Геннадий Лачин. Вехи - очерк в стихах

Геннадий ЛАЧИН

ВЕХИ

Биографический очерк в стихах.  Стихотворения.

г. Бологое,   2012 год

*******************************************

Геннадий Семенович ЛАЧИН. ВЕХИ.
(Биографический очерк в стихах.  Стихотворения)
г. Бологое, 2012 г., 120 стр., фото

; Г. Лачин – текст, фото
; Ю. Железный – набор текста и макетирование

*********************************************


ВЕХИ
(Биографический очерк в стихах)

РОДНЯ

От Петербурга до Приморья
живёт, кто как, моя родня.
Живу и я, с судьбою споря, 
себя в раздумии виня,

что в лихолетье иль удаче
кружился лишь вокруг семьи,
и круг родства был мной утрачен
среди большой моей родни.

Родня! Двоюродные братья,
сестренки милые! Сейчас
как вы живёте? Был бы рад я
услышать что-нибудь о вас.

Жизнь всех по свету разбросала,
и мы уже на склоне лет.
Что друг о друге знаем? – мало,
а то и вовсе связи нет.

Одни – на том, небесном свете,
а те, кто живы,– далеко.
Узнать, приехать – дыры в смете,
и со здоровьем нелегко.

С родством считались в прошлом веке,
о чём сейчас сказать нельзя.
Так и живём. Мелькают ВЕХИ.
Судьба у каждого своя.

Я о родителях и близких
пишу не ради похвальбы.
Их нет нигде на обелисках,
они – лишь часть людской судьбы.
..................................................

В года тридцатые, лихие
деревни выли: выжить как?
То всех – в колхозы, то стихия,
то по этапу, коль кулак.

Страна на месте не стояла.
Ей нужен был не только плуг,
но тонны угля и металла –
вербовка шла крестьянских рук.

И молодёжь, новь жизни чуя,
по всей разъехалась стране.
Мои родители, кочуя,
старались ближе быть к родне.


ОТЕЦ

Отец с Поволжья по вербовке
уехал в край Приморский, там
в Сучанской шахте близ Находки
открыл свой счёт подземным дням.

И тридцать лет на шахтах разных –
в Кивде, в Сучане, под Читой –
рубил он уголь. Пыль да газы
грозили стать большой бедой.

Когда в глубокой, дальней лаве
треск стоек злил, а страх давил,
отец (в тюрьме быть или в славе)
наверх шахтёров уводил.

За всё в ответе головою –
за жизнь товарищей, за план.
А план давай любой ценою:
гулял военный ураган.

Ночуя сутками в забое,
когда уже валился с ног,
домой, где ждали дети – трое! –
нёс недоеденный паёк.

Мать, вскипятив, в огромный чайник,
нальет немного молока
А мы сидели и молчали,
хлеб доставал отец пока.

Не знаю, к счастью иль несчастью,
на фронт не взяли, бронь продлив.
Он заболел и бредил часто.
Проговорил врач тихо: «Тиф...»

Директор треста Аллилуев
(откуда взялся? – не понять)
меня взял на руки, целуя:
– «Не вздумай, Лачин, умирать!

Ты посмотри, Семён, на сына,
какой пацан – весь твой портрет».
Отец молчал, хрипел лишь сильно.
В то время было мне пять лет.

Высокий, статный, череп бритый,
весь в чёрном – китель, галифе –
таким я помню цвет элиты,
родню Светланы* по молве.         

(* Светлана Аллилуева, дочь И.В. Сталина)

Семён Васильевич, как мастер,
среди шахтеров был своим.
Сам из крестьян, в рабочей массе
был от других неотделим.

Немногословен, в деле собран,
в семье спокойствие храня,
был к шустрым детям мягким, добрым,
и я не знал его ремня.

Однажды летом на дрезине
на матч футбольный в Бурея
поехал (помнится доныне)
со всеми нашими и я.

Окончен матч. Босой, голодный
брёл, растеряв в толпе друзей.
А на мостках, давно не годных,
торчали шляпки от гвоздей.

Споткнувшись, я на пальце кожу
содрал прилично. Вот напасть!
Кусочек тряпки дал прохожий,
чтоб кровь быстрее запеклась.

Вот и вокзал. Присел устало.
Дрезины нет: нас, пацанов,
забыли дяди! Мы по шпалам
в Кивду шли несколько часов.

Калитка. Слышу голос лайки.
«Ну, попадёт мне от отца!»
А он играл на балалайке
и ждал «гуляку» у крыльца.

– «Иди, поешь!» – сказал два слова.
Ни взгляд, ни жест не выдавал,
что раздражен, что бестолковый
куда-то сын его пропал.

А мать (была тогда в отъезде)
меня попотчевала бы:
ремень висел на видном месте,
свидетель мой «крутой» борьбы.
.........................................................

Зов предков был всё громче, строже,
и вот родители мои
купили дом в своём Поволжье,
где много близкой нам родни.

Отец увлёкся вдруг рыбалкой,
чем раздражал жену: «Семён!
Кончай махать у речки палкой,
хоть поработал бы сезон!»

Нет, не сезон – работал долго
по мере сил то тут, то там.
Считал родительским он долгом
помочь копейкой сыновьям...

Конец работы. Остановка,
где на автобус должен сесть.
Но вдруг упал отец неловко.
Инфаркт! И горестная весть.
......................................................

По транссибирской магистрали
вагоны шли и шли с углём.
Шахтёр Почётный. Три медали.
И память светлая о нём...

МАТЬ

Хвалились денежкой соседки,
и мама (не забавы для)
на терриконе вагонетки
освобождала от угля.

Да зацепилась! Словно пташка
повисла в воздухе она.
Спасла холщевая рубашка,
да помощь вовремя дана.

Работу бросив, знамо горе,
вела домашние дела,
стирала робу, шила... Вскоре,
как говорится, понесла.

А тут еще одно известье:
закрыли шахту... Как же быть?!
Решили ехать. Только вместе:
вот-вот жена должна родить.

И мама, скарб собрав со стоном
да на дорогу что поесть,
терпя толчки и стук вагонов,
молилась, чтоб родить не здесь.

