Потерянный остров

      Люблю острова. Это как запах  детства. Сколько ни живи,  никогда не забудешь.
            Недалеко от нашего посёлка Коминтерн, в русле Волги, метрах в пятидесяти от берега,  располагался  вытянутый островок с единственной невысокой берёзкой посередине. Травы на нём вырастали выше, чем на берегу. Иван-чай доставал мне до плеча, и в нём легко можно было укрыться. Синие колокольчики росли по всему острову, а среди них легко раскачивались на длинных стебельках большие белые ромашки.  Берега украшали незабудки.  Вот их больше всего я и любила. И непременно возвращалась с острова с  букетом  из этих цветов для бабушки.               
    Подступы к острову сплошь заросли высоким камышом. Только в одном месте берег был пологим. Туда мы и направлялись: сначала  вброд, затем вплавь по-собачьи, держа над головой платье и сандалии.  И в награду за усердие оказывались на горячем песке. Иногда, если хозяева не видели,  нам удавалось угнать плохо зашвартованную лодку.  А потом на  острове, кряхтя и смеясь, дружно  затаскивали её на песок. Сделав из огромных лопухов сомбреро, загорали, закапывали друг друга в песок, беспечно болтали, хохотали. Блаженно щурясь, наблюдали за жизнью на большой земле.
    А там,  на высоком берегу,  красной линией стояли деревянные дома с тесовыми воротами и дубовыми скамеечками. Без архитектурных излишеств, похожие друг на друга, построены они были добротно, что называется на совесть.  Три окна, украшенные резными наличниками, смотрели на Волгу, и почти в каждом дворе росла сирень. По улице свободно разгуливали гуси. За околицей паслись козы, привязанные на длинных верёвках. Дальше длинными полосами, почти до соседнего посёлка Борщино, тянулись картофельные  делянки жителей Коминтерна.
         Недалеко от дома, что стоял напротив острова, красовались новенькие мостки.  На них, стоя на коленях, полоскала бельё худенькая, подвижная женщина в белом штапельном платье в чёрный горошек. Когда ветер заворачивал край  её белого платка, был виден  русый, туго скрученный пучок. Ходила она босиком, ноги по щиколотки увязали в песке.  Мы – это Ирка Климова, Алька Денисова и я – знали, что звали женщину Катерина Макарычева, и что жизнь её  всё время протекала на берегу: То она чистила песком кастрюли и полоскала их, то стирала на мостках половики, то носила на коромысле воду и поливала огород. 
Насмотревшись, как без устали работает Катерина, не спеша переходили на другую сторону острова, ближе к фарватеру. И оттуда наблюдали за проходящими теплоходами. Их было много. Часто шли гружённые лесом или щебёнкой баржи. На верёвках, закреплённых прямо на судне, сохло бельё. И почти с каждого проходящего судна звучал голос Вадима Мулермана: «Хмуриться не надо, Лада». Эту жизнеутверждающую песню разносили по Волге и большие туристические теплоходы, и маленькие катера, и длинные сухогрузы.  Вдалеке, как в миниатюре, отражались в воде, купаясь вместе с облаками,  золотые купола Ипатьевского монастыря. Уютно мне было на острове среди добрых подруг, цветов, музыки и прохладной волжской воды.
     Петрович, муж Катерины, в августе выкашивал и сушил на острове траву. Метал сено в стожок и на лодке вывозил на берег. У Макарычевых была большая семья – трое сыновей. И крепкое хозяйство. Помню, как я вдыхала запах свежего сена, лёжа в стогу вечером. Было тепло, немного колко и мягко. На небе появились звёзды, а проходившие суда сверкали огнями. Огни отражались в воде, волны искажали их. Игра завораживала меня. Я смотрела то на ковш Большой медведицы, то на воду, то снова на Млечный путь. Красотища! Остров запомнился мне  как место спокойствия и безудержной мечты. Мне хотелось:  скорее вырасти, чтобы объехать всю страну. Непременно побывать на неизведанных островах, повидать Северный Ледовитый океан и айсберги. Наверное, часть моей детской души осталась там, на острове. Мысленно я  не раз возвращалась туда, где плескалась волжская вода и  цвели незабудки.
          Да, судьбу-то, видно, я себе нагрезила. Немало мне довелось поездить по разным местам.  Жила на Кавказе, бывала на берегах Чёрного и Балтийского морей,  каталась по каналам Германии, но тот остров на Волге так и остался в памяти  как самое дорогое и милое для души место.
