Лекция

ЛЕКЦИЯ

(рассказ)


«– В наше время никому верить нельзя…
Порой даже самому себе…
Мне – можно.
Хе-хе-хе-хе-хе.»

Фраза, приватно произнесенная
группенфюрером СС,
шефом IV управления
 РСХА (ГЕСТАПО) 
третьего рейха
Генрихом Мюллером
Народному артисту СССР Леониду Куравлеву.


«Но не понятно о чём речь
и смысл этого тоже не ясен.
Смута сплошная.
Объясните.
Читатель интересуется у Вас.
В чем дело?»

Современный литературный критик

(Вторая цитата дана в первобытном написании.)


+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++

Огромный полутемный зал…

То ли театральный, то ли концертный, то ли предназначенный для  проведения массовых собраний…

И явно не современный, а построенный давненько: стены сплошь в лепнине,  всюду орнаментальный узор с позолотой,  в немалом количестве колонны дорического ордена.

А над  просцениумом, у самого карниза,  – девять гипсовых поясных барельефов, изображающих со всей откровенностью молодых  грудастых дев.
Юные музы при осмотре  их прелестей кокетливо сверху улыбаются и чуть ли не призывно подмигивают созерцателю.

Дубовые пропускные двери зала окружены  тяжелым пурпуром бархата,   благородно в складки уложенным.

Под  высоким потолком – исполинская вся в   фальшивых бриллиантах люстра с бездной электрических лампочек. Она напоминает обращенную подолом вверх юбку-кринолин богатой, но лишенной вкуса провинциальной купеческой дочки времен покорения Крыма.

Электрические огоньки по воле дежурного осветителя уже успели основательно зачахнуть, почти умереть. В их общем гранатово-апельсиновом свечении толку не больше, чем от  одной очень  древней лампады, именуемой в народе «Летучей мышью». 

Темнота постепенно обволакивает собой  зал, сгущается, готовится стать в помещении хозяйкой, а подмостки, напротив,  как были залиты лучами софитов, так  и продолжают  купаться  в ярком свете.

Пыльный задник сцены, выгоревший до  цвета гнилого томата, навевает тоску. Плотная, никогда не  стиранная  тряпица время от времени колышется  от дуновения закулисных сквозняков.

В шагах десяти-двенадцати от задника сцена, как крутой  берег реки,  обрывается вниз, резко и вертикально. В низине – тесная неуютная  оркестровая «яма», абсолютно безлюдная, кое-где в ее утробе видны в беспорядке стоящие пюпитры и   стулья;  да аналоем торчит дирижерский пульт без нот.

За «ямой» имеется  похожий на крепостную стену широкий барьер,  а далее – великое множество рядов кресел. Это  –  партер, бенуар. Вдали угадывается балкон. По бокам просматриваются   ложи.  Всё как должно быть, как полагается.

Кресла накрепко прикручены к полу, но почему-то кажется, что эти откидные плюшево-поролоновые сидения,  готовы в любой момент сорваться с места и убежать из академического их окружающего  пространства в  другое архитектурно-творческое  измерение,  обязательно модернистское  и эстетически не связанное ни с какими законами.

Зал весь заполнен людьми разного возраста, пола и убеждений.

В ожидании начала мероприятия, собравшиеся приглушенно шуршат одеждами, фантиками от конфет,  тихо переговариваются по телефону с любовницей или любовником. Кое-кто вполголоса делится с соседом впечатлениями о последних литературных новинках.

И это объяснимо.

Расположившиеся в креслах  –  поэты, прозаики, драматурги, критики и публицисты. И все они – статные, солидные.

На сцене длинный и узкий стол, покрытый плохо выглаженным сукном кирпичного цвета. На столе у самого левого края (если смотреть из зала) на подносе из липового серебра – высокий графин с водой.  А рядом со стеклянным тощим сосудом, как Санчо рядом со  своим доблестным рыцарем, примостился  пузатый мутный стакан. Далее по всей длине скатерти космическая, межгалактическая пустота.

В одну шеренгу со столом и недалеко от графина расположилось нечто, сбитое из крашеных досок, ужасно похожее на будки, какие  ежегодно по осени сооружают в городских  парках, чтобы оградить ими мраморные скульптуры от  нападений зимних ветров и снега, – трибуна.

