Великому Жан-Жаку Руссо. Письмо XXXV

От Юлии.

   Друг мой, право же, два слова, сказанные в шутку, по поводу г-жи Белон,
не стоят такого серьёзного объяснения.
Иногда, стараясь оправдаться, производишь обратное впечатление.
    Именно внимание к пустякам может придать им нечто значительное.
Но я уверена, что с нами этого не случится, ибо в любящих сердцах нет места мелочности, у нас всё – иное.
    А в пустых ссорах любовников почти всегда гораздо больше оснований, чем кажется в действительности.
Зато благодаря этой безделице нам представился случай поговорить о ревности.
К несчастью, предмет этот для меня весьма важен, это ведь и вопрос чести.
    Я вижу, друг мой, что, при наших душевных свойствах и сродстве наших наклонностей,
любовь явится краеугольным камнем всей нашей жизни, всех наших привязанностей и склонностей.
Если она так глубоко запечатлелась в наших душах, то должна унять или даже поглотить все другие страсти.
Малейшее охлаждение чувства тотчас же породило бы в нас смертельную тоску и в душе – ненастье.
На смену угасшей любви появилось бы непреодолимое отвращение, вечное уныние
и, разлюбив, мы не прожили бы долго и оставшиеся жизни наши были бы никчемные, совсем иные.
   А мне – да ведь ты отлично знаешь, что только безумная страсть, которую испытываю я,
помогает мне переносить весь ужас моего нынешнего положения, –
мне суждено или любить без памяти, или умереть от горя.
Ты видишь сам: я права, решив серьезно поговорить о том, от чего зависит счастье всей моей жизни и наша доля.
    Насколько могу судить о самой себе, я, мне кажется, хоть подчас и бываю слишком впечатлительна,
однако не поддаюсь внезапным порывам стремительно.
Надобно, чтобы страдания мои перебродили внутри меня, –
лишь тогда решусь заговорить об этом с их виновником я,
а так как я убеждена, что нельзя оскорбить невольно,
то скорее стерплю сотни обид, чем одно объяснение, пусть даже непроизвольно.
   С подобным характером можно зайти далеко, особенно если есть склонность к ревности,
а я очень страшусь, что вдруг обнаружится во мне эта опасная склонность и будет расти.
     Знаю, твоё сердце создано лишь для моего сердца.
Но ведь можно и самому обмануться, принять мимолетное увлечение за страсть
и ради прихоти совершить то же, что совершил бы ради любви, испытав радость.
    Заклинаю: предотвратим несчастье.  При одной мысли о нём я содрогаюсь, словно истекаю кровью.
Поклянись мне, нежный друг, но не любовью
(ведь клятвы любви исполняют, когда верны любви и без клятв предо мною),
а священным именем чести, столь почитаемой тобою, –
поклянись, что я вечно буду твоей наперсницей (клятва должна быть именно твоя!),
и какие бы изменения ни произошли в твоём сердце, узнаю о них первая.
    Не уверяй меня, что тебе никогда не придётся ни о чём сообщать мне, что ничего такого не будет.
Верю, надеюсь, что так оно и будет.
Но огради меня от безумных тревог, и, если тебе даже не придется исполнить своё обещание, береги наше будущее,
я хочу быть так же спокойна за будущее, как неизменно спокойна за настоящее.
    Легче будет от тебя узнать, что пришла беда, чем вечно страдать от воображаемых бед, от чужой ненависти.
По крайней мере, в утешение мне останутся муки твоей совести.
   Если ты перестанешь разделять мою страсть, то всё же будешь ещё делить со мной мои мучения, –
и слёзы, пролитые на твоей груди, будут не так мне горьки, не доставят столько огорчения.
Вот почему, милый друг, я поздравляю себя вдвойне с тем, что у меня такой избранник! За нас двоих – 
ты думаешь и о сладостных узах, что соединяют нас, и о твоей порядочности, укрепляющей их.
    Вот как можно применить правила благоразумия в области чистого чувства, когда любимый вдали.
Вот как строгая добродетель может устранить горести нежной любви.
Если б моим возлюбленным был человек безнравственный, он не мог бы любить меня вечно, –
в чём бы видела я залог его постоянства бесконечно?
Каким способом могла бы я избавиться от вечного недоверия?
И каким образом убедилась бы я, что не обманута его притворством или своим  легковерием?
   Ты же – достойный и уважаемый друг, ты не способен ни притворяться, ни хитрить.
Если ты даёшь обещание быть со мною всегда откровенным, ты его исполнишь. Только это и может  быть!
    Стыдно будет тебе признаться в неверности,
но чувство долга возьмёт верх в твоей правдивой душе и ты сдержишь слово чести и верности.