Ну, вот и Копи Черновские.
Большая шахта здесь. Ура!
недалеко отца родные:
в Чите жила мать и сестра.

Здесь, в Черновских я и родился.
Войну и голод пережив,
как все мальчишки рос, учился,
был худосочен, но строптив.

То за цыганом Ромой, конным,
в ночь убегал коней пасти.
С бичом, шахтерским коногоном
я представлял себя в степи.

То тонкий лёд на речке нашей,
проткнув тычками*, на санях
скользили мы по снежной каше
с улыбкой стылой на губах.

(* - палка с гвоздём в торце)

Домой придя, я чуть не падал:
одежда вся покрыта льдом.
Мать, отлупив меня как надо,
со мною плакала потом...

Ах, мама, мама! Горя сколько
ты за войну перенесла.
Была пустой на кухне полка,
в кладовке сдохла мышь со зла.

Весной, когда оттает поле,
туда с мотыгой еле шла,
за день в руках набив мозоли,
картошку мёрзлую несла.

И, как сейчас, сквозь годы вижу:
перетерев картошку ту,
лепила ты в лепёшки жижу,
чтоб положить их на плиту.

Плита от жара вся пылала,
а мы, дождавшись кое-как,
со вкусом крепкого крахмала
лепёшки ели натощак.

...Года текли. Росло семейство.
В бараке – холод, маета.
Отец нашёл другое место,
в Амурской области – Кивда!

С Приморья вести долетели,
что жизнь в краях тех поскладней
(где поначалу и осели
два брата матери моей).

И к брату старшему, Ивану,
согласна ехать мать. Она
унять хотела в сердце рану,
была которая сильна –

забыть посёлок! (После родов
болезнь ребёнка долго жгла:
когда ей не было и года,
дочурка Надя умерла).

Вперёд на годы забегая,
скажу,– утрата не одна:
при родах дочь вторая, Валя,
ушла из жизни, сил полна...
...................................................

Вот так и жили, как цыгане,
за переездом – переезд:
закрыли шахточку в Сучане,
в Кивде три года – тот же крест...

И снова сборы, дети в плаче:
куда, зачем, учиться где?
Но папа ждал нас в Букачаче,
где шахты прятались в тайге.

Здесь обжились. Скопив деньжонку
(отец прилично получал),
купили дом, потом бурёнку.
А в школе я комсоргом стал.

Учились, бегали на танцы.
В шестнадцать лет одел костюм.
Вела хозяйство мать, финансы
умело тратила средь дум.

А думы мамы были те же:
как нас одеть, как накормить
образованье дать в надежде,
что по-людски мы будем жить.

Сбылось! С моим братишкой младшим,
покинув милый отчий дом,
съев в институте много «каши»,
я получил (и он) диплом.

...Двадцатый век! Век войн, лишений,
утрат – сплошная полоса!
Отца и мамы поколенье
молилось, глядя в небеса...

Прошли года. В людском потоке
со мной нет Той, что всех милей.
Остались дом, пути-дороги
и память светлая о ней...


СЕСТРА

Прощанье. Поезд. Я в Свердловске
нашёл друзей, работу, кров.
В огнях рекламных, в шуме, лоске
он стал мечтой для земляков.

И вот с таёжного посёлка,
со школьной выпрыгнув скамьи,
ко мне приехала сестрёнка
с благословения семьи.

С ней – одноклассники, два друга,
перешагнули мой порог.
В чужом краю без связей туго,
я им устроиться помог.

Всех город примет! В самом деле,
коль есть способности – дерзай!
Сестра в Свердловский Дом модели
вошла с улыбкой. Наших знай!

Была в ней живость, обаянье,
и статью девичьей сильна.
Она вязала, шила, знанья
из книг черпала. Допоздна

сестра сидела, рисовала
(у женской моды свой каприз),
бумаги портила немало,
чтоб утром новый сдать эскиз.

Всё в Доме было мило, чинно:
наряды, выставки, показ.
Вся на виду. С сестрой мужчины
искали встречи каждый раз.

Дружила с парнем Валентина:
машина, дача, складен сам
(в то время и не всем партийным
была машина по зубам!).

Но что случилось, то случилось,
а что – не знаю, но другой
то ль на мученье, то ль на милость
увёз в Челябинск, город свой.

Бывает всё на «поле брани»
жены и мужа – кто святой?!
В семье избранника был давний
и чтимый всеми домострой.

Прошёл год с лишним, и у Вали
дочь родилась – семьи мечта!
Жить у родителей не стали,
уехать муж решил. Куда?

Забрав жену и дочь Светлану,
оставил дом свой – в Казахстан!
Он, инженер, добудет славу,
вновь запустив плавильный стан.

Но Валю это не прельщало.
Сидела дома. Дни текли.
Ребёнку будущему вяло
вязала шапочку, носки...

Ах, Валя! Зорька утром летним!
Цветок в пустыне! Как мне жаль,
что я в письме, письме последнем,
не разглядел твою печаль.

Зачем, любовь смешав с отравой,
с отравой к жизни, ты ушла?!
Похоронили в Темиртау,
а мать с ума чуть не сошла...
...............................................

Туда приеду я едва ли:
там край чужой, сам не здоров.
Кто навестит могилу Вали
и принесёт букет цветов?..

Года летят. Дорогой вязкой
иду-бреду в небытиё,
храня в конверте под завязкой
письмо последнее её.


БРАТ

Окончив школу в Букачаче
и проболтавшись года два,
в Свердловск приехал младший Лачин:
звала землячества молва.

Призвали в армию, когда он
закончил университет.
Его диплому – что? Нокдаун?!
Продолжить службу или нет?!

Служил недолго. Был начснабом
полка – да, должность хороша,
но в споре Армии с Сократом
науку славила душа.

Под Краснодаром, в школе местной,
стал Николай преподавать.
Себе присматривал невесту:
не холостым же век гулять.

На семинаре в южном крае
он Яну встретил, полюбил.
С большим трудом в Бахчисарае
построил дом, где и зажил.

Жена, полячка с мест тех южных,
двух дочек брату родила,
как все, трудились, жили дружно.
Но – рак... и Яна умерла,

успев лишь свадьбу справить дочке.
Муж – офицер, ему видней,
и в Петербург без проволочки
увёз Наталью он к родне.