На сцену по-молодецки легко вбегает  из-за кулисы высокий  мужчина средних лет с хорошим цветом лица, начинающей прорастать лысиной и в  твидовом костюме-«тройке» английской работы.

Что костюм из туманного Альбиона, куплен недавно и явно не на суточные, –  это и без бинокля видно, даже с галерки.

Мужчина подслеповато оглядел темноту перед собой и приветственно поднял вверх разведенные в стороны руки. Его фигура тут же стала  похожа на иноземную букву «Y».

(Зал взревел рукоплесканиями.)

Выбежавший  на сцену в будку заползать не пожелал, под аплодисменты он  пристроился между стаканом и трибуной, опёрся левой рукой на ткань стола, а правую с растопыренными пальцами выпростал вперед и вверх.

(Зал мгновенно затих…)

– Уважаемые дамы и господа, – в полной тишине заговорил стоящий на сцене. – Братья и сестры… Досточтимое высокое собрание!..  Тема моей лекции –  «Творчество и талант». Да, друзья мои, – талант и творчество, но исключительно и  только в свете нашего с вами искусства,  литературно-художественного.

(Партер  приосанился,  ложи насупились, бенуар и балкон  заинтересовано настраивали окуляры.)

– Итак, – продолжал лектор, – что такое, господа, творчество? И что такое, господа,  талант? Творчество – это  «квази-уно-фантазия»… Ну, это всем понятно… А что такое талант?

– Я знаю! – выкрикнул с балкона юный,  лет тринадцати литератор. – Это тот, кто вышел за пределы законов искусства! Он и есть настоящий талантливый писатель!


Зал, одобряя возглас даровитого школьника,  зааплодировал.

Докладчик тоже в знак согласия   похлопал в ладоши, потом  приподнял у графина макушечку, похожую на шапочку восточного султана, перевел взгляд на стакан и водрузил стеклянную чалму на ее законное  место. Затем расстегнул пиджак, достал из бокового кармана белоснежный платок, отер им лоб и продолжил:

– Намедни я по конфиденциальным – entre nous  – делам Минкульта был в Англии  с  краткосрочным заездом в  страны Бенилюкса, а затем  во Францию.  Да-а-а…

(Лектор, припомнив что-то приятное, улыбнулся, облизнул губы и весело прищелкнул пальцами.)

– Так вот… Я там, в Европе-матушке,  – продолжал оратор, – по ходу дела навел  кое-какие справки относительно интересующей нас темы.

– Знаете, как стоящий сегодня перед нами  вопрос решают в Старом Свете? Ни за что не догадаетесь. Патриархально, вот как!   Почти со счётами или железным «Феликсом» двадцатых годов прошлого  века в руках.  И это в наше-то с вами время цифровой технологии! Притом решают данные вопросы крайне упрощенно: в свете учения старика Дарвина.

– Смешно, не правда ли?  Ха-ха-ха…

– А что еще можно ждать от  провинциалов? Наивность и простота. Европа,  одним словом! Дикари!

– Кстати, в Куршавеле всё еще продолжают  думать (и мне это приходилось не раз слышать), будто талант – это  врожденное качество,  данное человеку, видите ли,  от природы. Как это вам нравится?

– Некоторые, правда, считают, что качество такое дается людям от Бога. Но это мнение лишь –  нюанс предыдущего суждения, в который мы вдаваться сейчас ни в коем случае не будем. 

– Следовательно, талант на Западе до сих пор всё еще  воспринимается как нечто биологическое, вроде цвета глаз,  роста или  предрасположенности к облысению.

– Родился,  допустим, с карими глазами, – ты  только  обладатель определенных способностей, но не более. Родился с глазами голубыми,    сразу видно, – талант и немалый. 

– Дорос, положим,  до метра девяноста сантиметров, и рассуждать нечего, ты – бездарь. Не захотел расти выше метра с тремя осьмушками – и тут же перешел в разряд гениев.

