кровь других людей

    Слегка пыля по долине, двигалась парочка подвод.
     Обочины дороги увитые плющом плавно перетекали в виноградники, скрашивающие своими ровными рядами однообразный пейзаж. Движение телег было размеренным, как и наступавшее утро, уже наполовину освещавшее солнцем противоположные склоны гор, но так и не показавшееся еще над миром светило. День обещал быть по-летнему долгим, а дорога путников являлась неблизкой, посему торопиться и гнать лошадей не имело смысла. 
     Возчики остановились у небольшого водопада, спрыгнули с козлов и, слегка размявшись, спустились по склону вниз, наполнить свои боты прохладной искрящейся водой. Подходы к  водопаду были скалистыми, серо-синими,  будто прорубленными  древним мастером. Суровые каменные стены как бы сжимали  небольшую горную речку в узкий коридор, а потом, расступившись, сбрасывали  поток воды с пятиметровой высот вниз, в долину, на просторы покатых предгорий.
    — Думается, Луиш, в этом  году ожидается отменный урожай винограда, – парень, бывший и повыше ростом, и постатанее, первым вернулся к повозке, и ещё раз на всякий случай, проверил укладку винных бочонков, которые и были перевозимым грузом, его виноделы  везли к морю, на побережье, в небольшой портовый городок, купцы какового скупали местные вина и переправляли на кораблях куда-то на север.
     Второй из возчиков, более загорелый и коренастый, только что вернулся от источника, услышав обращенные к нему слова, слегка кивнул, и так же последовал примеру соседа проверить груз, хотя и был совершенно уверен в том, что ещё при отъезде все уложено сноровисто и надёжно. Когда дело было сделано, парень удовлетворенно хлопнул по дубовому днищу бочонка и,  отряхнувшись от небольших соцветий, налипших на одежду при спуске с косогора,  подошёл к товарищу. Говорить особо не хотелось: занимавшееся  утро, обдавало  такой удивительной музыкой в трелях птиц, ветра, шелесте трав, что душа наполнялась сама собой, как его бот водой,  радостью и наслаждением. Парень был немного романтиком, насколько это могла позволить тяжелая  крестьянская доля. Но, промолчать казалось неприличным, ему со своей стороны  хотелось уважить друга, раз уж тому надобно с кем-то поделиться видами на урожай. Луиш добавил всего пару реплик к сказанному Жеронимо, попутно похвалив его родителя за дальновидность в покупке новых земель в долине. Теперь оттуда шёл неплохой сбор сырья, и цены на землю  выросли втрое.
    Как обычно при напоминании об их семенной прозорливости в душе Жеронимо вспыхнул огонёк самоудовлетворения. Он в очередной раз был отмечен крестьянами в селе, и даже если его заслуга была минимальна, потому как действительно решение принимали отец и его дядя, тем не менее, фамилии Каштро в который раз была отдана дань уважения. Жеронимо Каштро очень гордился своим отцом, дедом и всеми Каштро. Они считались одними из лучших виноделов и виноградарей, а мудрость и смекалка в таком серьезном деле как расширение своего дела помогала им быть одной из самых уважаемых фамилий селения. Вот и Луиш Альваро в очередной раз признал: и его родне, и его отцу, и в целом самому Луишу далеко до его же одногодки. Притом ведь только ещё начало, таких пять-десять лет и старшему сыну Каштро уже не будет равных  не только в своем, но и в близлежащих селах.
    Поощрительно, на  этой волне,  Жеронимо сказал пару добрых слов и в обратный адрес – за отца Луиша, старика  Тома, чтобы не показать свою самовлюбленность и заносчивость, а напротив, как бы смиренно вкушать свой хлеб, к чему призывал  в своих воскресных проповедях падре Антонио. Служитель Господа много рассказывал о святых людях, призванных богом к священному подвигу на поприще снискания небесной славы, и Жеронимо старался угождать святым, даба они ходатайствовали за процветание его дома и дела. Он испытывал гордость за своё ремесло, свои родные места, дававшие ему и его семье достойное по местным меркам пропитание. Но гордость как бы осуждалась по церковным канонам, посему младший Каштро держал свои мысли подальше, в глубине сердца, стараясь на людях ничем не выдавать своего легкого пренебрежения ко всем недостойным божьей благодати, которая и сводилась в его понимании к обычному материальному пособлению в трудах праведных: нелегком крестьянском хлебе..