А Юля, младшая, осталась
у одинокого отца.
Ещё подростку, ей казалось,
что жизнь – веселье без конца,

забавы, танцы... Но толковый
отец заставил и помог
окончить техникум торговый,
успеха в будущем залог...
....................................................

Россия, годы перестройки:
кого во власть, кого в тюрьму.
И эхом все её пороки
отозвал`ись потом в Крыму.

Везде росло, и знать недаром,
число бесстрашных челноков.
В народе трудности с товаром?–
купил-продал и был таков!

Не ездил брат по заграницам,
но нишу всё ж нашёл свою:
на мотоцикл – и по станицам:
– «Есть фрукты, бабушка? Куплю».

Потом на рынках Украины
их подороже продавал.
Наживой, братец мой, гонимый,
так часто ездил, что устал.

Как не устать? То «дань» без меры,
то конкуренты – не зевай,
пока везёт товар – потери,
барыш считает – вай-вай-вай!..

Ко мне заехав с грузом, Коля
нежданно скис и занемог:
температура, нет покоя,
ну, надо ж – заворот кишок!

Больница местная. Палата.
Я навестил его. Молчит.
В глазах боязнь, как у солдата,
что потерял в бою свой щит.

Но обошлось без осложнений,–
уверен был Сырых-хирург!
И Коля, курс пройдя леченья,
поехал к дочке в Петербург.

Жила в любви Наталья с мужем,
свекровь с жильём им помогла.
Ну, а с работой было хуже:
зарплата очень уж мала.

Истомин, взвесив «за и против»,
решил в милицию пойти.
Как офицер, в отделе, в роте
сумеет он себя найти.

Пытливый взгляд, приятный облик,
с людьми в общеньи вежлив, прост,
не распускает в деле сопли.
Глянь, на погонах больше звёзд!

С годами рос он: службу знает,
и был всегда на высоте.
В семье два сына. Понимает,–
пример для них отец везде.

С женой не ссорился, старался
ей, педагогу, не мешать.
С семьёй в Крым летом отправлялся,
где тесть умел гостей встречать.

Зимой в каникулы Наталья,
чтоб свой расширить кругозор,
то посетит старинный Таллинн,
то финнов грады средь озёр.

Тогда, в начале девяностых,
она не смела и мечтать,
что в наши дни так будет просто
другие страны посещать.

…Рубцы у брата заживали,
Но это было полбеды.
В пути, на рынке, где дневали,
ел кое-как – не до еды.

За пивом время коротали,
когда торговля плохо шла.
В ряды однажды только встали –
из горла Коли кровь пошла.

«Недалеко есть санаторий»,–
сосед смущенно подсказал,
и на больничной койке вскоре
мой брат испуганный лежал.

Врач осмотрел: «Конечно, язва
желудка, сударь. И давно.
Без операции, мне ясно,
не обойтись Вам всё равно».

На «скорой» брат, под наблюденьем,
вернулся в свой Бахчисарай.
Больница. Нож. В душе смятенье:
– «Мне плохо, Гена, приезжай!»

Хвала, хвала его подруге,
с которой жил семьёй одной:
все дни она, деля с ним муки,
лечила мазью дорогой.

А дни сложились в месяц с лишним.
В груди не дырка, а дыра!
Брат высох весь, как шток на крыше,
но всё же с койки встал – ура!

Здоровья нет, но брат крутился,
чтоб шире был дохода круг.
Дочь не работала – решился
её отправить в Петербург.

Нашла работу Юля сразу
(торговый техникум – залог)
и, обеспечив вскоре базу,
купила маленький ларёк.

Творог там свежий продавала,
сыры, сметану, молоко,
в кредит брала и в долг давала
подругам много и легко.

Живёт с заботливым мужчиной,
недавно Юля родила.
Доволен брат её почином,
что дом в порядке и дела.

…Придя в себя, он вновь с товаром
стал разъезжать и торговать.
Машина новая – подарок
от Юли. Что же рисковать?!

Ну, ладно, время перестройки.
Сейчас у дочки – бизнес свой.
А он, едва вставая с койки,
на рынок едет, весь больной.

Его натура, знать, такая,
он ищет выгоду везде –
власть денег? зависть ли мирская?
стремленье жить на высоте?

Я б не сказал так. На рыбалку,
бывает, ездит далеко,
играет в шахматы (на ставку!)
и побеждает всех легко.

Вот так живёт мой брат на свете,
моя ближайшая родня –
портрет в покрашенном багете,
непостижимый для меня.


ДЯДЯ ВАНЯ

Вся жизнь – дороги и причалы
в те непростые времена.
Но как-то жили и рожали
детей... Вдруг грянула война!

Из шестерых у мамы братьев
погибли двое на войне.
Остались точки лишь на карте
да дети-сироты в семье...

Кивда! Посёлок разночинный,
и шахта есть (с углём пока).
Растут арбузы, климат дивный,
недалеко течет река.

Сестру, учитель дядя Ваня,
брат старший мамы, обожал.
Нас встретил радостно и рьяно
отца устроить помогал.

Жил дядя хлопотно и скромно,
растил по-божески детей.
Хмельной, рассказывал подробно,
какой отважный сын Сергей.

А сын действительно отважный:
курсантом путь войны начав,
контужен был и ранен дважды,
но всё же выжил, не зачах.

С войны вернулся капитаном,
заехал к нам – вот это да:
вся грудь в наградах, и с наганом –
ребят заветная мечта!

Не зная большего восторга,
был поражен я: он арбуз
привёз с далёкого Мосторга –
Сибирь, тайга и звёздный вкус!

...Пути-дороги, назначенья.
А вот и Правдинск, где Сергей
прожил всю жизнь без сожаленья
и воспитал трёх сыновей.

Из всей родни, родни не дальней,
он был мне ближе и родней.
В Москве с женой своей Натальей
гулял на свадьбе на моей...

Но я отвлёкся... Дядя Ваня,
высокий ростом и худой,
готов с учительским стараньем
помочь, кто шёл к нему с бедой.