– Ходишь с пышной шевелюрой – быть тебе до гробовой доски непризнанным  и всю жизнь лишь подавать творческие надежды. А коль  ты смолоду носишь  обширную лысину, то смело  можешь  рассчитывать на получение вскорости нобелевской премии мира по литературе.

– Между прочим, на загнивающем Западе всё еще утверждают, что  у музыкантов, литераторов, режиссеров, художников и разных там скульпторов, не говоря уже о министрах и депутатах отпрыски должны рождаться уже с определенным талантом…
У пианиста, например, наследник обязательно рождается или композитором, или телеведущим, или ресторатором.
У живописца продолжатель рода является на свет непременно или искусствоведом, или телеведущим, или ресторатором.
У артиста (конечно же, у народного: других у нас по определению нет и быть не может) наследник рождается либо народным артистом,  либо телеведущим, либо ресторатором.
Сынок депутата от рождения достоин быть только Главным членом фракции имени его папы.

Кстати, не только дети, но и жены министров (не кухарки чай!) и сами  в состоянии быть министрами…

– Могу в дополнение к сказанному сообщить, что за кордоном,  разумеется,  западным кордоном  есть мыслители, которые продолжают утверждать, будто всякое произведение  и всякого автора можно критиковать.
То есть (представьте себе!), по их мысли, оказывается  можно публично в  адрес писателя и его творения высказывать суждения, не являющиеся хвалебными.
Просто поразительно, какая всё-таки на Западе удивительная отсталость мышления!

– Мы же с вами всей своей разносторонней литературно-критической деятельностью давно доказали, что  любого автора и  каждое его произведение можно и должно только превозносить.

(Осознав важность услышанных слов, зал взревел аплодисментами.)

Лектор принял нужную по такому случаю покорно-выжидательную позу и застыл, словно перед объективами фотоаппаратов.

– Более того, – стал вновь вещать оратор,  как только овации утихли,  – кое-кто за кордоном до сих пор полагает, что талант – это нечто такое, что в руках не подержишь,  под микроскоп не подсунешь, рентгеновским аппаратом не просветишь, логарифмической линейкой не измеришь.

– Находятся и такие, кто безапелляционно заявляет, что степень талантливости  одного нельзя сравнить со степенью талантливости другого.

– Что и говорить: по Европе еще много разных «умных» идей бродит призраками.

– Но разве мы можем эти умозаключения признать научными? Разве мы можем использовать эти лживые идеи   в нашей повседневной  практике?

– Нет, господа, нет, и еще раз нет!

– Я утверждал, утверждаю, и всегда буду утверждать: мы не можем следовать учению  загнивающего Запада.
– У нас должна быть своя творческая теория, и она у нас непременно будет.  Мы ее обязательно создадим, озвучим и воплотим в жизнь!

Оратора прервали возгласы из зала:

– Верно!
– А чего? И создадим эту, как ее там… Ну, в общем, её… теорию!
– Не только создадим, но и дадим ей путёвку в жизнь!
– Даешь новое творческое  учение в массы!
– Правильно базаришь, нужна нам своя теория!

(За восклицаниями последовали аплодисменты.)

– Мне, – продолжал после паузы оратор, – первому посчастливилось научно обосновать новую концепцию творческого дарования. 
Я доказал, что талант не только должен, но  и может быть измерен.
Следовательно,  талант как  феномен  может быть описан в виде специфической  шкалы или некой своеобразной таблицы…

Лектор махнул рукой. Два униформиста тут же вынесли на сцену и поставили перед трибуной нетвердо стоящую треногу, на которой болтался на распялке лист ватмана с какими-то нарисованными на нем геометрическими фигурами.

Докладчик приподнял гладко выбритый подбородок, оголив массивный кадык, и обратился в зал:

– Друзья, я тут на досуге заставил себя немного подумать… И  вот что у меня в результате получилось:

– Первое.

Талант (это я вывел как аксиому) не дается нам свыше; он  у всех  у нас в крови, с пеленок. Это же просто, как всё гениальное!

Только одни свою талантливость чувствуют. И всем,  всюду и всегда показывают, что свою талантливость они чувствуют и исключительно  с пеленок (оттого и возникла в народе путаница, будто в этом темном деле замешаны светлые божественные силы).

