послесловие к моей книге стихов

               
     Моя родина – небольшой город Золотоноша, на Украине неподалёку от Киева. Родители – оба участники Великой Отечественной войны, прошедшие фронт от Маньчжурии до Будапешта и Праги. Мать, Вера Кондратьевна Горбачёва, родом из донской казачьей станицы, откуда вместе с семьёй переехала на Кубань, где окончила Краснодарский мединститут, на войне была лейтенантом медицинской службы, после Победы работала врачом золотоношской больницы. Отец, Александр Дмитриевич Нечаенко, уроженец маленького хутора под Золотоношей, учился в Черкасском пединституте, но эту учёбу прервала немецкая оккупация Украины.
     В первые годы войны отец окончил эвакуированную в Самарканд Артиллерийскую Академию им. Дзержинского, дипломную работу по созданию новых советских миномётов готовил на «Уралмаше», затем служил офицером в 6-й Гвардейской танковой армии, был ранен, в мирное время работал учителем математики в школе. Судя по  рассказам отца, подготовка военных специалистов для фронта велась на самом высоком уровне. Одним из наиболее почитаемых отцом преподавателей в Самарканде был выдающийся учёный-механик, академик А.А.Благонравов – президент уникальной и, как я понимаю, единственной в мире Академии артиллерийских наук.   
    
     Мой дед Кондрат Афанасьевич Горбачёв (отец мамы), фельдшер станицы Каневская Краснодарского края, умевший в своей профессии всё, от лечения скарлатины до принятия родов, в октябре 1941 года по трусливому и подлому доносу соседа, по печально знаменитой 58-й статье "за контрреволюционную пропаганду" репрессирован, погиб в лагере. Мать как дочь «врага народа» тогда исключили из комсомола и, если бы не внезапно начавшаяся война, наверняка выгнали бы и из института. Её родной брат Николай Горбачёв совсем молодым погиб на фронте.

     После школы по настоянию родителей я, вслед за старшим братом, поступил в Московский медицинский стоматологический институт имени Семашко, но учился из-за равнодушия к врачебному ремеслу кое-как и через год был оттуда изгнан. На долгое время всерьёз увлёкся театром, не пропускал ни одной более-менее значительной московской премьеры, очень хотел стать актёром или режиссёром, но попытки поступить в театральный институт ни к чему не привели. Конкурс везде был баснословным, казалось, что как минимум половина абитуриентов страны стоит в очереди на прослушивание в так называемых первых, вторых или третьих «турах». В Щукинском училище мне настоятельно посоветовали как можно быстрее избавиться от назойливого украинского акцента и  подобрать правильный, органичный репертуар, поскольку для чтения отрывка из прозы я почему-то выбрал горячо тогда любимого, но совершенно «нечитабельного» Хемингуэя, а вместо басни Крылова  зачем-то старательно разыгрывал в лицах весёлые сценки из комедии «За двумя зайцами», пытаясь гнусавым, трескучим и томным, каким-то потусторонним голосом неисправного телефонного автоответчика воспроизвести сакраментальную реплику вальяжной Прони Прокоповны:  «А то шкварчала ваша папироска!» Вся эта дурь никого в приёмной комиссии, конечно, не рассмешила и я ушёл, посрамлённый, изничтожать в каждодневных речевых упражнениях свой ненавистный акцент. Спустя год  мне это почти удалось, после того, как в результате совершенно случайного знакомства несколько уроков мне преподала когда-то блиставшая на вахтанговской сцене Ц.Л.Мансурова. Однако на одном из последних «туров», хотя и с меньшим треском, чем прежде, я опять провалился. Нужно было иметь, как я теперь понимаю, либо выдающийся, яркий, всепобеждающий талант, либо, как тогда говорили, «блат». Ни того, ни другого у меня не оказалось. Может быть, мне просто не повезло.
    