         Спустя почти пятьдесят лет по делам приехала в Кострому. Выдался  свободный день, и я решила съездить в родной посёлок, чтобы  разыскать могилу бабушки. И вот еду в небольшом японском автобусе по широкой Ярославской трассе и смотрю в окно. Заволжский район не узнать. Огромные многоквартирные дома высятся вдоль дороги, часто встречаются  магазины: «Магнит», «Пятёрочка», «Карусель». Изменения с размахом коснулись Костромы. Теперь она стала похожа на все современные города - однообразные и помпезные. Потерялся старый город в многочисленных  новостройках. Кое-где островками ещё стоят старинные здания. Но больше уже нет того города, в котором вдоль широких улиц среди рябин  гордо стояли купеческие дома с резными наличниками и тяжёлыми дубовыми дверями. Не возвышается строго и величественно  на берегу Волги красная кирпичная водонапорная башня. Старая Кострома мне ближе и понятней. У неё было своё неповторимое русское лицо. И  в глубине души  я сокрушалась. Сожалела.
        Снова  возвращаюсь в настоящее. Хорошая чистая трасса, вдоль которой растут берёзы. Смотрю на них, и сердце  сладко замирает. Стройные белые стволы, мягко качающиеся тонкие ветки. Нежность и печаль. Указатель - поворот на паточный завод.
           Приближаясь к посёлку, волнуюсь всё больше. Автобус быстро мчится по брусчатке. Теперь бывшие картофельные делянки  густо заросли кустарником. Значит - давно не сажают. Странно.
    Конечная  остановка. Выхожу из автобуса. Оглядываюсь вокруг. Всё изменилось. Узнаю только один красный каменный дом с выложенной белым кирпичом надписью «1936». А за  ним целый ряд современных четырёхподъездных домов с кодовыми замками. Надо же! Бабушкин дом закрывался только, если мы уезжали в город или уходили в лес. В остальное время он  всегда был открыт. И так жили все в этом посёлке.  Как быстро утратили люди замечательное качество – доверительность.
     Далее взгляд упирается в высокий деревянный забор. Широкие доски прибиты к столбам поперёк и довольно плотно друг к другу. Территория, где когда-то стоял бабушкин дом, огорожена. Теперь она принадлежит владельцу завода. Держась за доску, поднимаюсь на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть, что там сейчас. Да, узнаю два могучих дуба. Между ними висел мой гамак. Сердце ёкнуло и забилось где-то почти в горле. На месте бабушкиного дома виднеется небольшое  вытянутое здание. Рядом аккуратно сложенный тёс. Доносится запах свежей доски. Наверное, это – лесопилка. Люблю запах  древесины, но сейчас он вызвал отвращение. Мне захотелось скорее уйти отсюда,  увидеть что-нибудь родное. И я решительно зашагала по дороге, ведущей к Волге, чтобы взглянуть на остров. Он по-прежнему мне дорог. Я быстро уходила, даже точнее сказать убегала от лесопилки и от высокого противного забора.
         На берегу выстроено много новых дач. Ну, вот и дошла. Мостки и лава. Узнаю дом Макарычевых. Те же резные наличники и ворота. Он, конечно, обветшал и немного прогнулся. Скамейка возле калитки новая. Где же остров?  Где Иван – чай, белые ромашки и незабудки? Берёзка? Что это? Я, молча, смотрю на Волгу. Воздух влажный. День пасмурный. Хмурое небо неласково смотрит на меня. И солнце не отражается в холодной воде. За мутной дымкой не видно куполов Ипатьевского монастыря.  Река не плещется, не движется. Жёлто-серая непрозрачная вода позеленела у берегов. Я наблюдала  довольно долго и не увидела ни одного теплохода, баржи или катера. Только  вдалеке на одинокой моторке  силуэт мужчины с удочкой. На лаве никто не полощет бельё. Тихо, неуютно и печально. Совсем не так, как было в детстве. Сажусь на скамейку возле дома Макарычевых. Невесёлые раздумья поглощают  меня.
   Нет, конечно, я и не ожидала увидеть то, что помнила из детства. Я была, как мне казалось, готова к изменениям. Ничто не возвращается в прежней форме. Но те изменения, которые я увидела, меня больно ранили. Ничего родного. Всё чужое. И я здесь чужая. Не думала, что будет так тяжело находиться в детских местах, так бережно мною хранимых в памяти. И Волга - другая, и небо – другое. Всё исказилось. Зеркало – коверкало. 
-- Что? Никто не открывает? – прервал мои раздумья женский голос.
-- Да, меня здесь никто не ждёт, - горько пошутила я. – Вот на вашу скамеечку присела отдохнуть. Можно? Я скоро уйду.