Другие же, когда они, в пеленки завернутые, еще преспокойно сопят в колыбели, талантливость свою ото всех скрывают, и никому до времени ее не показывают.
Видимо,  они коварно  полагают, что всем в округе и так скоро станет ясно, кто от  пеленок  более талантлив.
Второе…

(Возгласы  «Точно!», «А ведь это, братцы, справедливо!» прервали оратора.) 

– Итак,  господа, второе, – повысил голос оратор и рукой указал на вывешенные картинки. – Перед вами таблица. Обратите внимание, не таблица Менделеева или Брадиса, а моя собственная, построенная по принципу градации, то есть от ступени низшей талантливости к ступени высшей.

– Для наглядности, лучшего восприятия и запоминания данной схемы, – вещал оратор, –  параллельно с творческим титулом, рядом с ним,  дается и соответствующее воинское звание.

(Зал приглушенно, но заинтересованно-похвально при этих словах загудел.)

– Перед нами, таким образом, новоявленная табель… Новоявленный табель… Новоявленное табло…
Короче,  нечто новоявленное о рангах.

Лектор приосанился и продолжил:

– Уважаемые собратья, если у вас нет возражений, позвольте познакомить вас с моим открытием.

Начнем с самого начала, то есть с

ПЕРВОЙ СТУПЕНИ. 


Сочинитель текстов, по-другому литератор, это именно тот, кто – «ни дня без строчки» или  «если можешь не писать,  – пиши».
Такой сочинитель прекрасно понимает, что он не кто иной, как 

«УЖЕ – ПИСАТЕЛЬ».

По-военному, стало быть, – РЯДОВОЙ.
Или, как говорили в дни молодости наших  дедов, – Боец Словесного Фронта.
И это,  господа, абсолютно правильно.
Это, господа,  действительно так! 
Ниже данной ступени писателей просто не существует.

Судите сами:
Раз некто пишет – и пишет активно, – то уж он, конечно, не скрипач, не балерина в белых тапочках, не архитектор и не лицедей на сцене, он – писатель. 
То есть, художник слова!

Эта  ПЕРВАЯ СТУПЕНЬ (данный факт, к сожалению, известен далеко не всем) следует сразу за  написанием  на крепкую «тройку» в десятом классе средней школы сочинения на заданную тему.

Далее блюдёт градация по известности.
И эта  градация имеет всего три ступени: № 2, № 3 и № 4.

Посмотрим, как она, эта градация известности, проявляется в жизни:

СТУПЕНЬ  ВТОРАЯ.

Писатель, достигший этой ступени, имеет право называться

«ПОПУЛЯРНЫЙ ПИСАТЕЛЬ».

Или, по-армейски, – ЕФРЕЙТОР.

Ефрейтор – это писатель, который хорошо  известен в своей семье.

Данное звание  присваивается мамой писателя после очередного письменного стихотворного поздравления ее с Днем рождения.

СТУПЕНЬ  ТРЕТЬЯ.

То есть:
«КЛАССНЫЙ ПИСАТЕЛЬ».

А это уже –  СЕРЖАНТ.

Писатель третьей ступени –  есть сочинитель, известный не только дома, но и за его пределами, допустим, в классе.
Такое звание не за красивые, разумеется, глаза дается и не за отметку в классном журнале, а за высококлассное полугодичное бескорыстное служение  в классной стенгазете.

СТУПЕНЬ  ЧЕТВЕРТАЯ.

Писатель на этой ступени, известен далеко за пределами и дома, и школы. То есть он знаком уже и  в своём городском дворе, и на своей улице, и, вполне может быть, в пределах родной деревни. Иными словами, такой писатель славен уже в кругу своих  вольных друзей, любящих поздним вечером собраться  на каком-нибудь пустыре, чтобы там покурить махорочку,   попить  пивцо и обильно громко посквернословить под гитару.

Писатель четвертой ступени легко слагает любовные шедевры, подобные нижеследующему:

«Я Вас люблю,
А Вы глаза ворочете.
Я вас хочу,
А Вы меня не хочите».