И, если только ты разлюбишь свою Юлию, но не во сне,
ты скажешь ей… да, ты можешь ей сказать: «О Юлия! Я не…»
    Друг мой, дописать эти слова я не в силах.
Согласен ли ты с тем, что я придумала, но не в снах?
    Только так, – я уверена, – можно искоренить ревность в моей душе.
Поддавшись тому, что говорит мне моё чутьё уже,
я доверяю твою любовь твоей совести и мысли не допускаю, 
что ты сам не поведаешь мне о своей измене, я это знаю.
    Вот каково надёжное действие обязательства, мой милый друг,
которое я возложила на тебя вдруг.
    Ты можешь быть ветреным любовником, но только не вероломным другом без чести.
Я могу усомниться в твоём сердце, зато никогда не усомнюсь в твоей искренности.
С какой отрадой я прибегаю ко всем этим ненужным предосторожностям, каким возможно,
стараюсь предугадать перемену, зная, что она невозможна.
   Говорить о ревности с таким верным любовником – восхитительно.
Ах, ужели я бы могла так говорить, если б ты стал иным действительно!
Моё бедное сердце не было бы таким благоразумным в беде, без сомнений,
малейшее недоверие и я была бы уже бессильна избавиться от подозрений.
   Вот, досточтимый наставник, о чём мы можем поспорить, так как у нас с тобой нынче вечер есть:
по моим сведениям, обе ваши смиренные ученицы будут иметь честь
отужинать в вашем обществе у отца «неразлучной». Это хорошая для нас весть!
   Своими учёными рассуждениями о газетных статьях вы завоевали его расположение, –
никаких уловок не понадобилось, чтобы вас пригласили. Вот какое к вам уважение! 
   О, доктор всевозможных наук, вы в чём угодно примените свои знания!
Господин д'Орб, – как вы догадываетесь, он тоже не забыт, – будет с учёным видом открывать свои познания –
разглагольствовать о будущей присяге на верность неаполитанскому королю,
а мы тем временем удалимся в комнату сестрицы, ключ от которой я храню.
   Там-то, мой верноподданный, преклонив колена пред дамой своего сердца и госпожой своей,
взявшись с нею за руки в присутствии её канцлера (души её всей),
вы дадите ей присягу на верность и безупречную преданность ей.
    То не клятва в вечной любви, –
ведь никто не властен ни сдержать, ни преступить такое обязательство, как присяга преданности, –
а в нерушимой правдивости, искренности, откровенности!
    Вы не будете присягать ей на вечное подданство,
а лишь обязуетесь не свершать вероломных деяний и больше ничего,
по крайней мере, объявить войну прежде, чем свергнете иго, только его.
   Выполнив сие, будете возведены в рыцарское достоинство
и признаны единственным вассалом дамы и её верным рыцарем, охраняющим любовь –  её государство.
   Прощай же, милый друг. Мне становится весело при мысли о нынешнем ужине с тобою!
Ах, как будет мне сладостно это веселье, когда ты разделишь его со мною!
–––– 

Жан-Жак Руссо. Юлия, или Новая Элоиза. Письмо XXXV.
От Юлии.
Друг мой, право же, два слова, сказанные в шутку, по поводу г-жи Белон, не стоят таких серьезных объяснений. Иногда, стараясь оправдаться, производишь обратное впечатление. Именно внимание к пустякам может придать им нечто значительное. Но я уверена, что с нами этого не случится, ибо в любящих сердцах нет места мелочности, а в пустых ссорах любовников почти всегда гораздо больше оснований, чем кажется.
Зато благодаря этой безделице нам представился случай поговорить о ревности. К несчастью, предмет этот для меня весьма важен.
Я вижу, друг мой, что, при наших душевных свойствах и сродстве наших наклонностей, любовь явится краеугольным камнем всей нашей жизни. Если она так глубоко запечатлелась в наших душах, то должна унять или даже поглотить все другие страсти. Малейшее охлаждение чувства тотчас же породило бы в нас смертельную тоску. На смену угасшей любви появилось бы непреодолимое отвращение, вечное уныние, и, разлюбив, мы не прожили бы долго. А мне — да ведь ты отлично знаешь, что только безумная страсть помогает мне переносить весь ужас моего нынешнего положения, — мне суждено или любить без памяти, или умереть от горя. Ты видишь сам, я права, решив серьезно поговорить о том, от чего зависит счастье всей моей жизни.
Насколько могу судить о самой себе, я, мне кажется, хоть подчас и бываю слишком впечатлительна, однако не поддаюсь внезапным порывам. Надобно, чтобы страдания мои перебродили внутри меня, — лишь тогда я решусь заговорить об этом с их виновником, а так как я убеждена, что нельзя оскорбить невольно, то скорее стерплю сотни обид, чем одно объяснение. С подобным характером можно зайти далеко, особенно если есть склонность к ревности, а я очень страшусь, что вдруг обнаружится во мне эта опасная склонность. Знаю, твое сердце создано лишь для моего сердца. Но ведь можно и самому обмануться, принять мимолетное увлечение за страсть и ради прихоти совершить то же, что совершил бы ради любви...
