Таланту Цвейга. Воображаемая любовь

   Вечером я написал ей второе письмо; и так все последующие дни. Я всё время на неё смотрел.
То же самое, вероятно, испытывают охотники, когда расставляют силки или заманивают  дичь под выстрел...
   Походка её стала лёгкой, танцующей, порывистой,
лицо озарилось трепетной, неповторимой красотой!
Самый сон её, должно быть, стал лишь беспокойным ожиданием письма, 
потому  что  по  утрам чёрные тени окружали её горящие глаза, что показалось мне  тревожно весьма.
Она даже начала заботиться о своей  наружности, вкалывала в волосы цветы, несколько  роз;
беспредельная нежность ко всему на свете исходила от её  рук, в глазах стоял вечный  вопрос; 
по  тысяче мелочей,  разбросанных в моих письмах, она догадывалась,
что их автор где-то поблизости – незримый Ариэль,
который наполняет воздух музыкой, парит рядом с ней,
знает её самые сокровенные мечты
и всё же не хочет явиться ей, специально для него носящей в чудесной причёске цветы.
  Голос её обрел звучность, стал громче, выше, смелей,
в  горле  у  неё  что-то  трепетало,  словно песня хотела вырваться ликующей трелью, будто это соловей...
  Такие  мимолетные  пламенные  взоры 
выпадают  в  юности  на  долю  каждого; большинство этого просто не замечают, 
другие  –  скоро  забывают.
Надо состариться, чтобы понять, что это, быть может, и есть самое  чистое,  самое
прекрасное из всего,
что дарит жизнь, что это святое право молодости, право каждого юного, только его!
   Я думаю, что ни в каком возрасте нельзя безнаказанно писать страстные
письма
и вживаться в воображаемую любовь – опасно для чувства любви, причём весьма.
–––– 
С. Цвейг. Летняя новелла. (Отрывок)
Вечером я написал  ей второе письмо, и так все последующие  дни...
- то  же  самое, вероятно, испытывают охотники, когда расставляют силки или заманивают  дичь  под  выстрел...
   Походка  ее  стала  легкой, порывистой, танцующей,  лицо  озарилось  трепетной, неповторимой красотой, самый сон ее, должно быть, стал лишь беспокойным ожиданием письма,  потому  что  по  утрам черные тени окружали ее тревожно горящие глаза. Она даже начала заботиться о своей  наружности, вкалывала в волосы цветы; беспредельная нежность ко всему на свете исходила от ее  рук,  в  глазах  стоял  вечный  вопрос;  по  тысяче мелочей,  разбросанных в моих письмах, она догадывалась, что их автор где-то поблизости - незримый Ариэль, который наполняет воздух музыкой, парит рядом с ней, знает ее самые сокровенные мечты и все же не хочет  явиться  ей. 
 Голос ее обрел звучность, стал громче, выше, смелей, в  горле  у  нее  что-то  трепетало,  словно песня хотела вырваться ликующей трелью, словно...
  Такие  мимолетные  пламенные  взоры  выпадают  в  юности  на  долю  каждого; большинство  этого  просто  не  замечает,  другие  --  скоро  забывают. Надо состариться, чтобы понять, что это, быть может, и есть самое  чистое,  самое
прекрасное из всего, что дарит жизнь, что это святое право молодости...
   Я думаю, что ни в каком возрасте нельзя безнаказанно писать страстные
письма и вживаться в воображаемую любовь.