     После службы в Советской армии, в войсках ПВО, я, чтобы получить так называемую «московскую прописку» и хоть какое-то жильё, несколько лет проработал на столичных стройках разнорабочим, грузчиком, маляром по покраске фасадов, асфальтировщиком. Золотоноша городок провинциальный, крохотный и чужие проблемы  там были интересны почти всем, а чужие неудачи или успехи обсуждались буквально на каждом углу.  Школу, в которой отец работал завучем, я окончил  с золотой медалью и в городе, конечно, стали говорить, что медаль мне досталась незаслуженно,  только благодаря авторитету и влиянию отца, поэтому и  из института меня, дескать, выгнали просто за двойки, как обыкновенного балбеса. Мать с отцом, конечно, сильно переживали из-за таких разговоров. Они уже почти махнули на меня рукой, не веря, что я, по их словам, достоин стать «нормальным человеком» хоть с каким-нибудь образованием. И тогда я решил доказать им, что всё-таки смогу учиться. Но куда поступать? Театральная мечта из-за постоянных неудач больше не вдохновляла, точные науки, вроде математики или химии, угнетали мистическим мракобесием формул и цифр, а также абсолютной загадочностью и непостижимостью. И я выбрал Литературный институт, вспомнив, что за сочинения по литературе меня  всегда хвалила школьная учительница Вера Петровна Маланина – преподаватель от Бога, с уникальной для глухой провинции эрудицией и внутренней, глубинной культурой, самозабвенно мечтавшая  в молодости о театре так же, как и я, и создавшая при школе замечательную драматическую студию, побеждавшую во всех популярных тогда «районных олимпиадах художественной самодеятельности». До сих пор в памяти комичный курьёз, случившийся на представлении «Героя нашего  времени», где одну из главных ролей исполнял мой брат. Я сидел среди зрителей, затаив дыхание, и сильно переживал за него. И вдруг, в самый напряжённый момент спектакля, когда Печорин уже поднял дуэльный пистолет и через секунду должен был застрелить стоявшего на краю пропасти Грушницкого, наш «шумовой оформитель» вместо того, чтобы специально приготовленной доской плашмя и громко ударить по столу, имитируя звук выстрела, зазевался и со всего размаху шандарахнул по чьей-то случайно оперевшейся на стол руке, оказавшейся рядом. Сопровождавшийся традиционной русской бранью дикий взвизг был таким, словно стреляли не в прощелыгу-Грушницкого, а тупым перочинным ножом резали полугодовалого поросёнка. От зрительского хохота в школьном спортзале, где шла премьера, содрогнулись все спортивные снаряды и стены.
      
      Иногда, саркастически посмеиваясь над нашей альма-матер на Тверском бульваре, говорят: «Кому нужно это бесполезное и праздное заведение? Ну как можно научить писать прозу или тем более стихи?!» На это я отвечу – в когда-то действительно уникальном, славном своими традициями и выпускниками, а ныне пришедшем в запустение и упадок, утратившем авторитет институте  нас никто и не пытался учить «писать». Почитание волшбы, кудесничества, ведьмовства и леденящей душу глубины художественного слова, осознание и усвоение несгибаемой духовной мощи тысячелетней русской культуры, перед которой мы не безответственные пигмеи, а смиренные, хотя и не чуждые оправданных дерзаний ученики – вот, я думаю, самое дорогое и ценное, что подвижнически стремились привить нам наши любимые преподаватели, отличавшиеся непревзойдённой широтой познаний, радикальной нетерпимостью к литературной пошлости, благородством речи и манер, подлинным артистизмом. Имена их я всегда вспоминаю с неизменным почтением и благодарностью:  А.А.Тахо-Годи, Ю.В.Томашевский, М.П.Ерёмин, Е.Н.Лебедев, В.А.Богданов, С.Б.Джимбинов, В.П.Смирнов. Надеюсь, что были не бесплодными и всё ж таки пошли впрок и многочасовые «радения» на творческих семинарах, которыми руководил Е.А.Долматовский, хлёсткими критическими розгами вышибавший из нас, самонадеянных бурсаков-семинаристов, любую казавшуюся нам необычайно «поэтичной» красивость, велеречивость, фальшь, стилистическую небрежность и неблагозвучность рифм или надуманную, натужную метафоричность. Особенно признателен я и первому своему наставнику в литературе поэту С.Ф.Каратову, руководившему литературным объединением «Звезда», когда я много лет назад с боязнью быть осмеянным и показаться нелепым принёс туда свои первые, ещё совсем неумелые и сырые, юношеские стихи. Литература, в конце концов, всего лишь холодная тень жизни, а человеческое тепло и понимание не забудутся никогда.
    