Образованье получила
и по стопам отца пошла
Мария-дочь. Детей учила,
когда в Райчихинске жила.

Судьбу же братьев Лёни, Миши,
моих ровесников почти,
совсем не знаю. И излишне
о них бесстрастно ложь плести.

Когда и как брат старший мамы
ушёл из жизни, знать не мог,
ведь ни звонка, ни телеграммы
не получал: далёк Восток!

Увы, кто позже, а кто раньше,
ушли из жизни все дядья.
Жалею я, что встречи наши
Так кратки были для меня.


БАБУШКА И ДЕДУШКА
(по отцовской линии)

Я помню бабушку: пристало
мальчишкой съездить мне в Читу,
да заболел. Она ласкала,
травой снимая маету.

Бабуля рано овдовела,
немного с мужем пожила.
Детишек трое – худо дело.
Вдов* посчитали – полсела!

(* Вдовы Первой мировой войны)

Война Гражданская, разруха...
Пришел бедняк – любовь в глазах:
– «Прими меня, едрёна муха!»
Но он недолго жил, зачах,

осталась память... Пелагея:
– «Как дальше жить, Семён, решай.
Село – ещё не вся Рассея.
Женись, куда-нибудь езжай!»

Увы, лица её не вижу:
ушло, ушло в небытиё.
Но голос мягкий, ровный слышу
и речь мордовскую её.

А деда знать не мог: он сына
качал недолго. Под набат
ушёл на фронт. Прорыв, трясина...
Погиб брусиловский солдат!

Не знал и дед, застыв в трясине,
что он почти сто лет спустя,
солдатом царской, той России,
войдёт в стих из небытия.

С землёй срослись могилы где-то,
нет ни крестов, примет иных...
Остались голос, фото деда,
и память добрая о них.
………………………………….

Так получилось, что не знаю
как жили бабушка и дед –
РОДНЯ ПО МАМЕ. Вспоминаю,
но лишь молчание в ответ.

Возможно, темные болезни
свели в могилу их, а дом,
осиротев, стал бесполезным
в краю голодном и глухом.

Возможно, их в Сибирь сослали,
а дети, заповедь храня,
следы разумно «заметали»,
уехав в разные края.
.........................................

Скажу, мои воспоминанья
туманны, и немного их.
Но в них – всё правда. И желанье
себе напомнить о родных.

Ведь мы, потомки наших предков,
В Отрадном иль в других местах,
встречались очень-очень редко,
всё чаще на похоронах.


ДРУЗЬЯ

Школьные годы

Не спится мне. И через годы
я вспоминаю тех друзей,
ходил с которыми в походы
в начале юности своей.

Всплывают в памяти картинки,
из школьной жизни, вечера,
где только вальсы на пластинке
крутили год назад, вчера.

Приметил я в соседнем классе
девчонку (нравилась давно!)
и пригласил. Кружились в вальсе
легко и долго, как в кино.

В руке платочек: жарко было.
Чтоб взять другой рукой могла,
за шеей их соединила,
меня как будто обняла.

Я в танце вдруг остановился.
В глазах её – смех, озорство.
Всё, потерял себя! Влюбился
вперёд, наверно, лет на сто.

Скажу без боли, откровенно,
любовь ушла туда, где нет
меня. Но всё же я смиренно
с собой ношу ее портрет...

Мне вспоминаются поездки
всем классом осенью в поля:
идёт ли дождь, иль ветер резкий –
копай картофель, ждать нельзя.

Девчонки с класса проживали
от нас отдельно – скучно нам!
Мы километров пять шагали
на танцы к ним по вечерам.

Я вспоминаю тир стрелковый,
на сцене-ринге бокс ребят,
наш стадион шахтерский новый,
куда прийти был каждый рад.

На фото – школьная команда,
друзья, с которыми играл.
По приглашению – награда! –
я честь «Шахтёра» защищал.

Футбол-футбол! Любовь до гроба!
Не пропуская передач,
смотрю на классных игроков я,
как укрощают прыткий мяч...


Завод

…Мечтой я к городу стремился
(отец препятствовать не стал)
и из Сибири, где родился,
махнул на сказочный Урал.

Увы, Свердловск, огромный, яркий,
встречал прохладно. Связей нет.
То ночевал в вагонном парке,
то на вокзале – где просвет?!

Болтался месяц. Сник, известно.
Но вдруг был принят на завод,
мне в общежитье дали место,
ещё аванс – какой исход!

В копровый цех, ветрам открытый,
направлен лом сортировать.
Пройдя учёбу, план солидный,
как бензорез, стал выполнять.

Учил меня наставник строго,
как рельсы резать, всякий хлам.
Но всё же главное в уроках:
не просмотреть, что в хламе там.

Ведь в куче разного привоза
встречались мина иль снаряд.
Таким находкам нет износа,
и смертью каждый раз грозят.

И для наглядности водили
на небольшой участок, в нём
снаряды найденные стыли,
глядели в небо остриём.

Зимой и летом резал, резал
лом привозной, что в печь идёт.
Наверно, резал очень резво –
стал бригадиром через год.

Завод – романтика и проза!
Дворец культуры, драмкружок,
где в роли выступив матроса,
болезнью сцены занемог.

Друзья учили без насмешки,
как в ресторане, коль ты гость,
держать нож с вилкой, есть без спешки
и пить не весь бокал за тост.

Мне не забыть ни берег в парке,
ни танцплощадку над водой,
куда вела лишь контрамарка
от нашей кассы заводской.

Как не забыть и песнь про Мишку
(звучала каждый выходной),
что совершил тогда ошибку,
когда без слов ушел к другой.

И я в любви, любви безгрешной,
свою ошибку совершил,
уехав в край другой поспешно.
Её позвать не стало сил.

Потом узнал: она с родными
перебралась в Стерлитамак
и вышла замуж. Пусть хранимы
судьбою будут... Я – дурак!

Но боль всё жгла, жить всё сложнее.
– «Удостоверюсь! Еду к ней».
Нашёл. Увидел,– в положенье...
И стала боль еще сильней:

отец работал, мать болела,
барак, и комната одна.
Меня увидев, побелела...
Две жизни врозь – одна вина.

