Таинственные явления человеческой психики

                Название взято из брошюры профессора  Л.Л. Васильева,
                в которой он писал о гипнозе и прочих телепатиях.

Цибарка это ведро, расширенное кверху. Она удобнее прямого ведра, из неё легче наливать, проще зачерпнуть и главное, она не колотит по ногам, когда её несешь в вытянутой руке.  Прямым ведром достают воду из колодца, оно меньше болтается на цепи и не цепляется за сруб. Цибарки давно вытеснили цилиндрические вёдра и сами стали называться  вёдрами.  Делают вёдра из оцинкованной жести, оцинковка сияет морозными узорами и новое ведро имеет праздничный вид. По верхнему краю продавлены два ободка для красоты и для жёсткости.

Обычная цибарка   - десять литров, большая двенадцать. Вот такую большую цибарку (впредь и мы будем называть её ведром)  полную почти до краёв я нёс от колодца. Усилие  для десятилетнего пацана почти героическое.  Я изгибался кренделем, балансировал откинутой левой рукой, правая рука вытягивалась из плеча,  дужка ведра резала ладонь. Нести было «за два квартала» - от колодца до угла и от угла до дома.  «Дойду до угла, - решил я, - отдохну».

Жора Потеtюнко (от слова тютюн – табак) был сыном машиниста, а значит из «благополучных»  - в нашем посёлке машинисты поездов хорошо зарабатывали. Он был чище нас, воспитаннее и упитаннее.  Он вместе с нами сидел под забором и ходил на речку. Он был сдержан, попусту не болтал и в споры не ввязывался. Обычно он сидел молча и смотрел куда-то вдаль из под слегка сдвинутых бровей.  Он не был нам чужим, но и близко ни с кем не сходился. Не помню, чтобы у него был закадычный друг. Он был старше меня на год, это в детские годы пропасть в возрасте.

На углу мне встретился Жора.
- Женя, дай напиться!
Жора только что вышел из дома, но как в жару не выпить холодной, только из колодца воды.
Вода в нашем колодце была прозрачная и вкусная. Колодец был  с деревянным срубом, звонким эхом отзывался на крик и усиливал плеск воды и влажный скрежет цепи.  Потом колодезь обложили камнем, и звуки в нём погасли.  Вкус воды был разным в сухое и дождливое лето. В сухое лето вода была чуть жёстче. Как бы то ни было, на такой воде у бабушки получался вкусный борщ с фасолью, красный от бурачка (свеклы), с обязательным лавриком и укропом.

Я поставил ведро на землю, Жора встал на колени – иначе не напьёшься! – и припал к воде. Я видел в ведре небо и отражённое жорино ухо.
Жора сделал пару глотков, чувствовалось, что пить ему не хотелось.  Он долго не отрывался от воды, а когда поднял голову, в ведре плавал смачный плевок.
Жора пошёл дальше, как ни в чём не бывало, ни злорадства, ни насмешки на его лице не было. Так, пошалил, как хворостинкой в петуха бросил.

Я тоже не выразил никаких  эмоций, вылил воду под забор и вернулся к колодцу. Было, конечно, обидно, но что возьмёшь с этих старших! А лишний труд – ну, не умру же!   Я лишь укрепился в мнении, что у нас с Жорой друг в друге нет  никакой нужды.

Потом мы немного повзрослели и подзаборные компании распались. В школе Жора был комсоргом, он остановил меня в коридоре, что-то проговорил, кажется насчёт сбора металлолома. Разговаривая, он смотрел выше моей головы, по-прежнему слегка сдвинув брови. Чувствовалось, что он не желал  оставаться «парнем с нашей улицы».

Все мы, повзрослев, подсознательно вычёркивали из памяти свои детские комплексы, неловкие ситуации, нанесённые и испытанные обиды  происходящие от невоспитанности. Родители работали с утра до ночи, и мы росли на улице  предоставленные самим себе.  Какое уж тут воспитание! Мы «набирались культуры» позже, кто в ВУЗах, кто в техникумах, общаясь с людьми и предпочитая вежливость пренебрежению.

Я позвонил племяннику:
- Гена, ты случайно, не знаешь судьбу Жоры Поtетюнко, что жил напротив вас по Октябрьскому переулку?
-  Не знаю,  - ответил Гена, - старики поумирали, а молодые продали дом, сейчас там другие живут.  Вот мать говорит, что он после армии уехал по месту службы и там женился.

Практически вся молодёжь из нашего  посёлка разъехались по всей стране.  Уехал и Жора.

Со временем отпадают детские шалости и дурные поступки, но характер остаётся. Я думаю, у Жоры был сильный характер  и он занял ступень по себе на общественной карьерной лестнице. А вот обаятельный Вася Гоtовчик всё выпивал, приветливо улыбался, да так и сошёл на нет.

 Но речь не о Жоре и не о Васе -  речь обо мне.

Особенностью мальчишеского возраста является импульсивность. Это когда сам не знаешь, что выкинешь в следующий момент.
 
Мы шли из школы. После пяти уроков прилежного сидения деревенела попа, кипучий организм требовал движения  и  подвигов.  Путая бутылка-чекушка под ногами оказалась весьма кстати. В следующий момент бутылка описала красивую дугу в воздухе и вдребезги разбилась о мостовую. Переулок был пуст, но не совсем. Приличный дядечка напротив, остановился.
- Подойди сюда.
Я подошёл. Он взял мой портфель и пошёл своей дорогой, а я молча пошёл домой.
- Будет тебе, - сказал Славка.
«Будет» значит попадёт.
«Хорошо, что успел починить ручку», - подумалось мне.  Ручка моего портфеля оторвалась с одного конца, скоба потерялась, а сделать новую из проволоки всё было недосуг.
- Мальчик, как мальчик, - шутил Славка, - а портфель за ногу тягаешь!