Женщина смотрела на меня и пыталась вспомнить, но явно затруднялась. И я её узнала с трудом. Располневшая нездоровой полнотой, седая, коротко стриженная, с признаками глаукомы, но всё же, это была Катерина Макарычева.
-- Здравствуйте, Екатерина, извините, не знаю вашего отчества,  --  с улыбкой поздоровалась я.
-- Семёновна, --  бойко ответила та. -- А ты, чья будешь?
 -- Лариса.  Александры Николаевны Буровой  внучка, --  с надеждой быть узнанной подсказала я. -- Хочу бабушкину могилу найти. Сейчас отдохну и пойду на кладбище.
-- Ирины дочь?  --  переспросила  Катерина.
-- Да, Ирины, --   обрадовано утвердила я.
-- Ты к кому приехала?
-- Ни к кому.  Просто на кладбище. И вечером уеду.
-- Заходи в дом! – скомандовала женщина. – Попьём чаю и вместе пойдём, я тоже проведаю свою мать и крестника заодно, да и тебе помогу найти бабушку. Сама не найдёшь. Кладбище разрослось. Ему нынче двести пятьдесят лет исполнилось.
 Я покорно зашагала за Катериной, согретая её добрым участием.  В доме у неё просто и уютно. Ничего лишнего. Не нажила богатства Катерина. У окна стоит круглый стол. У стены – кровать, у  - другой  диван, старый телевизор, да шкаф-горка с маленьким зеркалом. Полы застланы коричневыми паласами. На столе неестественно громким, железным голосом тикает большой синий будильник с надписью «Заря». У моей бабушки был такой же. Он, наверное, мне ровесник. И  так же тикал, и когда я здесь жила, и когда уезжала, и сейчас. Господи, какая неумолимость! Разве можно так грохать? Человеческая душа не рассчитана на такую твёрдость. Она не выдержит!
      Хозяйка привычно захлопотала по дому.  Сначала поставила чайник на газовую плиту. Затем достала из холодильника тарелку с нарезанным сыром и розетку с вишнёвым вареньем. Достала из горки чашки и блюдца, выставила их на стол.
-- Катерина Семёновна, а раньше здесь был остров. Когда он исчез?
-- Лет, наверно, пятнадцать назад, как под воду ушёл, – задумавшись, сказала Катерина.  «Канул вместе с моими грёзами. Предал! - нервно мелькнуло  в голове. – А может я его?»
-- А почему?  Волга глубже стала?
-- Не знаю? Глубже не стала, это точно. Ты сама видела. Ни одного корабля. Уже несколько лет так. На машинах всё перевозят.
-- Да. Я не узнала Волгу.
Катерина говорила просто и громко, но была деликатна, как все простые, душевные люди.
-- Ты хоть помнишь ли, как мой сын тебя спас?  Ты тут на лаве за малым не утонула?
--  Нет, что Вы! Конечно, не забыла. Низкий поклон Александру. Как он поживает?
-- Поживает он в Гусь-Хрустальном. Трое детей у него. Работает водителем на заводе. Средний - в Зарубино. У него   двое детей. Младший - в Костроме. Тоже двое детей.
-- Богатая бабушка, - проговорила я.
-- Дал Бог внуков,  не обидел. Сейчас, - сказала Катерина, и быстро прошла в смежную комнату. Уныло скрипнула дверца шкафа, донеслось лёгкое шуршание, и хозяйка горделиво выплыла со свёртком в руках. Из полиэтиленового пакета она достала старый в бордовой плюшевой обложке альбом и с гордостью положила его передо мной на стол. Торжественно открыла первую страницу. Взяла  бумажный конверт с надписью «Цветное фото» и стала по очереди выкладывать разные снимки. С них на меня смотрели славянские лица: мужские, женские, детские. Видно было, что это люди, привыкшие к труду, простые и весёлые. А своего спасителя Саню я узнала сразу. Правильно указала. Не ошиблась. Память сердца сильна! Катерина была горда и рада этому обстоятельству.
    Я не спеша открыла старый фолиант. Молча, перелистывала плотные серые листы и разглядывала пожелтевшие снимки. Люблю старые чёрно-белые фотографии. Интересно наблюдать за выражением глаз и лиц людей другого поколения. А глаза тех людей смотрели на меня доверчиво и требовательно одновременно. Суровые, даже немного угрюмые мужские лица. Строгие женские. По-другому смотрели люди из прошлого, иначе как – то. Может потому что время было другое? Не знали они, не ведали о современной банковско-кредитной системе, о безудержных товарно-денежных отношениях. Иные ценности владели их умами и сердцами. А может что-то другое воздействовало на них, о чём мы сейчас и не подозреваем.