Бежало время. Друг с завода
заговорил о целине,
о добровольцах, о походах,
и предложил поехать мне.

Край целины! Страны обнова...
На комсомол курс срочно взят.
От Верх-Иссетского района
был сформирован наш отряд,

а я назначен командиром
(решил районный комсомол).
Итак, вперёд! И вскоре с миром
сошли на станции Тобол.

Отрядов семь. Чтоб разобраться
(все из  Свердловска), решено
нам, верх-иссетским, здесь остаться
грузить на станции зерно.

В палатках быт наладив шустро
(буржуйку-печь, полати), я
составил график для дежурства –
и за работу, ждать нельзя.

Машины шли с полей колонной...
Гудя надрывно, транспортёр
через окно грузил в вагоны
зерно, а с ним и пыль, и сор.

Потоком сыпалась пшеница,
дышать как трудно было нам,
когда разбрасывали плицей*
пшеницу эту по углам.

(* - большой совок)

Однажды, знать для перевеса,
чтоб транспортёр подать к окну,
подпрыгнув, парень своим весом
стрелу к земле чуть-чуть пригнул.

Ногами лишь земли коснулся,
вдруг заорал, как бес ночной.
Глядим, наш парень подтянулся,
висит колбаской под стрелой.

И каждый раз, земли касаясь,
орал: «О, господи, спаси!
Бьёт током!».  Я кричу, ругаясь:
«Сначала руки отпусти!»

Придя в себя, он ухмыльнулся,
а на вопросы – «как?» да «что?» –
сказал: «Раз двадцать подтянулся,
но подтянуться мог раз сто».

Как оказалось, дождь шёл ночью,
всё отсырело. Транспортёр
не заземлён был, между прочим –
ну, вот и весь тут разговор.

Ах, целина! Я вспоминаю
край кустанайский, наш отряд,
когда ночами ощущаю
той пыли кашельный накат...

Всё вспоминаю, вспоминаю,
что было плохо, хорошо…
Повестка в армию... Ныряю
я в неизвестное ещё.

Служба в СА

Вокзал. Волненья новобранцев.
Напутствия родных, друзей.
Девчонок плач. Гармошка, танцы
среди поваленных вещей.

Свисток. Поехали! В вагоне
лишь мы одни, призывники.
Нас проводница просит, стонет:
«Что так шумите вы, сынки!»

И вдруг сквозь гам мужицкий винный
пробилась песня – голос чист.
Затих вагон: то пел Крапивин,
наш в части будущий солист.

Он о любви пел. Все молчали,
и каждый думал о своём.
Вот так мы службу начинали,
не зная, что нас ждёт потом...

Подольск. Архив. Склады, подсобки.
Там документы. Тишина.
На полках – пачки и коробки,
в которых замерла война.

Мы документы разбирали
и на запросы в адрес наш
в ответных письмах подтверждали
необходимый людям стаж –

стаж их труда в частях различных,
что за войсками следом шли,
чтоб по закону мирной жизни
уйти на пенсию могли.

В тиши отделов и хранилищ
(с утра задания даны),
над документами склонившись,
мы эхо слышали войны.

С фронтов здесь сводки, донесенья
о многих подвигах солдат
и о тактических решеньях,
что принимал в бою комбат…

Писать рассказы – труд безмерный.
Литгруппу* общую создав,
по документам лет военных
издал две книги** ДОСААФ.

(* В литгруппу, помимо вольнонаёмных сотрудников Архива, вошли трое солдат: В. Моисеенков, Л. Питерский, Г. Лачин.
** «Танкисты в боях за Родину» и «Разведчики в боях за Родину», под ред. начальника архива, генерал-майора Дударенко).

И мне приятно, в самом деле,
страницы в памяти храня,
что в книгах, где войны метели,
есть и фамилия моя.

В театре клуба городского*
играли сцену. Тихо я
пробрался в зал и, право слово,
заныла вновь душа моя.

(* ДК им. Карла Маркса, г. Подольск, Московской области)

Театр! Нет желанья выше!
Я, позволения спросив,
сыграл две сцены – вроде, вышло.
Взял режиссёр в свой коллектив.

Мой командир: «Какой театр?!»
Но ведь горком – всегда горком:
на репетиции (был рад я!)
ходить стал вечером и днём.

Кусал любимый ротный губы,
но в увольненье отпускал.
Итог такой: за годы службы
две роли главные сыграл.

И при армейском хоре нашем
в оркестре струнном состоял,
на балалайке, пусть не марши,
но всё же кое-что играл.

…Был стадион частицей воли,
где забывали службу, строй,
где каждый был игрой доволен,
хотя и знал, что не герой.

Как на себя бы мне хотелось
сейчас взглянуть одним глазком,
увидеть молодости смелость
в игре с «танцующим» мячом.

А в остальном – всё, как обычно:
писали письма, ждали сна,
ходили строем, пели зычно,
когда гонял нас старшина.

Со мной в душе друзья по службе
три года так – плечо к плечу.
Мне, затянув ремень потуже,
шагалось легче на плацу...

Забыты школьные уроки.
и в части (ей спасибо тут!)
открыли курсы подготовки
для поступленья в институт.

Я о театре думал часто,
но сомневался: «Кто такой?
Мне двадцать пять уже, очкастый,
не бросок внешностью мужской…»

И вот училище*. Портреты.
Хожу, смотрю, портреты чьи.
На место – двадцать конкурентов,
и большинство их москвичи.

(* Театральное училище им. Щукина)

Такой вот конкурс. Ошалеешь!
В толпе красавиц шепоток,
средь них Вертинские... Шалевич
мелькнул, держа в руке листок.

Пройти не смог второй тур. Точка!
Взял документы и в другой
я институт поехал срочно,
который рядом был с Москвой.

Левобережье**. От платформы
бежит тропинка к зданью МГИК***.
И вот по ней в солдатской форме
втроём шагаем напрямик...

(** Платформа в 24 км от Москвы в сторону Ленинграда.
*** Московский государственный институт культуры).

Учебный корпус. Ждём, когда же
повесят списки на доске
(А август бродит поэтажно
с цветком влюблённости в руке).

Свершилось! Мы теперь студенты!
Мы – это я и старшина.
Забыт архив и документы,
и с ними канула война.