    Между тем дорога, уже пробежавшись по всем долинам, поплутав между гор, вышла к побережью. Возницы могли  видеть, как все шире разворачивается перед ними, серо-красноватый пейзаж из плотной застройки: ютящихся друг у друга почти на крышах соседствующих жилищ,  строений, хибар, домов с претензией на оригинальность стиля, но столь, же серых и невзрачных в общей массе построек. Домики казалось стояли друг у друга на головах. Как будто земля закончилась на этом краю, и всё что могло сбиться в кучу, всё до последнего браса берега, пошло на превращение его в местожительства.
    Почистив сапоги пучками трав, дабы придать им потерянный в дороге блеск, сняв и стряхнув от осевшей дорожной пыли верхние жакеты, пригладив пятернями взъерошенные ветром волосы, молодые хозяева винных бочонков тронулись в город. Они хорошо знали свой путь в этом лабиринте улочек, причём  до такой степени  детально, что даже редко бывая  в здешних краях, нисколько не плутали в каменных серых простенках, и, проделав остаток пути по лабиринту города,  вскоре были у двора перекупщика вин.
    Сегодня был явно хороший день, как и в дороге,  здесь им  достаточно повезло:   их вино пошло по самой выгодной цене, что случалось далеко не всегда. Если предложение превышало спрос, то производителей торговцы обдирали как липок. А следить за конъюнктурой рынка, живя на довольно большом расстоянии от торговых точек,  было не просто, отчего виноделы и попадали иногда впросак. Но, видимо, наши парни были из лучших и проворных виноделов, из тех кому удалось сохранить урожай старого вина, не в пример в это время более доходного. Удовлетворенные сделкой молодые люди двинулись к местным лавочникам прикупить что-ничто из необходимого в хозяйстве. Когда и с этим  поручением было покончено —  смело можно было пускаться в  обратный путь.
    Пакуясь в дорогу, Луиш, который весь день искал повод поинтересоваться у друга какими никакими сведениями, но как бы невзначай, не привлекая особого внимания, все ж таки не стерпел, и как бы меду делом, задал этот вопрос, вертевшийся у него на языке еще от лавки с женскими уборами:
    —  Жеронимо, кому, скажи на милость, ты прикупил такую роскошь, как дорогие ангорские чулки? Неужто твой отец так расщедрился для матери? Или ты сам?
    — А ты всё замечаешь?– незлобливо поддел друг, – Конечно для матери те вторые, простые, куда той наряжаться. Кто на её ноги и смотреть-то стал бы уже. Разве что отец по  старой памяти – да и он скорее на ноги, какой молодухи позарится.
    — Тогда кому, скажи, коль не секрет? – Жеронимо ухмыльнулся про себя – ясно, в чем крылось любопытство  Луиша: к осени и его, и родители Альваро готовились к свадьбе.
    О своем выборе семейство Каштро пока помалкивало. А уж кому и выбирать, как не им? И, глядя на такое дело, многие потенциальные женихи не заручались с семьями избранниц, боясь, что получат отказ. Поскольку сначала принято выбирать тем, у кого мошна потолще, а потом уже остальным, и кто ж, скажи на милость, пойдет на соглашение сторон в таком серьезном деле, а вдруг, как можно и получше партию организовать. Вот и ждали все до последнего. Имея сейчас такую возможность, прознать про виды  семейства Жеронима на молодицу, Луиш и решил поделикатнее выведать выбор Каштро. У него был свой, можно сказать, кровный интерес в сём деле. И, если честно признаться как на духу, то ответ соседа  немного пугал. Однако где-то в глубине души смирившись с худшим, если прозвучит имя его избранницы, парень настраивал  себя  принять, как всё, божью волю. Чему быть тому не миновать. Тем не менее,  услышал он другое, еще боле поразившее его в самое сердце.