       Учёбой в «золотой» и благодатный литинститутский век я увлёкся настолько, что даже окончил аспирантуру, защитив в МГУ им.Ломоносова диссертацию «Художественная природа литературных сновидений». Тему эту  в одной из дружеских бесед мне совершенно случайно подсказал  замечательный историк литературы, преданный почитатель и вдумчивый исследователь Н.С.Лескова, редкий в академическом литературоведении романтик и, в то же время,  крайне взыскательный арбитр словесного творчества С.Ф.Дмитренко. Всерьёз до меня этой темы в таком объёме не касался никто, да и поныне особенных подвижников что-то не видно. Меня тогда заинтересовало сновидение как форма культуры, его мифологические, ритуальные, библейские корни и его интерпретации в философии, живописи, музыке, кинематографе. Несравненные по образной выразительности и художественному мастерству сны персонажей русской классики – князя Святослава из «Слова о полку Игореве», Татьяны Лариной, Пискарёва, Раскольникова, Обломова или Анны Карениной – до сих пор ещё ждут своих усердных и кропотливых исследователей, поскольку я во многом лишь наметил, обозначил пути развития этого грандиозного, интереснейшего историко-литературного сюжета.
     Вот, собственно, и всё, что я хотел рассказать о себе. А теперь, как говорится, напоследях, о том, что особенно тревожит меня в нынешнее время и о чём мне как литератору было бы просто бессовестно промолчать.
    
     Весной этого - 2004 года - киевские писатели пригласили меня на празднование шевченковских дней в Белой Церкви. В небольшой и тесный антикварный автобус, ожидавший нас неподалёку от Крещатика, кроме украинских литераторов, как сельди в бочку, набились делегаты и представители из Белоруссии, Канады, Китая, Ирана, Туркмении. «Москальским» украинцем оказался я один. Натужно пыхтя и чихая, завёлся наконец трудяга-мотор, на полную громкость что-то из современной эстрадной «попсы» заголосила хрипливая  радиоточка, поехали. Мимо окон, как в каких-то стародавних, детских снах, плавно поплыли чистые, опрятные киевские улочки, дворы, дома, церкви, глянцевая брусчатка, белокурые красавцы-каштаны... Я не был на родине лет пять. В горле жгучий и горький, колючий комок, в сердце боль и нежность, в душе отчаянный праздник и  тайное, тревожное предчувствие какого-то невероятного, несбыточного, давно забытого счастья. Чтобы хоть как-то прийти в себя и успокоиться, я завёл тривиальный, обыденный разговор с молодыми украинскими поэтами о нашем литературном житье-бытье: кто откуда родом, кто где учится, трудно ли издать первую книжку и т.д. Я, по привычке, говорю по-русски, они по-украински, но нашему взаимопониманию и взаимной симпатии это никак не мешает. Выяснилось, что в Киевском университете недавно открыто творческое отделение по образу и подобию моей родной альма-матер – Литературного института. Спрашиваю, как же там преподают теперь русскую литературу. «Как зарубежную, обзорно», - отвечают студенты. Это что значит «обзорно»? - удивляюсь я. Ну, скажем, произведения Достоевского вы какие изучали? «Преступление и наказание», - отвечают. Но ведь это программа десятого класса средней школы, - не перестаю поражаться я столь «глубокому» литературному «обзору» и эрудиции, - а как же «Братья Карамазовы», «Идиот», «Бесы», «Записки из подполья»? Как у вас изучаются Лермонтов, Тургенев, Бунин, Есенин, Маяковский, Андрей Платонов, Марина Цветаева? «Обзорно», - как запрограмированные отвечают мне молодые украинские литераторы. Н-да, - печально думаю про себя я, - это совсем как в древнем бородатом анекдоте из времён моей литинститутской молодости: «чукча не читатель, чукча – писатель». Смеёмся, шутим, по-доброму подначиваем друг друга.
    