Институт

Мы в общежитье. Запах краски.
Вот наша комната. Мала!
Кровати ставим по-солдатски
в два этажа – и все дела.

На стенке противоположной
светильник, полочка для книг,
стол, стулья – всё из жизни прошлой,
диван для будущих интриг.

В углу – большой, с диваном рядом,
шкаф для одежды и белья.
Всё нами сделано как надо,
чтоб жить, пространство не деля.

И дни учёбы полетели.
Актерский грим, речь, мастерство –
познать скорее всё хотели,
не упуская ничего.

В Москву в театры и музеи,
на выставки ВэДээНХа
я ездил, время не жалея,
освобождаясь от греха.

А грех мой – в бедности душевной
ума, родного языка.
Была в познаньи жизни бренной
столицы помощь велика.

Москва – поэтов всех невеста,
и зал Чайковского их брат.
Билеты есть – увы, без места,
но всё равно попасть был рад.

Я с другом Губером Андреем,
который мне билет достал,
сидим в проходе, "камни греем!"
и ждём, оглядывая зал.

Вот нараспев читает Бэла*.
Потом Рождественский басит.
Жду Евтушенко. Очень смело
рифмует он, и мысль звучит...

(* Б. Ахмадуллина)

… Студенты – ведь, народ со вкусом.
Тетрадки взяв, карандаши,
поэты наши с разных курсов
дарили «вечер для души».

Вот на носилках, в рваной майке,
свои традиции храня,
под смех и тремор балалайки
несут на сцену «короля».

Теперь он – бывший среди равных.
Сидим. Кому же начинать?
Пусть первый курс начнет, нам рано
себя пока что «обнажать».

Стихи роняли в зал, как капли,
из слёз печальных, из любви,
сверкали у поэтов «сабли»,
пробиться чтобы в короли.

При общежитьи в час вечерний
зал небольшой не пустовал.
оркестр студентов с увлеченьем
нам песни модные играл.

И на экспромтные тусовки –
скорей всего, на зов любви –
библиотечные красотки
шли, начитавшись Навои.

Однажды в гости заглянули
девчонки новые. Одна
с глазами ласковой косули
была и юна, и стройна.

На щечках свежести румянец,
как будто там прилёг апрель.
Я пригласил её на танец,
и... мой корабль сел на мель.

Мы познакомились. Встречались.
Объятья… ссоры… снова сласть…
И вскоре в Химках расписались,
где дочь Ирина родилась.

Попозже сын Андрей родился –
здесь, в Бологое. Я осел,
с судьбой провинции смирился
и даже в чём-то преуспел.

Скажу для ясности житейской,
уже полвека мы вдвоём
с мужскою силой, с лаской женской
по жизни праведно идём...

Идём, а с нами – дети, внуки,
но удержать всех при себе
не в силах мы. Жизнь на поруки
не отдаёт нам в их борьбе.

Хочу, чтоб родственные связи
не растерялись в свете дня,
чтоб не искали при показе
родных в программе "Жди меня"…

…Промчались годы в институте,
и вот прощанье... Славлю дом,
где все мы, стоя на распутье,
вооружились багажом.

Что в багаже? – конечно, знанья!
Но и не только. Понял я:
своё богатство дарованья
отдали мне мои друзья.

Они остались молодыми
на фотографиях моих.
Давно не виделся я с ними,
а многих нет уже в живых…


Бологое

Распределившись в Бологое,
приехал я один пока.
Тепла не зная и покоя,
жил в комнатушке при ДК.

В ней стол, кровать, худая печка,
и сам ДК быть лучше мог.
Но мне понравилось местечко,
где расположен городок.

В ста метрах озеро. Другое
есть за вокзалом. Лес вокруг,
где горожане Бологое
проводят летом свой досуг.

Но хватит лирики. Народный
театр худо-бедно жил.
Состав его неоднородный
пристрастьем к сцене дорожил.

Но режиссёры уходили.
Одна причина – нет жилья.
Построен дом. Распределили.
Среди счастливчиков был я!

При этом значило немало,
что я член партии. За год
всё обо мне начальство знало,
мол, молод, спец, семью вот ждёт.

Дни полетели, закружились
от вдохновенья до тоски.
На репетициях учились
и молодёжь и «старики».

Концерты, смотры, фестивали...
В спектакль актёров новых ввод,
взамен всех тех, что убывали,
и много всяческих забот.

Чтоб как-то жить (полставке рады),
писал сценарии в стихах
для модной вновь агитбригады
с усмешкой грешной на губах.

Назвать участников-актёров
за десять лет не хватит строк.
Но помню, помню тех, кто дорог,
кто состояться мне помог.

Их пофамильно* называю –
аплодисменты вслед за мной...
Живых – заочно обнимаю,
кого уж нет – поклон земной...

* К. Григоренко, М. Чернова, сестры Н. Щербакова, Т. Щербакова и Л. Щербакова, Р. Тишкова, А. Уваров, С. Изоитко, С. Буздин,
Ю. Оконов, А. Шемухин, М. Колесов, Ю. Мануйлов, А. Васильев, 
Л. Гончарова, В. Романов, А. Федоров, Е. Клещев, И. Панкратьев,
Л. Столярова, Н. Беляк, Т. Лоскутова, Э. Люценбейн, В. Трофимов, Ю. Дурнев, Л. Никифорова, Р. Марусина, Б. Перфильев, Э. Трухин,
Н. Завалишина, Н. Павлова, С. Клацун, З. Якк, А. Макаров, Л. Хазова, Л. Дымова, В. Семечев, В. Баканов, А. Шараев и многие другие.

От автора:
По просьбе районного отдела культуры в 2005-2008 годах мною
были поставлены два спектакля:
по пьесе А.Н. Островского «Свои люди сочтемся»
и по пьесе Жени Унгарда «Аделаида».
В них приняли участие – С. Иванова, Д. Караничев,
Т. Герасёва, В. Осарков, О. Жичко, В. Пахомова,
Н. Новикова, А. Васильев, Т. Черняк, А. Иванов.
Сердечное им спасибо.