    — Ты знаешь мы пока с отцом не определились. Жоанна Карнисейдо – хорошая партия. За ней можно получить неплохой куш. Да и мать говорит, что и под платьем она ничего, для этого дела самое то, - на этих словах  только-только у Луиша отлегло от души,  и он уже даже открыл рот, чтоб одобрить выбор Каштро, как тот, стоя спиной к собеседнику и не видя его реакции, продолжил, - Однако ж, тут заковырка. Мне-то самому больше подходит Амалия, ну та, Валь, которая еще прошлым летом, помогала нам на уборке винограда в той, нашей новой долине. Ой, да девка, чисто огонь. Я сколько раз все пытался подладится, так жаром от неё и пышет. Хочу настоять на своём. Да с такой и про хозяйство забудешь, и про проповеди насчет козней дьявола в этом деле. Такая кровь, брат ты мой! Вот видать из-за чего их тогда на кострах-то пожгли.
     — Кабы тебя услышал падре Антонио… - вдруг разозлился Луиш.
    Но разгорячённый видами похотливых сцен, которые они мальчишками могли наблюдать у взрослых, редко столь уж скрывавших обычные мирские дела от детворы, особенно пацанят, Жеронимо понял возмущение друга по-своему.
    —Да ты еще себе тонзуру сообрази. Святоша выискался, – и, гоготнув своей собственной шутке, парень подпрыгнул слегка на воз и тронул поводья, – пошла!
    Луис раздосадовавшись и погрустнев, обождал еще малость, сплюнул и тоже двинулся следом.
     На выезде из города у ворот они приостановились: заплатить пошлину в городскую казну. Торопиться особо было некуда, впереди стояло сколько-нисколько повозок, которые рассчитывались за удачно проведенный день, тут же шныряли лоточники, предлагая всякую мелочь, пару девушек с корзинками торговали хлебом, начиненным сыром, мясом, рыбой, и аромат свежего хлеба так сочился сквозь прорехи корзинок. Отчего друзья, не сговариваясь,  отоварились пирогами с рыбой. Дома-то таких не попробуешь. Всё однообразно: козий сыр, яйца, овощи, да когда-никогда мясо.
    — Пойду, куплю, какой бальзам или чего из трав, – решил вдруг Луиш, показав на присевшую недалеко от ворот монахиню, из местного монастыря, торгующую всяким божественным снадобьем.
    Жеронимо закончил с пирогом, вытер руки о холстину и собрался уже присоединиться к другу, как  был нежданно  остановлен, вцепившейся в рукав жакета молоденькой цыганкой. Вот только что ж никаких цыган не было. Как и всякая нечистая душа – девушка видно появилась перед ним прямо ниоткуда. 
    —  Чего надо? – голос его был недружелюбен и не располагал к просьбам о подаянии этого нищего народа, презираемого любым даже самым плохеньким хозяином   в их округе. Он уже хотел разделаться с непрошенной гостьей по-своему, но тут, подняв голову, и скосив глаза  слегка влево,  Жеронимо заметил, что на каменной выбитой местами временем, местами размытой ливнями каменной  лестнице, ведущей в крошечный подгорный переулок, стоят по всей вероятности сородичи девушки: два статных молодых цыгана, и внимательно наблюдают за происходящим своими черными, как угли, глазами, видимо, чтобы никто не мог нанести обиду их единокровке. Посему, лицо младшего Каштро несколько сменило гнев на милость – не хватало ввязаться в переделку на выезде из города. «А всё этот святоша» — требовавший выхода гнев, перекинулся на Луиша.
    — Да ты не трусь,  – вдруг, подначила его,  сверкнув белыми зубами, цыганка, как видно, неплохо разбиравшаяся в людях, и умеющая подмечать тонкости душевных порывов,  – погадаю:  всё тебе ж и польза.
    — Зачем мне твои посулы. Знамо с кем водишь дружбу, - Жеронимо надеялся отвязаться от назойливой мухи.