Литератор этой ступени хорошо помнит изречение Народного артиста СССР Ролана Быкова: «Если произведение находится на территории искусства, то в нем позволено всё», а потому его уже ничего не может в творчестве остановить: ни вульгарные мысли, ни плоские образы, ни ненормативная лексика.
На этой ступени литератор носит гордое звание –

«БОЛЬШОЙ ПИСАТЕЛЬ».

И  он уже не сержант, а –
СТАРШИНА!



…Дальнейшая градация строится не по известности, а  по знаменитости.
Но здесь надо учесть, что   «знаменитость» – понятие весьма субъективное.
И то верно: никто ведь не знает, что данное понятие означает. Никто не может достоверно определить, чем  это понятие отличается от таких, как «Крупная величина», «Корифей», «Звезда», «Звезда первой величины», «Светило».

– Я утверждаю, что только сам автор, – он, и только он! – может объективно по достоинству оценить себя и своё произведение. Оценить  и понять, насколько он талантлив, и насколько  у него всё получилось    шедеврально.
Другим, сторонним, оценщикам такое не под силу.

(Бурные продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию.)

– Большому писателю, чтобы перейти на следующую, более высокую, ступень в нашей классификации, надо сочинить нечто… как бы высказаться помягче и поточнее…  не очень пристойное.
Опыт и статистика показывают, что для Большого писателя это совсем нетрудно …

Более высокой ступенью для Большого писателя является:

СТУПЕНЬ № 5.

На этом этапе «Большой»  писатель перестает быть Большим, но тут же становится
«ВЫДАЮЩИМСЯ ПИСАТЕЛЕМ»

И получает   звание  –  ЛЕЙТЕНАНТ.

В лейтенантах засиживаться никто не любит. Это всем известно.

Поэтому после полугодичной не очень обременительной литературной выслуги он смело может претендовать на повышение. И не только претендовать, но и  обязательно получить желаемое повышение.

Впрочем, есть и объективная причина для перевода лейтенанта на более высокий иерархический уровень.

Если писатель пятой ступени  может рифмовать:
Розы-Мимозы-Слезы-Морозы, Грезы-Угрозы, то он, несомненно, только – лейтенант.

Но если он может добавить еще и «Березы», то он сразу переходит на ступень следующую: № 6.

То есть становится КАПИТАНОМ.

СТУПЕНЬ ШЕСТАЯ.

Эта ступень позволяет писателю по праву именоваться: 

«ПИСАТЕЛЕМ ТАЛАНТЛИВЫМ».

И такой писатель действительно – КАПИТАН.

Капитаном быть хорошо.
Капитан плохо ест, скверно спит ночами, и всё мучается, описывая свою страсть к очаровательной незнакомке (или мужественному незнакомцу).

Месяца через полтора, обессилев от амурно-сексуальных страданий неразделённой любви, капитан к известной ему рифме «Березы»  смело прибавляет еще одну «Виртуозы» и мгновенно впрыгивает в

СТУПЕНЬ № 7.

Это – МАЙОР!

То есть – «ПИСАТЕЛЬ ГЕНИАЛЬНЫЙ»,

Майор, если он умеет рифмовать не только «Розу-Березу», но  еще может подобрать три рифмы к слову «Любовь»   (например, Кровь-Морковь-Вновь), то он сразу получает   следующее звание и папаху.
Он:

  ПОЛКОВНИК, 

а, значит,  стоит на

СТУПЕНИ  № 8.

И уже именуется:

«ПИСАТЕЛЬ ГЕНИАЛЬНЫЙ ДО УМОПОМРАЧЕНИЯ».   

Полковник отличается от остальных литераторов, находящихся на более низких ступенях данной иерархии, прежде всего, тем, что умеет не только писать, но и читать.

Чтобы полковнику достичь следующей ступени, ему нужно  добавить к одному рифмованному ряду еще одно слово, например,   «Артрозы», а к другому  подобрать четвертое,  – допустим, «Свекровь».
Как только полковник  это осилит, он сразу поднимается на 

СТУПЕНЬ ДЕВЯТУЮ.

И получает  звание

  «ПРОСЛАВЛЕННЫЙ ПИСАТЕЛЬ».