…Агитплощадка. Лектор эНкин
расскажет, где идут бои,
покажем из спектакля сценки,
а я прочу стихи свои…

Так повелось (горкома воля),
по выходным нам выступать.
Ох, нелегка театра доля –
аплодисменты собирать!..

ДК хирел. Весь туалетом
пропах, и к нам народ не шёл.
Райком лишь требовал при этом:
«Работать надо хорошо!».

Оформить сцену – головная
боль для художника, меня:
бедна культуры «кладовая»,
а то, что есть,– всё из старья.

Но Перхалёв- художник всё же
умел решенье подсказать,
чтоб для актёров было проще,
и зритель мог спектакль принять.

Мне на собраниях партийных –
ох, доставалось! Но в ответ,
голосованием единым
секретарём был много лет...

Я не скрывал и не скрываю,
как коммунист (и честь, и долг),
где б ни работал, не был с краю,
был бит не раз за долгий срок…

…Мои участники театра,
Цыбулько Саша и Клещёв,
звонят, чтоб я в ЭЧ* был завтра:
есть разговор, и он не нов.

(* – энергоучасток Октябрьской ж/д)

И через месяц, по закону,
театр свой покинул я
(решать проблему по-другому
в то время было мне нельзя).

С тех пор трудился на железке
в отделе кадров – мой удел!
С людьми работать, не орешки
грызть на скамейке между дел.

Перечислять ступени роста
мне за последние года
не стоит, видимо, а просто
скажу: душа моя чиста.

Чиста, когда на сенокосе
с утра с косцами от ЭЧ
на пожнях Рютинских елозил,
не замечая боль в плече.

Когда по станциям дороги,
где ОРС* кормил-поил людей,
мотался, чтоб найти в итоге
замену повару скорей.

(* - отдел рабочего снабжения на ж/дороге)

Возглавив лагерь пионерский,
ужом крутился день-деньской,
чтоб был здоровым отдых детский,
вернуть живыми всех домой.

Подряд три года летних стрессов!
И с той поры, огнём горя,
от разных шалостей «балбесов»
тройничный нерв сверлит меня.

Теперь друзья совсем другие,
седые так же, как и я.
Хотя все разные такие,
но дорогие для меня.

Скажу себе без тени спеси,
мне на начальников везло.
Вот Шаповалов в ПээМэСе
знал досконально ремесло.

Как человек – великодушен,
сплеча по людям не рубил,
не бил в конторе он баклуши,
на перегоне чаще был.

Клещёв, по батюшке Трофимыч,
ценил профессию свою.
ЭЧ возглавив новый, имидж
спешил поднять и быть в строю.

Как человек он добрый, честный,
с походкой лёгкой при ходьбе.
Волейболист в игре заметный,
писал картины на холсте…

Увы, судьбе мы все покорны:
болезни, возраст, суета…
Пришла из Питера весть скорбна –
прощай, Трофимыч, навсегда...

Цыбулько Саша! В обращеньи,
какой бы пост ни занимал
в ЭЧ ли,  в НОДе, в Управленьи –
характер дружбы не менял.

Спокоен, сдержан, образован,
в беде всегда помочь готов.
Охотник – страстью поцелован,
к тому ж, заядлый рыболов.

За 40 лет и даже с лишком
знакомства, дружбы, он с женой
нам помогал частенько в жизни
и без расписки долговой!

С людьми встречаясь на «железке»,
в душе остались у меня
дождь от одних и ветер резкий,
а от других – тепло огня.

Среди других (а их дарила
судьба совсем не просто так) –
и компанейский мэтр Гаврилов,
и Бродов, знающий рыбак,

прямой профкомовец Чаплыгин,
Кутузов Гена, шахматист.
Леонтьев, в спорте верный викинг,
и Заваровский баянист…

…Увы, встречаемся мы редко,
всё у него дела-дела:
Гаврилов – значимая «ветка»
для Бологовского узла.

Его жизнь связана с «железкой»,
и эту нить порвать нельзя.
Категоричный, даже резкий,
но наказать не может зря.

И раньше Валентин при НОДе
был у начальства на виду.
Теперь он сам начальник вроде,
но почему-то весь «в поту».

А в дни свободные – на даче:
друзья, шашлык и баня то ж!
Рой анекдотов не утрачен.
Как прежде, весел и хорош.

Я Сашу Бродова знал близко:
крепыш, мозоли на руках,
немногословен – дань подписке,
служил в особых он войсках.

Служил в отряде поисковом,
и вся страна, как полигон:
искали Германа Титова,
когда с небес спускался он.

Потом спустился Николаев,
и Бродов первым «вверх» донёс.
А космонавт, в дела вникая,
коньяк из тюбика поднёс.

Москва. Огонь Олимпа. Игры.
В сияньи света Лужники.
Иллюминация и титры.
С ЭЧ – на страже мужики...*

Ах, кабы знать судьбы дорогу!
Твоя беда, или врачей,
что ты ушёл совсем не к сроку,
промучась несколько ночей...

(* А. Бродов и В. Ожогин были направлены в Москву
для технического обеспечения Олимпийских игр).

Уваров! Сила молодая!
Спортсмен, актёр и педагог.
С ним познакомился, когда я
в «заштатный» прибыл городок.

Но дни то вскачь шли, то лениво…
Теперь он в штате пожилых.
Осталось хобби – это чтиво,
одно из самых дорогих.

Везёт ему! Его мадонна,
как врач, давно следит за ним:
глядишь, на поле стадиона
даст фору многим молодым.

Я рад, хотя и редки встречи,
Деткова* видеть, земляка.
Живет как будто недалече,
да недосуг ему пока.

Книг интересных, эпохальных
немало издано, но он
вновь кружева из слов зеркальных
плетёт, плетёт, забыв про сон.

Судьбой ему талант отпущен,
а труд венчает все дела.
Знать, с Петербурга видно лучше,
как в прошлом наша Русь жила.


* Детков Юрий Леонидович родился в Бологое. Профессор Санкт-Петербургского государственного Университета информационных технологий, механики и оптики; член-корреспондент Международной академии наук высшей школы.
Член Союза писателей, автор книг: «Императрица», «Русь, крещенная огнем», «Скипетр самодержца» и других.

