Для И

Человек, как если бы где-то у самой кромки неба стояли камеры,
Снимали бы всех без меры, жёлтой божьей прессы спамеры, 
Защитники атмосферы, певцы оперы, фактические размеры, черно-белые сканеры, поднебесные всё карьеры.
Доклады, прямые эфиры, радиосвязи, историки бытия, широченный лоб. 
Переводчики трудятся, барабанщики крутят палочки над людьми — life non stop.

Пыльные какие-то следы на окне, старинный романс, рука у кромки волос...
Когда-то на её тембр, бархатный голос, был спрос, были мечты и с проплешиной босс, 
Теперь она вздрагивает, стучит пальчиками по куртке, когда врач вызывает её: "Бренда Джонс"
В кабинете он смотрит на неё нарочито мягко, сжимает кулак. Так смотрят на стариков, когда они прозрачней тюли, и на предсмертно корчащихся собак. 
Оглядывает окно, переводит взор ей в глаза, протягивает бумаги. У Бренды, конечно, рак.

Спустя два месяца паники, слез, разъедающих все лицо, врачей, больниц
Бренда сидит и рукой проводит по гладкому черепу; соль подсохшая дрожит на кромке её ресниц. 
Она наконец-то дома, безо всех этих белых халатов, божьих карающих десниц. Только креститься и падать ниц. 
Уолтер подкладывает ей подушку, приносит кофе и сигарету. Солнце за окном плещется в сотне луж..
Он вчера сделал ей предложение... Теперь ждёт ответа. Бренда смеется: "Вот я выздоровлю, выйду за тебя —  будешь муж!"

Ещё месяц; и стали крошиться ногти, шелушиться кожа, как из ткани слоятся нити, в её голове — сплошные черти.
Они сидят между приступами ада, словно ты выжил, но весь переломан, и говорят о смерти.
Бренда пытается писать буквы, предложения, словно в конце третьей четверти, где-то в сети.
Ночью ей легчает: самолёты, мутные какие-то небеса над ними лоснятся.
Потом деревня, куры гуляют прям у соседского дома, родители снятся. 
Она просыпается утром, пьёт кофе, болтает о жизни со смертью и не понимает, зачем её так боятся. 

Остался месяц. Больше нет ни работ, которых не переносишь, ни людей, которым не нужен.
Бренда смотрит на грозу из окошка скорой, пьет куриный бульон на ужин. 
Рядом Уолтер, который любит её зачем-то; она целует его у кромки губ, ласково называет мужем.
Бренда смеется, пишет коротенькие статьи, ценит вообще способность дышать.
Господи, где были эти правила, эти законы, эти границы, что надо не нарушать?
Как теперь объяснить, что ты не уходишь, что ты становишься чистым смыслом... Как ещё их поутешать?

Бренда стоит, разглядывает мир, где-то далеко играет виолончель; радуга над худыми плечами.
Счастье оказалось в том, чтобы быть счастливой столько, сколько вымерено, а не терзаться всякими мелочами.
Все эти бумаги, люди, боссы, нестерпимые понедельники, кошелёчки с ключами,
Сплошное виляние хвостом, производство отчаяния, нытья и бреда...
Сплошное: "Я ничего не смогу", вторник или среда, течение стада, от обеда и до обеда.
Досада, нагромождение ада за спиной двухметрового дармоеда. 
 
А потом за всем этим словно открывается дверь... И ты видишь, что правда не в том, во что ты одет,
А в том, чтобы после тебя осталась не только одежда. 
Бренда идёт на свет...

***
За окном третий месяц лета, на поверхности шелестит трава.
На небе все "вечность" — одно и тоже сегодня, пустынная голова,
Все течёт без боли, гнева, словно это было мифом, а теперь утратило все права. 
Бренда смотрит, как они глядят друг на друга уже дня два.
Смеются, отводят глаза, когда соприкасаются рукава...

Дома, после длинной зимы, вновь залитые солнцем два сердцебиения, кто-то отводит камеру... Панорама...
Снова крупный план:
— Девочка моя... — улыбается брюнетка, разглядывая курносый кулёк в руках. — Давай знакомиться, я — твоя мама.