  Фотографии вернули в детство. На одной из них я узнала себя.   Возле новогодней ёлки стояли дети из моего класса вместе с учительницей Татьяной Васильевной Афанасьевой.  И рядом с мальчиком в матросском костюме я, с зарёванным лицом, в белоснежном платье, сшитом из марли, в короне, обвёрнутой ватой и расшитой ёлочными бусами, в белых гольфах и тряпочных туфлях. Все дети держат подарки перед грудью, а я держала свой гостинец в опущенной руке.
           Живо вспомнился этот случай. Филинская начальная школа  - это две классных комнаты и квадратный вестибюль. В каждой комнате обучалось по два класса одновременно. Совмещались третий и первый класс. Второй и четвёртый. На новогодний утренник пришли все. Поскольку я была первоклассница, да к тому же самая маленькая и худенькая, то и к Деду Морозу подошла последняя. Старшие дети, как более бойкие, оттеснили, и мне достался гостинец, не в хрустящем, (из слюды!) пакете, а в простом бумажном. Плакала Снежинка оттого, что лишили её чуда - шелестящего прозрачного пакета. Вот такой и запечатлел меня фотограф в 1966 году. Я не знала о существовании этой фотографии. Её не купила бабушка. Наверно, из-за моего печального вида.
        А память у Катерины, несмотря на возраст и болезни, оказалась долгая.  Многое она вспомнила и обо мне, и о бабушке, и о маме. Говорили душевно. Со смехом вспомнили то, как я благополучно перелетела полынью, съезжая с горы на лёгких санках. Как замёрзшая и усталая, не в силах снять резинки с лыж, входила на них в дом, а бабушка терпеливо держала открытую дверь. Слушала Катерина сердцем, в глазах отражались чувства. Она умела сострадать как человек искренний и добрый.  Мы пили чай с листочками смородины и клубники. Пахло вкусно, вода мягкая. Удовольствие. Сразу вспомнился бабушкин чай. Это, когда к чаю подавались пироги, холодец, жареная рыба и ещё много всяких вкусностей. А называлось просто – попить чайку.
    Я, то ли смирилась с будильником-монстром, то ли привыкла к нему. Но его ржавый грохот  меня  больше не раздражал. А вот разговор удерживал в постоянном внимании.  Как  всё – таки  здорово  беседовать с человеком, который помнит тебя, твою мать и бабушку. Из рассказа Катерины я узнала, что бабушку много лет любил один мужчина и неоднократно звал её замуж. Ждал и надеялся. А она не соглашалась. Стеснялась перед своими детьми. Отвечала, что поздно уже, давно не невеста. Наверное, я была помехой? Не испытывала бабушка одиночества рядом со мной.  Заботилась о внучке.
--А ты думаешь, почему твоя мать уехала? – продолжала Катерина. – Семью не хотела разбивать. Отступила. Гордая и честная была.
 Эта новость меня окончательно ошеломила. Я молчала и смотрела на остывший чай. «Господи, почему они обе бежали от любви?» - думала я и не находила ответа. Да мы все трое повторили одну и ту же судьбу.
-- А  я послезавтра поеду в Кострому, в районную больницу, муж у меня там парализованный лежит. Лучше стало, сам ходит и ест, ложку держит, - повеселевшим голосом добавила Катерина.
    Я удивлялась стойкости этой женщины, её совестливости и способности не отчаиваться и не озлобляться. Она напоминала мне русскую печь, возле которой тепло и надёжно.
-- Катерина, живите долго-долго ,--  неожиданно сказала я.
-- Не получится долго. Хвори много, но пока на ногах - буду жить здесь. Слягу, вот тогда и заберут меня к себе дети. Не хочу им быть обузой, --  окающим напевным говорком пропела Катерина.
-- Катерина, а с крестником–то что случилось?
-- Под лёд ушёл на рыбалке, прямо на 8 марта.
Катерина надела серый вязаный жакет, покрыла голову белым платком, обулась в мягкие тапочки и взяла с холодильника ключ. Я первая вышла на улицу.
Ещё раз взглянула на Волгу. Сквозь серые облака пробивалось ослепительное солнце. Его ровные лучи скользили по небу. Невероятная, почти сказочная игра света и тени отражались в воде. И та приобрела жемчужный отлив, напоминая картину Рериха. Я заворожено смотрела и не могла оторваться. Господи, красота–то какая!
И вдруг у самой воды, возле зарослей осоки я заметила поляну, на которой густо росли незабудки.
 - Ну, что пошли? – услышала  я напевный, окающий  голос Катерины. 
- Сейчас, подожди немного, я только нарву незабудок.