на обочине...

   У города названия не было,  –  оно ушло в прошлое, как и бывшие его обитатели. Ветер гонял пыль по дороге.  Одинокая старуха, прихрамывая, тащилась к полуразрушенному фонтану зачерпнуть воды после вчерашнего дождя.   Она едва  помнила фонтан работающим, но знала, что в облупленном круглом бассейне скапливается  вода, падающая с неба. Подошва старого тапка износилась до дырки, и теперь старуха болезненно чувствовала голой пяткой каждый камушек. «Надо бы попросить у Санька  старую книжную обложку, чтобы подложить в тапок», –  повторила она про себя дважды,  для памяти.

   Санёк – парень лет семнадцати-восемнадцати, худощавый, высокий,  сутулившийся от неловкости за свой рост, с копной вьющихся светлых волос и красивым нежным лицом появился здесь года два назад. Его повсюду сопровождала старая собака. Забитый колючками тяжёлый хвост вяло выражал эмоции при появлении старухи в их покосившейся лачуге. Собака стряхивала наваливающийся сон, чихала, ложилась на живот, и маленькие домики волосиков-бровей показывали её расположение к гостье. Старуха приходила за едой.

   Вечерами Санёк взбирался на холм и там пёк картошку, сжигая  кем-то брошенные сто лет тому назад на обочине дороги, автомобильные покрышки, а потом подкидывая в костёр ветки и сучья. Собака смотрела на него терпеливым взглядом и  ждала очисток.  Глаза выражали притворное смирение,  а на морде отсветы пламени блуждали подобием улыбки. Тусклая шерсть в некоторых местах свалялась и поредела. Было холодно, а этот чудак жёг  покрышки, от которых шло тепло, но, что самое главное, от него самого иногда пахло съестным. «Неужели пнёт под ребро?»  Она прилегла на каменистую землю, и, медленно тормозя животом, стала подползать поближе к костру. «Может быть, чего-нибудь да кинет? Хоть бы и кожурок от печеной картошки. Так-то он добрый,  всё-таки книжки толстые читает. Однажды волосы чуть не подпалил, забылся, видимо, что огонь-то не – лампочка. Хорошо, что рядом бутылка с водой стояла: промочил быстро, но кряхтел и оглаживал голову долго. Палёным от него пахло ещё несколько дней."

   По дороге вымершего города, случалось, проезжала иногда заблудившаяся цыганская кибитка, запряжённая парой гнедых. Тогда всё оживало. Курчавые, смуглые дети, приплясывали и притопывали босыми ногами. Их чумазые лица светились от счастья, не понимая, насколько  оно кратковременно, но, глядя на них, складывалось впечатление, что оно, счастье это, будет всегда. Цыгане делились едой, которой потом хватало надолго. Старуха кивала и прихлопывала в ладоши в такт бубну, что задавал ритм для веселящихся детей. Старый цыган подыгрывал на губной гармошке; из-под кудрей у виска появлялась капля пота,  она скользила и стекала по загорелой шее.

   Санёк приходил со скрипучей табуреткой, вместе с собакой; усаживался и смотрел вдаль невидящим взглядом. Он явно думал о своём прошлом. Казалось, шумное присутствие чужаков всё-таки не проходило мимо,  наполняло  парня живым  светом, который потом исходил от него  долгое время после  ухода цыганского табора.  Больше всего, он любил книги. Это был его мир. Санёк ходил по  покинутым домам и собирал, словно старьёвщик,  брошенные и  потрёпанные временем, фолианты, журналы, газеты. А затем разглаживал загнутые кончики страниц, расправлял помятые обложки и укладывал это богатство  ровными стопками у топчана. Долго и вдумчиво читал всё подряд, не глядя на названия и авторов. Он водил тонким пальцем по странице и вживался в каждую строку.
 
   Старуха постоянно вспоминала прошлую жизнь, которая состояла, большей частью, из пережитых несчастий. И вот теперь –  основной заботой считала для себя  «отгребание снега». Воспоминания наваливались на сознание отдельными эпизодами, грустными картинками, отчётливо всплывающими во времени. Они дробились,  взмётывались яркими  отрывочными всполохами и удивляли зрелищем, складывающимся из осколков и отзвуков того, что когда-то давно было услышано, увидено или прочувствовано. Всё это нагромождалось и заваливало её, словно снегом в лесу… И она старательно  разгребала эти залежи каждый день, стараясь освободить замутнённое, умирающее сознание. Это был ежедневный упорный труд. Она боялась, что если прекратить работу, то снегом может занести весь город. То, что было расчищено, вновь засыпалось… Она брала тряпку и тщательно возила ею по старому потрескавшемуся столу, стряхивала слой снега с этажерки, с подоконника, с сундука, который угрюмо стоял в углу.  К утру накапливались сугробы, от которых веяло холодом и ледяной тоской. Тогда же появлялись звуки, напоминающее горловое пение. Иллюзии-галлюцинации продолжали жить в её голове, как зрительные, так и слуховые. Работа по уборке начиналась заново.

   Иногда снег подтаивал, становилось сыро, и тогда старуха выходила из своего убежища глотнуть тёплого воздуха. Она усаживалась на  ржавое, перевёрнутое вверх дном, ведро и смотрела на небо. Облака тянулись на восток; хотелось послать вместе с ними  давнюю заветную просьбу. Казалось, что там, наверху, есть кто-то, кто может её исполнить, но старуха не умела ни просить, ни молиться.

   Санёк принёс два зелёных яблока. Он молча устроился рядом, скрестив ноги;  собака положила голову на пыльный тапок старухи.   Каждый думал о своём. Они  смотрели в сторону закатного солнца, которое оседало медленно и тяжело. Наконец оно коснулось  линии горизонта и постепенно исчезло в потустороннем мире.

   Санёк  вернулся  в свою лачугу  читать книги.
   Собака побежала к сараю, за которым припрятала пойманную накануне крысу.
   Старуха пошла в дом чистить навалившийся снег…