Заклинаю, предотвратим несчастье, — при одной мысли о нем я содрогаюсь. Поклянись мне, нежный друг, но не любовью (ведь клятвы любви исполняют, когда верны любви и без клятв), а священным именем чести, столь почитаемой тобою, — поклянись, что я вечно буду твоей наперсницей и какие бы изменения ни произошли в твоем сердце, узнаю о них первая. Не уверяй меня, что тебе никогда не придется ни о чем сообщать мне. Верю, надеюсь, что так оно и будет. Но огради меня от безумных тревог, и, если тебе даже не придется исполнить свое обещание, я хочу быть так же спокойна за будущее, как неизменно спокойна за настоящее. Легче будет от тебя узнать, что пришла беда, чем вечно страдать от воображаемых бед. По крайней мере, в утешение мне останутся муки твоей совести. Если ты перестанешь разделять мою страсть, то все же будешь еще делить со мной мои мучения, — и слезы, пролитые на твоей груди, будут не так мне горьки.
Вот почему, милый друг, я поздравляю себя вдвойне с тем, что у меня такой избранник, — думая и о сладостных узах, что соединяют нас, и о твоей порядочности, еще укрепляющей их. Вот как можно применить правила благоразумия в области чистого чувства. Вот как строгая добродетель может устранить горести нежной любви. Если б моим возлюбленным был человек безнравственный, он не мог бы любить меня вечно, — в чем бы видела я залог его постоянства? Каким способом могла бы я избавиться от вечного недоверия? И каким образом убедилась бы я, что не обманута его притворством или своим легковерием? Ты же — достойный и уважаемый друг, ты не способен ни хитрить, ни притворяться. Если ты даешь обещание быть со мною всегда откровенным, ты его исполнишь. Стыдно будет тебе признаться в неверности, но чувство долга возьмет верх в твоей правдивой душе, и ты сдержишь слово. И, если только ты разлюбишь свою Юлию, ты скажешь ей… да, ты можешь ей сказать: «О Юлия! Я не…» Друг мой, дописать эти слова я не в силах.
Согласен ли ты с тем, что я придумала? Только так, — я уверена, — можно искоренить ревность в моей душе. Поддавшись тому, что говорит мне чутье, я доверяю твою любовь твоей совести и не допускаю мысли, что ты сам не поведаешь мне о своей измене. Вот каково, милый друг, надежное действие обязательства, которое я возложила на тебя. Ты можешь быть ветреным любовником, но только не вероломным другом. Я могу усомниться в твоем сердце, зато никогда не усомнюсь в твоей искренности. С какой отрадой я прибегаю ко всем этим ненужным предосторожностям, стараюсь предугадать перемену, зная, что она невозможна. Говорить о ревности с таким верным любовником — восхитительно. Ах, ужели я бы могла так говорить, если б ты стал иным! Мое бедное сердце не было бы таким благоразумным в беде, малейшее недоверие, и я была бы уже бессильна избавиться от подозрений.
Вот, досточтимый наставник, о чем мы можем поспорить нынче вечером, — ибо, по моим сведениям, обе ваши смиренные ученицы будут иметь честь отужинать в вашем обществе у отца «неразлучной». Своими учеными рассуждениями о газетных статьях вы завоевали его расположение, — никаких уловок не понадобилось, чтобы вас пригласили...
О доктор всевозможных наук, вы в чем угодно примените свои знания! Господин д'Орб, — как вы догадываетесь, он тоже не забыт, — будет с ученым видом разглагольствовать о будущей присяге на верность неаполитанскому королю, а мы тем временем удалимся в комнату сестрицы. Там-то, мой верноподданный, преклонив колена пред дамой своего сердца и госпожой своей, взявшись с нею за руки в присутствии ее канцлера, вы дадите ей присягу на верность и безупречную преданность. То не клятва в вечной любви, — ведь никто не властен ни сдержать, ни преступить такое обязательство, — а в нерушимой правдивости, искренности, откровенности. Вы не будете присягать ей на вечное подданство, а лишь обязуетесь не свершать вероломных деяний и, по крайней мере, объявить войну прежде чем свергнете иго. Выполнив сие, будете возведены в рыцарское достоинство и признаны единственным вассалом дамы и ее верным рыцарем.
Прощай же, милый друг. Мне становится весело при мысли о нынешнем ужине! Ах, как будет мне сладостно это веселье, когда ты разделишь его со мною!