сяду на валуне в перелеске

[из ранних стихов]

Сяду на валуне в перелеске,
пригорюнюсь под тёмной горой.
Буду петь мои лучшие песни
и ронять их в ручей по одной:
пусть плывут,
                моя радость и светлость,
в свой безвыходный путь никуда.
Полегли с бережка мои ветви
и замёрзла под ними вода.

Набило сытое детство оскому
да прискучил мне вид из окна.
И ушёл я из отчего дома,
и спускали собак на меня.
Я пошёл наниматься на стройку,
продавал руберойд дармовой
за палёную водку «Зубровку»,
за случайный трояк на пропой.

А про дом вспоминалось всё реже.
Я шабашил, да жить опоздал.
Всё менял с безнадёжной надеждой
вечных баб, города, поезда,
ремстройтресты, шарашки, шабашки…
Помню, с Лёхой по кличке «Гундос»
ездил раз заколачивать башли
в красноярский один леспромхоз.

Кореша матерились в вагоне,
где таскал самогон проводник:
«Наши предки пахали, как кони,
так гульнём, блин, теперь и за них!»
И хмельной вдребадан пильщик Вася
поучал меня до хрипоты:
«Вор не тот, кто украл и попался,
а кого не поймали менты!»

Падал вечер в глаза и стаканы,
кто-то плакал фальшиво и зло,
и буфетчиц с полуночных станций
охмуряли художники слов:
дескать, Раечка, с вашей бы грудью
на обложку журнала «Плейбой»!
Бросим всё и уедем, и будем
образцовой советской семьёй!
В  ГУМе, там, где фонтанчик стрекочет,
как закончим наш свадебный тур,
я куплю вам с ажуром чулочки!
И, конечно, духи «Сигнатюр»…

Только Рая, на то напирая,
что мужчин обещанки – «херня»,
всё кудахтала: «Я не такая!
Я давно жду другого трамвая,
и не треба тут мацать меня!»

И по пьяной по лавочке с воем,
ткнув бычки в недопитый стакан,
пели «Клён мой а-апавший…» все  хором
и Высоцкого про Магадан.
И никто б не ответил, осилив
эти рваные судьбы умом –
что,
            была ли на свете Россия
и стоял ли в ней отчий их дом?

Нахватавшись, как па'леной водки,
бредней са'харовских кое-как,
все мы ждали какой-то свободы,
всё мечтали свалить «комуняк».
Кто же думал, что, бандой партейцев,
шайкой рвани сторможенный в юз,
рухнет враз, на жальбу не надеясь,
как расстрелянный красноармеец,
мой товарищ – Советский Союз?
Кто же знал, что нам в пуще набрешут
пьяный Ельцин да подлый хохол?
И на весть, что в Москве умер Брежнев,
даже ухом никто не повёл.

Только лес жался к окнам в потёмках,
где седая волчица, урча,
худосочным колхозным ягнёнком
кровожадных кормила волчат.
Лес горел над рекой за деревней
и, под стать попрошайкам слепым,
выходили из дыма деревья
и пустыми руками трясли.
Шла Россия – глуха, как темница,
пропадая на две стороны.
И вопила сквозь сон проводница,
и прошли наши мутные сны
вслед за тем, что в соседнем вагоне
кто-то девку пырнул под ребро,
как потом оказалось, за гонор
и паскудный характер её.

Тут пришло разбираться начальство,
неспособное спьяну стоять…
И устали стаканы качаться,
и устали мы в них наливать!
Где-то в Ачинске, под Красноярском,
мы проснулись от криков опять
и смешали «Кубанскую» с красным
так, как в принципе глупо мешать.
И во мраке туманно-неясном,
гже уже начинало светать,
нам светили чужие вокзалы
и никто б не сказал, для чего
нас одна маета повязала
и одно обмануло вино.

И  покуда не кончились деньги,
было ехать туда всё равно,
где нам птицы
                и малые дети
равнодушно махали в окно