Великому Жан-Жаку Руссо. Письмо xxxiv

Ответ.

   Прости, божественная Юлия, за то, что я смел наслаждаться твоей нежной тревогой – 
это было одно из счастливейших мгновений моей жизни, ты была недотрогой.
Сколько прелести было в твоих взорах в тот час,
когда беспокойно и с любопытством ты украдкой поглядывала на нас,
а встретившись со мной взглядом, тотчас же опускала глаза. Так было не раз.
   Что же делал в тот миг твой счастливый возлюбленный? Болтал с госпожою Белон?
Ах, милая Юлия, и ты веришь тому, что это был именно он?
Да нет же, нет, несравненная, он предавался более достойному занятию, он ведь в тебя был влюблён.
     С каким восторгом его сердце следило за всеми движениями твоего! Почувствовала ли это ты?
С каким жадным нетерпением вглядывался он в милые черты!
   Твоей любовью, твоей красотой полнилась и восхищалась его душа,
она изнемогала от избытка отрадных чувств, тебя лишь видя и слыша.
И я жалел лишь об одном:  что ты, виновница всех моих радостей, не можешь разделить их со мною.
Только моя Юлия решает, как мне жить и какое общественное положение мне надобно, будучи с тобою.
Пусть весь род людской думает обо мне что хочет, –
важно только твоё уважение, если твоя душа этого захочет.
   Ах, верь мне! Ни госпоже Белон, ни женщинам ещё красивей, чем она,
не удастся, как ты выражалась, отвлечь меня от тебя хоть на миг, даже во время сна,
пробудить внимание в моём сердце и глазах. Для меня есть только Ты, а не она.
   Если ты усомнилась в моей искренности, правоте,
нанесла такое смертельное оскорбление моей любви и своей красоте,
то объясни, как же я могу дать отчёт обо всём, что происходило вокруг тебя,  в твоих волшебных очах?
Разве я не видел, что ты блистаешь среди юных красавиц, как солнце среди звёзд, меркнущих в его лучах?
   Разве я не заметил угодников, столпившихся вокруг кресла, на котором ты сидела?  И это не случайно, не вдруг.
Разве я не видел, как они восхищены тобою, к досаде твоих подруг?
Не видел, как они заискивают, увиваются толпою,
признаются в нежных чувствах, ухаживают за тобою?   
    Юлия, я был не так рассеян, как тебе кажется, как отражалось на твоём лице,
я всё видел, но ревности не испытывал, ибо я знаю твоё сердце.
Оно не из тех, что может любить дважды.
Ужели ты полагаешь, что моё – может хотя бы однажды?
    Вернёмся же к уединённому образу жизни, мне дорогой,
который я оставил с такою неохотой.
Нет, светская суета не даёт сердцу пищу.
Среди мнимых радостей оно ещё горше чувствует, что лишилось радостей истинных, которые я ищу,
и предпочитает свои муки пустым удовольствиям, которые, наверно, пропущу.
    Но, Юлия моя, и в нашей неволе нам доступны, должны быть доступны удовольствия, в которых ты была,
могущие служить нам утехой, а ты о них точно забыла!
Как, целых две недели провести вблизи друг от друга –
и не видеться, не перемолвиться словом, будто тебе дороже подруга!
   Ах, что же делать тем временем сердцу, горящему любовью, – ведь для него это целая вечность!
Пожалуй, и полная разлука была бы не так жестока, как это ожидание-бесконечность.
К чему эта излишняя осторожность – она приносит, а не предотвращает несчастия.
К чему тогда жить? К чему продолжать пытку? Для какого счастья?
Не лучше ли во сто крат – на тебя хоть раз посмотреть,
увидеть на миг и сразу умереть?
    Не скрою, нежный друг мой, мне бы хотелось разгадать милую тайну, о которой ты умалчиваешь,
а ведь никогда ещё ничто не касалось нас так близко, но ты всё молчишь
Все мои усилия тщетны. Однако ж я сохраню молчание, покорный твоей воле,
и сдержу нескромное любопытство поневоле.
Уважая столь сладостную тайну, могу ли я, по крайней мере, помочь самой тебе постичь её?
Кто знает, быть может, твои планы подсказаны тебе пустой игрой воображения вокруг неё?
Ах, душа моя, жизнь моя,
попробуем всё же осуществить их, моя единственная!
    P. S. Забыл сказать, что господин Роген предложил мне командовать ротой в полку,
который он набирает для сардинского короля.
Такое доверие со стороны этого славного человека растрогало меня.
Поблагодарив, я ответил, что близорук и не могу поступить на военную службу,
да и страсть к науке несовместима с кочевым образом жизни; человек ведь сам выбирает себе судьбу.
И я отнюдь не принёс себя в жертву любви – так кажется мне.
Я убеждён, что долг каждого – отдать жизнь и кровь отчизне;
но нельзя служить государям, которым ничем не обязан, он ведь не божество,
а тем более продавать себя и превращать благороднейшее в мире занятие в гнусное торгашество.
Такие правила были у моего отца на родине,
следовать им я был бы счастлив и в любви к своим обязанностям, и в любви к родине…