       И вдруг, где-то в глубине и в гуще этого оживлённого шума и гама, раздражённо и резко оборачивается в нашу сторону некая маститая, необъятных размеров и форм тётка-«пысьмэнныця», председатель (какова должность!) одной из областных писательских организаций, и, свирепо глядя мне прямо в глаза, истерично кричит: «Пэрэстаньтэ розмовляты на росийський мови, мэнэ вид нэи тошныть!» Я тотчас остолбенел - и от  неожиданности, и от испуга, и от неприкрытого, первобытного хамства. Я даже не нашёлся с ответом. В автобусе, переполненном людьми, едущими на праздник, не место для идеологических междоусобиц и споров. В общем, я промолчал. На первом же банкете-фуршете, лихо опрокинув стопку-другую перцовой горилки и деловито задымив чужеземной пахитоской, тётка-«пысьмэнныця», слегка покачиваясь между столиками, подошла ко мне и снова упрямо и беспощадно повторила свой суровый «патриотический» упрёк: «Вы знаходытэсь на Украини, пэрэстаньтэ розмовляты по-росийськи, мэнэ тошныть...» А от Пушкина, - с изумлением поинтересовался я, - или, прости Господи, не к ночи будь помянут, от Николая Васильевича Гоголя вас случайно не тошнит? «Тошныть!» - ни секунды не задумываясь, чётко и по-военному, как хорошо вымуштрованный солдат, повторила тётка, шумно выпустив из широких, мясистых ноздрей густые клубы табачного дыма. Тяжёлый случай, - подумал я и, отчаянно надеясь обнаружить в её неуёмном «патриотическом» безумии хоть какой-то здравый смысл, обречённо спросил: но ведь вы «пысьмэнныця», врачевательница, так сказать, уставших от безысходности и житейского мрака людских душ, как же вы намереваетесь «спилкуватыся», то есть, грубо говоря, взаимодействовать, взаимообщаться с европейской, или, если случайно вдруг повезёт, и с мировой, общечеловеческой культурой? Ведь наверняка у вас как у маститой «пысьмэнныци» таится в душе гордыня и мечта стать литературной «звездой» не только бердичевского или житомирского масштаба. Судя по бесстрашию ваших суждений, лёгкой безуминке во взоре  и энергичной, почти боксёрской нахрапистости, достойной прямо-таки братьев Кличко, вы ведь не можете втайне не грезить о лаврах Жорж Санд, Маргарет Митчелл, Джоанны Ролинг или хотя бы, на худой конец, какой-нибудь Ларисы Рубальской? Неужели вы, такая большая, и в прямом, и в переносном смысле, «пысьмэнныця», не понимаете, что Россия, Белоруссия и Украина - это, и этнически, и культурно, и по вероисповеданию, и по родству, и по крови, и по географическому, и по духовному, и по какому угодно иному жизненному пространству, единая семья славянских народов, давших не только Европе, но и всему миру высочайшие образцы фольклорного, архитектурного, музыкального, живописного, литературного творчества?  «А мы, - почему-то вдруг заговорила она о себе во множественном числе. – вийдэмо в европэйську культуру бэзпосэрэднё (т.е. без посредников)!»
         Как это «бэзпосэрэднё», - изумился я, - то есть совсем без приобщения к русской литературе и культуре, что ли? «Совсем», - без малейшего сомнения, несгибаемо подтвердила она, и, с минуту помолчав, снова с маниакальной настойчивостью, тоскливо озираясь вокруг, повторила: «Тошныть...» Но почему, - в приступе последней надежды на здравомыслие не унимался я, - чем же вам так не по нраву Россия, чем так насолили Некрасов или Пушкин? Разве бабушка или мама в далёком детстве перед сном не читали вам «Руслана и Людмилу», «Сказку о царе Салтане», «Мороз, Красный нос», «Конька-горбунка» или хотя бы «Мойдодыра» с «Бармалеем»? Кто вам внушил весь этот беспросветный и тягостный, болезненный бред? Разве вам, при всей вашей столь неохватной «эрудиции», никогда не попадалось на глаза иронично-насмешливое высказывание В.Г.Короленко, назвавшего украинский национализм «самым бутафорским из всех национализмов»?.. «Тошныть!» - снова угрюмо и печально, с какой-то почти девической меланхоличностью повторила она и убеждённо, как вызубренную откуда-то цитату, добавила: «Росийська культура завжды плэлась в хвости европэйськои...»  Это как это «плэлась в хвости», - чуть не потерял дар речи я, - это кто же «плёлся в хвосте» европейской культуры – Л.Толстой, Чайковский, Мусоргский, Суриков, Левитан, Чехов, Достоевский или Розанов что ли? Дальнейшая «дискуссия» представлялась явно бессмысленной и, не дожидаясь очередного «тошныть!», я с грустью пошёл допивать родную горилку, благо предусмотрительные украинские писатели по случаю долгожданного шевченковского праздника запаслись ею вдосталь.
    