Я рад, как будто бы обновы
себе купил при нищете,
что много лет знаком с Вальковым*,
встречаясь в нашем городке.

 
На фото: Г.С. Лачин и, оз. Коломенец, 1982 г.

Москвич, работая в театре,
свой опыт, знания – лови!–
бросал актёрам он как ядра
с запалом страсти и любви.
Беседу с ним вести, вернее,
его лишь слушать – как наркоз:
идёшь куда-то по аллее,
а ты «и голоден, и бос»…

(* С.Е. Вальков - режиссер-постановщик Центрального академического театра Российской Армии)

Я рад знакомству с Ю. Железным.
Брат по перу и журналист,
он стал товарищем мне верным.
Душой, как лист бумаги, чист.

Судьба к нему немилосердна.
Вдовцом оставшись – вот беда! –
он двум подросткам путь усердно
стелил из правды и труда.

И я, конечно, благодарен
за помощь в очерке моём.
Пусть очерк мой не очень «сварен»,
но, верю, справимся вдвоём!

...Я сожалею с болью в сердце,
что наше племя по перу
редеет  всё, что нам не спеться,
собравшись вместе на пиру.

Но бологовцы помнят, знаю,
стихи и ваши имена*.
И я колени преклоняю,
свои роняя семена**.

( * Виктор Сычёв, Александр Широков, Людмила Грекова,  Ольга Маркова, Владимир Границын.
** новые стихи Г.С. Лачина).

…Зимой в минуты заточенья –
куда девать себя, куда? –
за преферансом, увлеченьем,
мы собираемся тогда.

В пылу сражения узнаем
дела и новости друзей.
Пробел в делах?– в кругу решаем,
поможет кто из нас верней.

Идёт игра. Везёт кому-то
кому-то нет, исход один:
мы провели весь вечер круто,
подняв себе адреналин.

Из всех друзей-преферансистов,
свела с кем матушка-судьба,
Семёнов пламенно неистов,
когда у нас идёт борьба.

Лашков – тот знатный теоретик,
но вот расклад – «гасите свет»!
«Крестом» он каждого пометит
и даст в другой игре ответ.

Конечно, жаль – все виноваты! –
ушёл из клуба Гончаров.
Такой характер: видно, латы
легко пробить до синяков.

Цыбулько! Тот уехал в Питер,
ему теперь там не до нас.
А как хорош был в нашей свите:
все скажут «пас», он тоже – пас.

Из пополненья в нашем клубе
мне симпатичен Герасёв.
не пожалеет в схватке рубль,–
кого-то сбить из игроков.

А Каравай? - нас удивляет!
На «прухе» он летит вперёд,
то позади всех оставляет,
то отстаёт, разинув рот.

А в общем, как бы ни сложилась
у нас игра, девиз простой:
«За наше братство! Чтобы длилось,
пока хранимы мы судьбой».

Друзей хороших очень много,
и всяк по-своему – родник.
Своя у каждого дорога,
но всё же нас одно роднит.

Роднит нас чувство чести, долга,
боль за детей, их бытиё.
В стране раздел богатств, но только
что наше было – не моё.

Роднит причастие к природе,
рыбалка, дача, тишина.
Мы от забот здесь на свободе,
и плоть уже не так больна.

Из всех друзей, а их немало,
мне ближе к сердцу, не грешу,
Ширманов, Мельников: достала
коль жизнь меня, я к ним спешу.

Чета Ширмановых с детдома
взяла девчонку. Та жила
у них безбедно и законно,
пока жена жива была.

Её опять – в детдом с ответом:
«Вдовец, а, значит, нет семьи».
Но Толя в праздники и летом
проводит вместе с ней все дни.

Здесь ни прибавить, ни убавить:
живёт по совести души
с желаньем Яну не оставить
сиреть в детдомовской глуши.

Такой во всём. На стержне правды
к другим отзывчив и ко мне.
Он был в Афгане, знает ради
чего живём мы на земле.

Кто каждый день звонит мне: «Лачин!
Здоровье как, и как семья?»
Конечно, Мельников. На даче
его встречаться рад с ним я.

Приветлив он и хлебосолен.
Но, всё же, главное в другом:
его суждения весомы
о нашей жизни в Бологом,

о положении в России,
о смысле (в целом) жития…
Себя за честность мы костили,
но жить иначе нам нельзя.

Во всех делах мирских солиден.
Шутник, тактичный острослов,
как музыкант в районе виден,
и знатен он как рыболов.

Ах, Саша-Саша! Друг сердечный,
что время шепчет?.. – «Торопись
жить по любви! Ничто не вечно,
а вечны Музыка и Жизнь!»

…Друзьям спасибо за общенье,
в делах житейских за совет,
за пониманье, за уменье
свести сомнения на нет.

Мне вспомнить здесь совсем не лишне
подруг жены*. День ото дня
в одном строю идя по жизни,
ей были ближе, чем родня.

(* В. Цыбулько, Г. Федосеева, Г. Александрова,
Д. Зоренко, Л. Коновалова, Т. Павлова, Л. Ланько,
Р. Лобанова, Н. Архипова, В. Зарецкая).

А что родня? – мы друг от друга
в беде и в счастье далеки,
и лишь друзья, когда нам туго,
раздвинут жёсткие «тиски».

Прекрасно, если были б рядом
друзья и близкая родня!
Тогда бы нам с таким парадом
идти-идти, жизнь не виня.

Эпилог

Моё уходит поколенье.
Уходит, в детстве испытав
войны вчерашней лихолетье,
и перестроечный «устав».

Устав захвата и разбоя...
Как изменилась жизнь вокруг!
В душе нет веры и покоя,
везде порочной силы круг.

Моё уходит поколенье...
Уйду и я, хрипя «Отбой!»,
зимой ли, летом – нет значенья,
и унесу свой мир с собой.

Каков мой мир, не мне ответить,
а тем, со мной кто рядом был.
Я счастлив тем, что жил на свете,
страдал, боролся и любил.

Земли холодной притяженье
не одолеть, не обойти.
Моим наследникам в сраженье
себя желаю обрести.

г. Бологое,
октябрь 2011 г. – июль 2012 г.