–––––––
Жан-Жак Руссо. Юлия, или Новая Элоиза. Письмо XXXIV.
Ответ. (Отрывок.)
...Прости, божественная Юлия, за то, что я смел наслаждаться твоей нежной тревогой — это было одно из счастливейших мгновений моей жизни. Сколько прелести было в твоих взорах, когда беспокойно и с любопытством ты украдкой поглядывала на нас, а встретившись со мной взглядом, тотчас же опускала глаза. Что же делал в тот миг твой счастливый возлюбленный? Болтал с г-жою Белон? Ах, милая Юлия, и ты веришь этому? Да нет же, нет, несравненная, он предавался более достойному занятию. С каким восторгом его сердце следило за всеми движениями твоего! С каким жадным нетерпением вглядывался он в милые черты! Твоей любовью, твоей красотой полнилась и восхищалась его душа, она изнемогала от избытка отрадных чувств. И я жалел лишь об одном — что ты, виновница всех моих радостей, не можешь разделить их со мною.
   …только моя Юлия решает, как мне жить и какое общественное положение мне надобно. Пусть весь род людской думает обо мне что хочет, — важно только твое уважение. Ах, верь мне, ни г-же Белой, ни женщинам еще красивей, чем она, не удастся, как ты выражалась, отвлечь меня от тебя хоть на миг, пробудить внимание в моем сердце и глазах. Если ты усомнилась в моей искренности, нанесла такое смертельное оскорбление моей любви и своей красоте, то объясни, как же я могу дать отчет обо всем, что происходило вокруг тебя? Разве я не видел, что ты блистаешь среди юных красавиц, как солнце среди звезд, меркнущих в его лучах? Разве я не заметил угодников столпившихся вокруг кресла, на котором ты сидела? Не видел, как они восхищены тобою, к досаде твоих подруг? Не видел, как они заискивают, увиваются, признаются в нежных чувствах, ухаживают за тобою?
…   Юлия, я был не так рассеян, как тебе кажется, я все видел, но ревности не испытывал, ибо я знаю твое сердце. Оно не из тех, что может любить дважды. Ужели ты полагаешь, что мое — может!  Вернемся же к уединенному образу жизни, который я оставил с такою неохотой. Нет, светская суета не дает пищу сердцу. Среди мнимых радостей оно еще горше чувствует, что лишилось радостей истинных, и предпочитает свои муки пустым удовольствиям. Но, Юлия моя, и в нашей неволе нам доступны, должны быть доступны удовольствия, могущие служить нам утехой, а ты о них точно забыла! Как, целых две недели провести вблизи друг от друга — и не видеться, не перемолвиться словом! Ах, что же делать тем временем сердцу, горящему любовью, — ведь для него это целая вечность! Пожалуй, и полная разлука была бы не так жестока. К чему эта излишняя осторожность — она приносит, а не предотвращает несчастия. К чему тогда жить? К чему продолжать пытку? Не лучше ли во сто крат — увидеться на миг и сразу умереть? Не скрою, нежный друг мой, мне бы хотелось разгадать милую тайну, о которой ты умалчиваешь, а ведь никогда еще ничто не касалось нас так близко. Все мои усилия тщетны. Однако ж я сохраню молчание, покорный твоей воле, и сдержу нескромное любопытство. Уважая столь сладостную тайну, могу ли я, по крайней мере, помочь самой тебе постичь ее? Кто знает, быть может, твои планы подсказаны тебе пустой игрой воображения? Ах, душа моя, жизнь моя, попробуем все же осуществить их!
   P. S. Забыл сказать, что г-н Роген предложил мне командовать ротой в полку, который он набирает для сардинского короля. Такое доверие со стороны этого славного человека растрогало меня. Поблагодарив, я ответил, что близорук и не могу поступить на военную службу, да и страсть к науке несовместима с кочевым образом жизни. И я отнюдь не принес себя в жертву любви. Я убежден, что долг каждого — отдать жизнь и кровь отчизне; но нельзя служить государям, которым ничем не обязан, а тем более продавать себя и превращать благороднейшее в мире занятие в гнусное торгашество. Такие правила были у моего отца, следовать им я был бы счастлив и в любви к своим обязанностям, и в любви к родине.