Июль. 1982

Воскресный день. Провинция. Жара.
И глушь... Телесной немочью томимы,
мужчины, неподъёмные с утра,
обобществлённо двинули за пивом.

Однообразно варят им борщи
их жёны,полусонны, злы и потны.
Но в раскалённой уличной тиши
не слышно ни детей и ни животных.

И вот, когда пробил полдневный час,
звон захлебнулся... За сто лет впервые
сошлись сюда о жизни помолчать
со всех домов окрестных домовые.

Пестрядный ряд. Ещё толпа бредёт,
по брёвнышкам усаживаясь. Или
присутствие кого ж так выдаёт
в недвижный полдень столбиками пыли?

Но, если в гулком доме, поманя,
вспугнёт хозяйку оклик неизвестный,
чего же так потерянно она
не "Боже мой!" воскликнет - "Чур меня!"...
И тут средь домовых пустеет место.

След самолёта - росчерк сверху вниз.
Навстречь - дорога, дымкою измята.
Как будто зноем склеены, сплелись
над местом этим все координаты.
И тут же вдоль забора Птолемей
бредёт, не поминая часа смерти,
и в такт неспешной логике своей
Вселенную, как ключ на пальце вертит.

Вот отчего кружится голова.
А тут ещё жара. Ни ветерочка.
И, кажется, реальны лишь слова,
увязанные ловко в эти строчки.
                1982