    — Ну, так если тебе – знамо, тем более, – подмигнула девушка, – ты ж у него сам не спросишь,  а я вот тебе, да и скажу, - неожиданно цыганка заулыбалась, метнув хитрющий взгляд на крестьянского парня, тот не мог ещё раз не отметить, сколь красивые губы и зубы у это «отродья»: « Как у доброй кобылы, видать и вправду знается с какими силами».
    «Мало вас палили», – вспомнив давешний свой разговор за женские чары, снова подумал Жеронимо, но вместо этого ответил:
    — Знаешь, я заговорён от твоих чар Святым Жозефом?
    — И кто ж это такой, скажи на милость? – цыганская её душа явно не верила в силу святого, о котором вероятно даже не слыхала.
    — Это мученик, за дело Христово, – ограничился репликой Жеронимо, колебавшийся: не зная, стоит ли просветить заблудшую овцу, или её душа столь темная, что про христовых мучеников и говорить не стоит.
    Промолчав, молодой человек понял, что поступил верно, молодая девушка не знала как оказалось неместных святых, если знала о них что-то вообще, и совершенно не боялась кары ни одного из них. Она боялась католических священников –  это правда – но так ведь сам бог велел бояться козней живых людей. А мёртвые души, у неё, как и у всякой суеверно верующей, были на отдельном счету. И каких-то особенных неприятностей от них можно было, по её мнению,  ожидать только непосредственно к ним обращаясь с помощью ритуалов. Этот глупый крестьянин, только так пыжится – ничего он не умеет, ни  попросить у своего мёртвого сородича, ни привлечь его на свою сторону, поэтому цыганка от своего не отступилась. Зарабатывать на жизнь просто необходимо, никто за тебя этого делать не станет. И ей,  используя свои нехитрые приёмы, удалось всё ж таки выцыганить хорошее вознаграждение за свои пророчества. Парень, можно сказать, стал уже глиной в руках, как вдруг подошёл второй. Это изменило ситуацию. Одна против двоих – не в её пользу расклад, и удовлетворённая и таким уловом, девушка скоренько попрощалась с обоими.
    На прощание, ещё раз хитро блеснув зубками, она выдала последнюю свою фразу:
    — А твой первенец, Жеронимо (как парень её успел сообщить имя), будет не в пример жить хуже, чем сын твоего друга (кивок в сторону Луиша). И только ты и будешь виноват.
    Тут же взметнувшись её юбки запарусили, подметая пыль выщербленной лестницы, ведущей в верхнюю часть города  между серыми стенами жилищ.
     —Чего й то она? – Луиш не понял, что произошло в его отсутствие.
    Отрезвевший от хмельных чар чернявой красотки Каштро, первым делом пересчитал монеты, и зло выругался. «Стерва урвала не плохой кусок», – подумал он. Но другу с расстройства  ничего говорить не стал, что бы не позориться, что поддался на козни дьявольского рода.
     И повозки, расплатившись у ворот, покинули город.
     Разозлённый, свей нерадивостью,  Жеронимо молчал всю дорогу. В душе нелестно думая про своего святого. Сколько денег отдано ему за содействие. И вот на тебе. Цыганская нечисть отняла у него честный заработок. И он решил в сердцах не ходить в это воскресенье на службу. Да и вообще впредь не слишком-то ублажать столь малоизвестного святого.  «Будь, что будет» – решил он. О предсказании он и не вспоминал. Черт с ней с этой вертлявой девкой.

     К осени свадьбы в деревушке были оговорены. В один день падре Антонио сочетал браком перед богом и людьми и Жеронимо с Жоанной, и Луиша с Амалией. До последнего надеялся сын Кашро получить согласие отца на добротное горячее тело дочки Валя, но так и не дождался. Надо было прикупать еще землю, расширять дело, а приданное даваемое за мясниковой наследницей, было не в пример богаче.
     — Ты мне   голову не дури. Женщина одна от другой ничем не отличаются. Устроено всё от одного ребра, так что поживешь  годиков сколько, забудешь за эту свою маяту. Мне отец тоже говорил, так я же послушался. Теперь и смотреть на это дело стыдно. Что лошадь, что жена, одно дело забота в плечи, так пусть будет и добрая скотина, да добрая жена – всё полегче хозяину.