       Сидел я за щедрым банкетным столом, молча чокался с повеселевшими  китайскими братьями во литературе и думал: «Слава тебе, Господи, слава Тебе, Всеблагой и Всемилостивый Боже, что выучился я и русской, и украинской, и немного английской грамоте в простой, провинциальной, вроде бы, как тогда казалось, захолустной советской школе, что были у меня и там, и в московском Литинституте, как теперь выясняется, настоящие, широко образованные, чистые сердцем, незабвенные мои учителя, что, благодаря им, хвала Тебе Вседержителю, не «тошныть» меня с тех пор ни от немецкой «мовы» с чарующими стихами Рильке, ни от испанской с элегической лирикой Лорки, ни от французской с по-юношески порывистой поэзией Рембо, ни от итальянской с её сладкозвучными песнопениями Данте и Петрарки, ни от польской с неподражаемой мелодичностью Мицкевича, ни от белорусской или грузинской, ни от какой другой на всём белом свете, даже от суахили, киконго или фарси. Как же жалка, смешна и убога, - думал я ещё, - вековечная человеческая ограниченность, глупость, злоба, бездарность, мелкота и гнилость души, плесень мозгов, торричеллиева пустота сердца. Не нужно быть особым прозорливцем или пророком, чтобы предсказать и понять, каким будет через каких-то всего лишь несколько лет нравственный, философский, художественный уровень творчества моих молодых украинских коллег-поэтов, если их литературное, творческое образование ограничится всего лишь беглым, примитивным, «обзорным» знакомством с шедеврами и сокровищницами мировой, европейской, русской, общеславянской культуры, если их наставниками и слепыми, озлобленными от собственной бездарности поводырями останутся «щирые» писательши-патриотки вроде той, о которой шла речь выше, если местные «царьки» и невежды-политики с целью удержания власти любой ценой  цинично продолжат морочить людям голову  бредовыми расистскими лозунгами, идеями местечковой «самостийности» и  сепаратизма, национальной обособленности.

