброк,
и, побледнев, замолк Серпуховской.
И снова мята пахнет бесконечно —
для многих навсегда уж не завянет...
Как это ожиданье бессердечно —
сердца давно, давно на поле брани!
Как нестерпим бескровный цвет берёз,
как воеводы сдержанны и жёстки...
А там, уже не сдерживая слёз,
с врагами насмерть рубятся подростки!
Так не пора ли в бой, богатыри?
Своих, родных, погублено изрядно:
средь бела дня, как будто от зари,
уже красны и Смолка, и Непрядва.
Уже вокруг поганые одни,
уже победа грезится татарам,
но тем безумней побегут они,
застигнуты врасплох таким ударом,
что даже не успеет снять шатра
Мамай, спасаясь бегством...
Миг настанет —
и с Красного холма навечно страх
поспешно унесёт он —
                вместо дани!
А там,
      татарам вслед,
                за рядом ряд
Засадный полк нещадно устремится,
и в сумерках погоню озарят
от гнева пламенеющие лица!
"За Русь!" —
              победно вознесётся зов
над полем брани,
множа нашу силу,
и, отразившись эхом от веков
грядущих,
отзовётся:
             "За Россию!.."
Увижу я:
конца дружинам нет,
и так несметно их,
и подвиг ратный
продолжится на много вёрст
                и лет,
во времени-пространстве необъятный,
в горении своём победоносном,
во всём своём неповторимом блеске.
В рядах: Пожарский, Минин, Ломоносов,
Суворов, Пушкин, Тютчев, Достоевский,
Кутузов, Васнецов, Лесков, Толстой...—
развёрстывают время год за годом,
как славой, как единою судьбой,
так тесно окружённые народом,
что в РАТИ той соРАТНИКОВ не счесть,
что были, есть и непременно будут,
ворвутся в битву — и возгрянет весть
о праведной победе нашей...
Всюду —
все дни и поколенья напролёт
и зримо, и незримо бой идёт...
Держитесь твёрдо, русичи!
За нами —
Могучий полк
сигнала зорко ждёт,
неистребим,
            как русский дух и память.
<1992>