      Посему так и стояли в тот день все брачующиеся в церкви в один ряд, а Жеронимо, всё ж таки нет-нет, да и косился на Амалию. И сколько не находился в церкви  у алтаря, а всё думал, как бы он провёл ночки-то с такой девицей. Слышал ли бог его мысли, ему было  неизвестно, да только если и слышал, Каштро оправдывал себя тем, что хотел же всё честь по чести, а божья-то воля и дала о себе знать. Вот и ложись теперь с этой серой, неприглядной для него женщиной, его настоящей женой перед лицом Господа, до которой по большому счету и дела-то парню не было, и охоты.
    Жеронимо три дня  со свадьбы пил, и жены не касался. Пока отец сказал, мол, хватит дурить. В первую ночь, пришлось простыни красить куриной кровью, чтобы было не стыдно соседям показать, так пора бы уже и девку честь по чести женой сделать. Тогда только  Жеронимо сдался. Чему быть – тому не миновать. Обратно ведь не освободят. И всю свою досаду он выместил на молодой жене. А той как с гуся вода. И закралось у мужа подозрение. Нет ей до него дела – за богатством погнались. Может и нравился кто Жоанне вместо него, да только зачем оно ему узнавать. Так и  спал он с одной, а во сне, когда натешится, да успокоится его душа да тело, всё снил ту неслучившуюся. Вот и взвыла от его любви молодица. Всё нутро её болело от  этих ночных лобзаний. Она сначала вида-то старалась не показывать – кто знает, как оно должно быть, но родители Жеронимо стали замечать – боится уходить на ночь в супружескую половину дома. Оно-то ладно по хозяйству поболее сделает, да только и совесть надо поиметь, рассуждали старики. Деньжата еще не все в дело вложены, а ну как доведет их  жеребец молодую жену до смерти, тогда и неприятностей с деньгами не оберешься.
    — Да, дай ты ей хоть затежалеть, – зыркнул на непутевого сына как-то раз вечером отец, – родит, там глядишь или сам успокоишься, или если и случится чего, так уже от внука денег-то не отымут. Нам растить, нам и приданное.
    Сын вышел в свою половину, хлопнув дверью, а только послушался,  не стал больше так доставать  жену. Разве что может иногда в охотку, но совсем равнодушно. Сдалась она ему. Однако, Жоанна действительно всё более круглела, пока уже не стало это столь заметно, что стрики Каштро обрадовались:  дело сделано. За земли, которые поступили под расширение хозяйства, можно было не волноваться. Расчёт по полной.
    Жеронимо к положению жены относился двояко. Сына он желал. Для этого он бы не пожалел ничего. Ему нужно было знать, что где-то есть его продолжение, что трудится он  не напрасно с зари до зари. Он и не подозревал, что просто был так воспитан работать до последнего пота на продолжение рода, а тем его потомкам потом дальше, дальше – из поколение в поколение. Такая была цель всей крестьянской жизни. Как корова телится и поит телка молоком, чтобы потом умереть и дать ему место на пастбище, так и крестьянину надлежит натрудить руки до мозолей. И дать место другим. Иных у него надежд не было. Сколь ты не зажиточен, а конец один – отпоют и снесут на кладбище. Всё ж останется детям. Иначе ты зачем. А, спроси его, зачем ты действительно? Падре скажет: «Не богохульствуй. Так богу угодно.» Так примерно размышлял Каштро ночами, слушая сопение женщины рядом. А вот зачем ему эта женщина, когда он всё думает о другой. Тут тебе и падре ничего не скажет. Разве что наложит запрет на телесные утехи. Пока плоть твоя не восстанет против тебя, и не удовлетворишься ты тем, что бог тебе послал.
    А Амалия, тем временем тоже заметно раздалась в бедрах и талии, но  это её почему-то нисколько не портило, думал Жеронимо. Его ходила вся как-то сгорбленно, как будто живот тянул её к земле, донизу, а та  напротив, только бедрами покачивала в такт, да ноги по шире расставляла, чем только травила сердце Жеронимо ещё больше.