вместе со  следующим чином – ГЕНЕРАЛ.

Генерал уже может не утруждать себя поиском рифм.
Он себя  и не утруждает.
Поэтому из-под  пера генерала стихи выходят белые-белые; такие белые, как застиранное  солдатское бельё.
Генералам всё позволяется, это известно. 
Генерал, благополучно получивший от двух полковников (или подполковников) хвалебные отклики в свой адрес, моментально переходит на

СТУПЕНЬ № 10.

То есть он уже:

«НЕПРЕВЗОЙДЕННЫЙ ПИСАТЕЛЬ».

По-армейски – МАРШАЛ РОДОВ ЛИТЕРАТУРЫ.

Родов  литературы много.
Поскольку никто не знает, что это такое (роды литературы), то и маршалов от родов литературы, следовательно, полным-полно:

Есть маршалы  от поэзии.
А бывают маршалы драмы и комедии.               
В большом количестве имеются маршалы от  прозы.
В не меньшем числе существуют маршалы лирики.
Особенно много маршалов эротической лирики.
Иногда попадаются маршалы от детектива.
Наличествуют маршалы фэнтези.
Но чаще всего  встречаются маршалы непечатной брани.

Стихотворения  маршалов родов литературы не измучены силлабо-тоническими правилами, а проза их процентов на восемьдесят пять состоит из  прямой речи; причем она – их проза – обязательно  и начинается с прямой речи.

Писатель 10-й ступени через неделю понимает, что никакие рецензии ему больше не нужны,  он и без них всё о себе знает.
С этого момента литератор  переходит на

СТУПЕНЬ № 11.

Писатель, достигший 11-й ступени, начинает именовать себя:

«ВЕЛИКИЙ  ПИСАТЕЛЬ».

Он  – МАРШАЛ ОТ ЛИТЕРАТУРЫ!

Объективно Маршал от литературы это  такой писатель, который,  достигнув в искусстве самых высоких вершин, осознает свое величие, но всё еще продолжает творить.

И последнее:

СТУПЕНЬ № 12.

Она называется  так:

«КЛАССИК».

По военной терминологии, стало быть, – ГЕНЕРАЛИССИМУС ИСКУССТВА СЛОВЕСНОСТИ.

(Оратор опустил руки и принял скорбную позу, как бы говоря, что высказанные им только что мысли ему  крайне печальны…)

– Вот такая, друзья,  вырисовывается перед нами картина, – уныло произнес лектор, –  и вот такая, господа,  у нас градация…
Мне же в конце моего выступления остается от души поблагодарить вас за терпение и внимание.

(Выступающий сделал полшага назад и принял позу ожидающего гильотинирования.)

Никто оратору не рукоплескал;  никто кричать, топать ногами или  свистеть не собирался. Все осмысливали услышанное или ждали приведения кровавого приговора в исполнение.

И тут из зала послышался голос:

– Господин лектор, позвольте вопрос. Вы только что четко и обстоятельно описали, как происходит становление писателя от первой ступени до ступени  одиннадцатой, предпоследней. 
Здесь к вам вопросов и возражений не имеется…
Мы вам благодарны за это.
Но вы не указали, кто такие Классики, и как становятся Генералиссимусами.   Разъясните! Народ хочет знать!

Лектор, услышав такие слова,  изобразил на лице удивление:

– Вы правы, дорогой коллега. Классик – это не имя, не чин и не должность. Присвоить звание «Классик» нельзя. Данный титул можно лишь прочувствовать, поскольку понятие это – историко-культурное, если хотите, вневременное.
Великий  писатель (не каждый, разумеется) может быть наречен Классиком. Но при жизни такое редко происходит, чаще случается посмертно.
Классиков, господа, по определению  не может быть много. Их не сотни, не десятки, а от силы единицы.  Вот  я, например, знаю только троих.

С разных сторон зала тут же послышались требовательные выкрики:
– Кто?
– О ком говоришь?!
– Назови!!!