     Под убаюкивающие незрелые хохлацкие умы байки о «правах человека», «свободе слова», «демократии» и «либерализме» враждебные православно-христианским нравственным, историческим, духовным традициям силы уже бесстыдно и нагло ведут настоящую беспощадную войну за умы и души наших подрастающих поколений, лишая их возможности получить настоящее, всестороннее, глубокое, не «урезанное» лживыми идеологическими догмами образование, буквально вдалбливая в горячие молодые головы параноидальные бредни об угрозе «оккупации» и «угнетения» со стороны так называемого (придумали ж таки словечко!) «северного соседа», т.е. России. Под этот провокационный «национал-патриотический» шумок исподтишка и как-будто бы невзначай в западноукраинском Ивано-Франковске одна из улиц уже названа именем фашистской дивизии «Галичина», кое-где наспех сооружены и «торжественно» открыты памятники С.Бандере и пресловутому гетьману Мазепе, предательски и трусливо перебежавшему некогда в стан общего врага, что по любым, нравственным, человеческим, гражданским законам любой страны всегда было и остаётся неискупимым иудиным грехом. Исподволь и без всяких внятных объяснений уже почти начисто  вычеркнуты из учебников по истории и литературе Б.Хмельницкий и Н.В.Гоголь, автор «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и «Тараса Бульбы». Тётки-патриотки радостно воют и шумят, молчит лишь, будто набрав в рот воды, «просвещённая»  национальная «интеллигенция». Как молчала она, наша продажная «совесть народа», и здесь, в России, когда в самом центре Москвы среди бела дня по приказу выжившего из ума кремлёвского пьянчуги расстреливали из пулемётов и танков конституционно избранный Верховный Совет. Как, впрочем, «страха иудейска ради», молчит она, убогая, и поныне, и везде в бывших республиках Советского Союза. Несколько дней назад из Прибалтики пришла новость о том, что в Пярну «торжественно» открыт музей эстонской эсэсовской дивизии. Это в том самом  тихом и благостном курортном Пярну, где последние годы жизни провёл замечательный поэт-фронтовик Давид Самойлов. Для музея, посвящённого ему, в по-европейски «демократической» Эстонии места, разумеется, не нашлось.   
    
       Подумал я тогда в Белой Церкви и вот о чём. Главная заслуга наших родителей, учителей и душевных наставников в том, что мы с их помощью всё-таки рано или поздно осознали: мы не безымянные звёзды, невесть откуда свалившиеся на грешную землю, не голь перекатная, не Иваны не помнящие родства и не безликий, как теперь модно обзываться, «электорат». Как бы, для кого-то выспренне, для кого-то банально, это сегодня ни звучало, мы – наследники и продолжатели, в меру своего таланта и сил, многовековой культуры великого народа, замершего ныне, в начале нового века, на своём очередном историческом перепутье в ожидании древнего как мир нравственного, вероисповеднического выбора: жить ли нам под гнётом теснящего душу чистогана и торжествующего пиррову победу золотого тельца, или всё ж таки с усилием трудным и зачастую обречённым отважиться внять скрижалям иного закона, предписывающего не «око за око, зуб за зуб», а долготерпение, потаённую нежность, благосклонность к миру и нестяжательство к окружающей нас, отнюдь не равнодушной природе. Путь политический, экономический и, судя по всему, тупиковый, хорошо это или худо, выбрали за нас. Выбрать же свою дорогу, по совести, можно только в одиночку, наедине с судьбой. Даст Бог, всё у нас наладится. Ну, а нет – значит и виноватых искать негде, кроме как оборотиться на самих себя.
       
        Все остальные сюжеты моих раздумий и события биографии – в стихах. Предполагать, как они отзовутся в душе и чувствах читателя – вроде того, что гадать на кофейной гуще. Всё равно ни одного слова из этой песни, как и ни одного взятого в жизни на душу греха, уже не выкинешь и не исправишь. «Еже писах, писах».