    Так и выдал он однажды соей женушке цыганский наговор, который вспомнился ему, пока он перебирал в памяти свою жизнь, да распалялся на Луиша. Всё-то выходит ему менее достойному того  в этой жизни. И Амалию, и первенцу долю. Так Жеронимо всё Жоанне и расписал. Хорошо, что было темно. Не увидел муж, как изменилась его супруга в лице. Да и дитя, словно услышав и поняв,  стало брыкаться во чреве, как будто тоже возмущалось тем, что говорит отец.  Жоанна тут, вдруг, взяла мужнюю руку, и положила на свой брыкавшийся живот,  сам послушай, мол, как твой плод бьет её по нутру. Жеронимо, долго держал руку, чувствуя, как там под этими кожными покровами ворочается его семя, и размышлял, что вот это живое, источающее тепло, которое чувствовалось под ладонью,  тельце,  ему нужно. А та, которая должна произвести его на свет, и без которой вообще невозможно увидеть своего ребенка, ему в целом безразлична. Не эта была б так другая. Главное его семя будет жить в мире. И тепло его  малыша, плавно перетекало к его собственное тело, как когда-то тогда, когда он касался Амалии, и чувствовал ее живое тело у себя под рукой.
    Вот только Жоанна при этом думала о другом. Она же не была слепой, и видела: по ком собственно сохнет муж, и вся её неприкаянность, и злоба переадресовывалась этой дешёвой Амалии Валь, которую бог обидел рождением, и которой в отличие от неё богатой невестки, необходимо было телом заманивать себе мужа в постель. На эту вертлявку многие засматривались, и бог должен был, по мнению Жоанны, заметить, наконец, как эта грудастая бесстыдница носит платья не перевязывая туго грудь, всё, чтобы всё ее тело колыхалось в такт шагу, да останавливало на себе внимание мужчин.
   Было с чего вознегодовать и на бесприданницу, и на её чрево. Тут  невестка Каштро и додумалась, как уберечь своего сына от недоброго глаза цыганки, которая, видимо, и сглазила её мужа, отчего его так тянет к другой: раз уж первенец Альваро будет, по её словам,  не в пример более угоден богу, чем первенец Каштро, а для Жеронимо, она неплохо теперь узнала своего мужа, как и для всех Каштро было важно оказаться  первенцем, на высоте, что значит, быть отмеченными богом.
    Так настроившись и доверившись в своем деле местной повитухе Дульче, которая по обыкновению принимала роду у селянок, Жоанна Каштро договорилась с последней – если и у неё и у Амалии Альваро родится первым сейчас сын, то та за хорошую плату поможет ей подменить ребенка. Дульче поддалась на богатый посул. И всеми правдами и неправдами дело удалось провернуть. Благо им  как сам бог радил. Ребенок Жеронимо вышел на свет на неделю раньше, но был столь хилым и небольшим, что когда через десяток дней его подросшего обменяли с крепышом Луиша, то, только зная, что, да как, можно было увидеть разницу в возрасте и прочих особенностях  детишек.
    Молока у Жоанны было по обычаю женщин их рода  много, но она туго стягивала грудь, прям до боли, только чтобы не кормить чужого сосунка. Да и грудь остается не в пример высокой да крепкой, не растянутая как коровье вымя, так её научила понимающая в этих делах Дульче. «Посмотрим теперь: кто кого»,  – думала Каштро. Она, подражая Амалии,  как только молоко прекратило душить болью, перестало течь из переполненных сосков, стала носить платья подчёркивающие красоту груди. Нет, не столь  вызывающие, всё ж давало о себе знать пуританское крестьянское воспитание. Однако Жоанна пошла ещё дальше, когда тело налилось женскими желаниями, и стал заметен к ней интерес других мужчин в селении, она,  вступив вновь в сговор  с повитухой, постаралась разузнать всё,  что, да как происходит между мужем и женой в том деле. Теперь она считала это не зазорным:  приобретя статус матери, а не яловки. С сего дня  Жоанна стала жить новой для себя жизнью. И на взаимоотношениях с  мужем её перерождение не преминуло сказаться. Где-то еще сидела в Жеронимо занозой Амалия, но теперь эта заноза не саднила, как раньше, а только больше распаляла охоту до женщин. Тем более, что жена, признавшаяся, где она почерпнула свои знания, понимала в этом деле поболе его самого.