Лектор почесал лысину:

– Что ж… Если вы настаиваете… Извольте, могу и назвать…   Первый? Э-э-э-э… Первый, –  оратор вновь почесал лысину. –  Хм-м-м-м… Первый, мне думается,  –  Пушкин, А–Сэ… Второй?.. Ну,  второй пусть будет  Лермонтов, Ме–Ю…
И – Я!
Вот, пожалуй,  и всё.

В  шестом ряду партера со своего места поднялся двухметрового роста деятель искусства, упитанный и с крепкими руками:
–  Эй, ты,  «классик», –  пробасил детина, – щас ты у меня, точно, в посмертные переберешься, в натуре. Дай только до сцены добраться! Надо же до такого додуматься,   утверждать, что он третьим будет… Да я с таким третьим…
Зал зашумел.

Два интеллигентного вида  литератора (один с бородкой и в пенсне, другой года на два с половиной моложе соседа при «бабочке» и трости), сидя в ложе, вдумчиво постигали правомерность  последних реплик.

– Будьте любезны, сударь, – полушепотом через секунду обратился подслеповатый к своему собрату по перу, – поясните мне, пожалуйста, если  только вам это не очень будет обременительно: кто такие ПушкИн и ЛермОнтофф?
О них только что изволил говорить наш уважаемый лектор.
 
Обладатель трости, удрученно покачав головой, заговорил:

– Дорогой коллега, Пушкин и Лермонтов, должен вам сказать, это мои учителя, –  моложавый поправил «бабочку» и продолжил. –  Оба они, в отличие от нас, жили безбедно, но, как и мы с вами, испытывали какую-то душевную неустроенность, поэтому они  лихо пили «клико», постоянно дуэлировали, усердно «резались» в карты, регулярно волочились за селянками и время от времени создавали – между Москвой и Питером с заездом на Кавказ – свои великолепные литературные сочинения. Было это  в первой половине XIX века. Хочу вам заметить, что знаменитые строки:
«Я вас люблю, любовь моя всё может
В твоей душе…»
Там ещё что-то дальше было…
Постойте-постойте… Дайте вспомнить…
Та-ти, та-ту, та-те, та-то, та-ты-та…
А! Вспомнил:
«Я вас любить хочу, и ты в том виновата»…
Так вот. Эти гениальные строки принадлежат перу одного из них.

– Сударь, будьте любезны, не гоните пургу, – прервал литературные воспоминания соседа бородатый, – и, сделайте одолжение,  не вешайте мне, пожалуйста,  лапшу на уши! Или вы хотите сказать, что два столетия на свете живёте, раз упомянутые вами деятели вас чему-то там учили в XIX веке? 

– Но ведь они также и ваши учителя, – попытался возразить  владелец трости.

– Покорно вас, коллега,  благодарю за бестактный намек на мои прожитые годы. Кстати, относительно учителей: возможно, они кому-то и нужны; вам, мон шер, например. Но только не мне, ибо могу с гордостью заявить,  что я сформировался как  писатель  исключительно самостоятельно.
Я вам не лох какой-нибудь, чтобы подвергать себя чьей-то дрессировке. Слава богу, не лыком шит, к тому же  и наитие имеется.

(Диалог в ложе прервал голос из партера.)

– Я! Я являюсь третьим классиком! Понял?! И баста! – детина сумел перекричать зал. – У меня  типа и справка есть. Могу показать.

Тут же кто-то сбоку выкрикнул:

– Твоей справке место в помойном ведре. Тоже мне «третий классик» выискался. Читали. А между тем всем и без справок известно, что третий классик – я!

– Позвольте-позвольте, господа, – зашевелились в бенуаре, –  третьим по праву именоваться должен я.

– Что-что? – раздалось с балкона. – Заткнись, бездарь,  не смеши народ. Классик номер три  – Я! И только.

– Нет я! Нет я! Нет!  Я! Я! Я! – стало доноситься  со всех сторон.

Зал мгновенно наполнился ироническим прерывистым смехом,  язвительным свистом, ехидным хлопаньем в ладоши, дробным насмешливым топаньем каблучков.
И над всем этим гулом из конца в конец по залу заметалось звонко-агрессивное:
– ……………………………………………………………………………….
–Ай, яй-яй, яй-яй, яй-яй, !!!

КОНЕЦ

16.06.2011