    Ребенок, которому дед дал имя Диего,  не смотря, что был начисто лишен как молока, так и материнского внимания и любви, рос как любой здоровый крестьянский мальчуган. Семья Каштро любила первенца – он был её продолжением. Вот так природой заложенное семя любви прорастало, несмотря на все нечеловеческие обстоятельства сопутствовавшие его рождению.
    О своем настоящем сыне Жоанна, вкусив утехи радости с мужем, старалась думать поменьше, однако, при  случае уделяла тому внимание.  «Надо ещё рожу, теперь только жизнь и наладилась» - такие мысли скрашивали ее дни и ночи.  Тем более что в приемной семье, ничего не подозревавшей по поводу наследника, выхаживали её мальца как положено:  и сам Луиш, и его жена, сердце своё не пожалели бы, чтобы у их первенца, у малыша Кристофера Альваро, была не обойденная заботой и вниманием  жизнь. И молоко, и уход сделали своё дело. Хилый ребенок наливался соками, как настоящий виноград в долине. Амалия мало думая за то, что да как должно быть кормила его грудью почти до трех лет. Пока свекровь не стала пресекать это дело:
    — Постыдись, он же к тебе за молоком на поле бегает. Перевязываться пора.
    Амалия тоже понимала, что пора, но от своего позднего кормления, получала  такое телесное наслаждение и удовольствие, что тянула и тянула, пока вновь не забеременела, молоко-то и сошло на нет.
    Легкий трепет вновь прошёлся по телу и грудь, обвисшая от долгого кормления, налилась жизнью. «Всю жизнь хочу видеть тебя беременной, – шептал ночам Луиш, –такой другой не бывает» И жизнь текла в трудах, да этих нехитрых домашних радостях.

    Как-то однажды у них в селении появился какой-то чужестранец, и хотя, говорил он по-здешнему, чувствовалось, что говор его, это говор иного наречия. Оказалось, что тот искал себе мальчонку в пасынки, примерно так это   сеньор Давид пояснил падре Антонио. В связи с тем, что был одинок, много времени проводил в море, где семья его и погибла при  каком-то крушении, случившимся  далеко отсюда, за большим океаном. Но его судно, где он был капитаном, недавно пристало в местных краях, вот он и решил: пока идёт погрузка проведать насчет пасынка в юнги на свой корабль. Священник тогда и  посоветовал обратить внимание на старших сыновей Альваро и Каштро. Эти мальчуганы были смышлёными, крепкими, достаточно выносливыми  для морского дела.
     И сеньор Давид отправился в здешние семьи, указанные местным служителем бога. Амалия, к которой он обратился первой,  наотрез отказалась отдать своего любимца в чужие руки. Тем временем,  большеголовый её мальчуган, бегал во дворе, и совершенно не подозревал, кто сейчас мог бы взять его в иной мир. Мир, о котором он вероятно никогда бы и не узнал, если бы его настоящая мать, тихо ненавидевшая сынка Амалии, не поспешила избавиться от последнего столь замечательным способом. Нет, во истину бог, которому она денно и нощно молилась об избавлении от ненавистного чада, услышал её. Наскоро собрав Диего, сломав сопротивление строптивого мужа, сжигая его ночами в своих объятьях,  и его престарелых родителей, которые было, воспротивились, отъезду своей кровиночки, и внутренне усмехаясь их не дальнозоркости:  ни разу ведь они не признали своего настоящего отпрыска . Жоанна наконец-то положила конец этой затянувшейся комедии с любовью, которую отдавали Каштро этому приблуде, лишая тем самым чего-то её настоящих детей.

    С тех времён много лет о Диего не было ни слуху не духу. Может иногда думали о нем бабушка и дед, только вслух говорили редко. Сам Жеронимо грустил временами по сыну. Однако  работы было много, подходило время то урожая, то окучивания, то торговли, и только иногда бросая взгляд на крепкого, статного, чем-то даже похожего на него взглядом, из-под сдвигаемых к переносице бровей, Кристофера Альваро, он думал: «А мой бы был не хуже». Жоанна тоже радовалась, что все дети у неё на глазах, и старший вышел завидным женихом. А ведь когда он родился смотреть было не на что, вышел синим, с пуповиной обмотанной вокруг шеи. Дульче говорила, видимо от того, что она спала с мужем до последнего дня, не взирая, что ребенок в это время бился, сильнее обычного, однако её желание, что бы было по-мужнему, а не по воле этого еще невыношенного плода, давало мужу всю волю, ничего ей не привыкать – она потерпит.
    И теперь можно увидеть, что любовь чужого семейства  дала ему возможность стать сильным и  развитым парнем. Ведь неизвестно,  как бы оно сложилось, при других обстоятельствах.
    Между тем, время спустя,  у дома Каштро остановился экипаж. Их старший сын, которого названная мать уже похоронила, если не телесно, то душевно, поставив ему за упокой в церкви свечу,  чтобы больше никогда он не вернулся в этот дом, вдруг, оказался жив и здоров. В дом вошли он и его приёмный отец. Только Жоанна заметила, как он похож на Амалию, все прочие посчитали, что море сделало с ним свое, он стал похож на своего приёмного отца. Несколько дней капитаны прожили в семье Кастро, которые не могли нарадоваться на своего мальчугана – это ж надо Кастро и тут всем носы утёрли, и всё сказанное когда-то господином, не оказалось банальной ложью, а совершенно наоборот – он дал их крестьянскому отпрыску то, что не смогли бы никогда дать они.
    — Знаешь, мне уже не жалко тех денег, что тогда хитростью выманила цыганская девчонка в порту, – сидя под звездным сияющим небом, говорил каким-то другим голосом её муж,  – Ну, что б он тут пахал от зари до зари, а так он может своими глазами увидел то, чего я бы и рад увидеть, да никогда бы не смог. Считай, это я его глазами гляжу на море. На эту соленую морскую кровь, ты заметила, как от них пахнет другим миром – кровью других людей?
    Жеронимо, неожиданно и для супруги, и для себя, высказал то, что давно ночами бередило его душу. А ведь когда-то смеялся над пустыми мечтами Луиша. Вот оно как обернулось.
     А в это время, в нескольких сотнях метров от него, в это же небо смотрел его настоящий сын. Кристофер уже решил, что судьба оказалась к нему не справедлива, он-то знает, что достоин большего, а его отец и его мать, которых он может быть и любил по-своему, оказались недалёкими  простыми людьми, не способными переступить свои забабоны, не давшими ему то, что дал этот сильный, всегда уверенный в себе Каштро, и его жена Жоанна, которая всегда привечала парня, каковая, в его глазах,  несомненно  тоже была достойной женщиной, а не простой рабой, как его,  на этих вечных виноградниках. Заладили: что отцам – то и внукам. И презирая в это день в душе своих родственников, как никогда, он собрал все необходимое. Еще вчера парень вызнал  у сеньора Давида и этого выскочки Диего, что да как. Теперь же, опорожнив свой тайник, где хранил, втихомолку от родителей, оставляемые на чёрный день  от поездок на рынок деньги, как будто всегда готовился тайком покинуть дом. И вот чёрный день пришёл. Ни с кем не попрощавшись, так как и не думал больше сюда возвращаться – не к кому –  Кристофер вышел в ночное странствие. Сеньор Давид, подобрал его по дороге в порт, и обещал помочь устроиться матросом на торговое судно. Больше первенца Альваро здесь не видели.
   И только один человек в селении знал – сбылись ли предсказания дочери отверженного народа.


© Copyright: Осенний-Каприз Капри, 2011
Свидетельство о публикации №111101706996