На другой день учительница растерянно совестила меня.
- Это был председатель райисполкома, – говорила она испуганным голосом, - он принёс портфель в школу…
Этим дело и кончилось. Я тогда ещё был отличником, рисовал стенгазету, пел в хоре и играл в школьном театре. У меня была такая виноватая физиономия (на это я был мастер!),  что учительница не стала вызывать мою мать в школу.

Попутно замечу, что отличником я был до четвёртого класса.  На чистописании я писал лучше учительницы - по её собственному признанию -  «нажимные и волосные» мне давались легко.  Когда же с пятого класса потребовалась регулярная работа над домашними заданиями  моя усидчивость воспротивилась этому. Я съехал на тройки, а в восьмом классе однажды даже прозвучала фраза об исключении меня из школы.  Её произнесла учительница литературы, глуховатая старушка, после моего сочинения о Маяковском. Я прочитал брошюру местного журналиста «Маяковский в Ростове», где он назвал стихи Маяковского красивыми, но грубыми камнями. Это и ужаснуло старомодную консервативную Чавошку - так мы назвали учительницу  за едва уловимое «чаво» в её произношении.  Ради справедливости скажу, что я на уроках успевал прочесть домашнее задание, а тройки получал, когда меня спрашивали первым.

В пятидесятых в нашей школе было печное отопление. Одна печь обогревала два смежных класса, а топки выходили в коридор.  Тётя Вера, бессменная дежурная по школе, она же истопница, с ручным колокольчиком проходила по коридору и давала звонок на урок и на перемену. Сначала мы слышали громкое и весёлое телепание звонка с нашего первого этажа, потом звонок удалялся и слабел – тётя Вера поднималась на второй этаж.

На задней стене нашего класса был выступ от печки, в этом углу было всегда тепло и уютно, там обычно сидели несерьёзные переростки, оттуда исходили многие шалости,  и учительница часто делала замечания в адрес «Камчатки» - так называлась последняя парта за удалённость.  Интересно, что задняя парта у окна ничем не была примечательна, разве что за ней сидели рано взрослеющие девочки, равнодушные к учёбе и общественной жизни класса.

Вдоль стены стояла деревянная вешалка, с висящими одно на другом нашими немудреными пальтишками и шапками.  За вешалкой у самой стены стояло старое  полуразбитое пианино, без крышки, с обнажёнными струнами. Когда одежды на вешалке не было, можно было щелчком удачно бросить бумажный шарик и в классе раздавался тихий мелодичный звон потревоженной струны. Учительница поднимала голову, грустным взглядом провожала затихающий звук и неприметно вздохнув, продолжала урок.

В то время опасные бритвы вытеснялись лезвиями «Нева» -  были такие лезвия из высокоуглеродистой стали для безопасных бритв. Брили они чисто, со здоровым скрежетом, но быстро тупились. У моего дяди была жесткая щетина и, как он тщательно не мылился, лезвия ему хватало только на одну щеку. Мы чинили такими лезвиями карандаши и потому называли их чиночками.  Лезвия хорошо резали бумагу, ими хорошо было распарывать одежду и скоблить стёкла от засохшей краски.  Таким лезвием, зажатым в пальцах, можно было «писануть» по лицу или по руке, но мы были далеки от уголовного мира и писали только перьями в тетрадках.  Но какие-то гены от соловьёв-разбойников дремали в нас и иногда проявляли себя в неокрепших наших  детских характерах.

Однажды  я таким лезвием порезал чужое пальто на вешалке.
Меня до сих пор охватывает жгучий, нестерпимый стыд при воспоминании об этом. Я старался вытравить этот случай из своей памяти, из жизни, я не решался признаться в этом самому себе, не то что кому-то  даже из самых близких друзей.

Когда мы одевались, я незаметно дважды провёл лезвием от воротника книзу, удивляясь, как легко поддаётся лезвию простенькая ткань пальто.
Зачем я это сделал?
Не знаю.
Из «хулиганских побуждений»?
Нет, хулиганами мы не были, не был хулиганом и  я -  у меня не было стремления делать кому-то зло.  Не скажу, что я стремился делать абстрактное добро, но я охотно помогал, если кто-то просил моей помощи.
Почему я порезал пальто девочки, которая мне нравилась?
У меня не было ответа  на  этот вопрос тогда, нет его и сейчас.
Я не замышлял это и, если бы у меня не было в тот момент лезвия в руках, я бы этого не сделал.

Подсознательное желание переступить некую черту, за которой строгое «нельзя»?

Мать девочки этого не оставила,  в классе несколько дней было расследование, пытали и меня, как склонного к шалостям, но я искренне изображал недоумение,  а  улик не было.
Физрук пытался «взять меня на пушку»: «Наташа видела, что это сделал ты».
Я лишь иронично скривил рот – Наташа была известной врушкой - и физрук понял, что сам попался на лжи.
Следствие закончилось ничем.

У детей психикой правит подкорка -  область мозга, управляющая рефлексами и инстинктами. Кора, отвечающая за разумное поведение и подавляющая импульсы подкорки, ещё не сформировалась. Помню, как детьми мы убегали от соседского парня, гонявшегося вечером за нами с тыквой с горящими от свечки внутри глазами. Убегая, я испытывал настоящий животный ужас – вот сейчас меня догонят и мне конец! – хоть и прекрасно понимал, что это тыква, и что сам я не сделал такую потому, что мать тыкву не дала.
Разум и  у взрослых не всегда контролирует подкорку.

Пальто не было загублено, разрезы аккуратно заштопали «козликом» и на пестрой ткани штопка выглядела как деталь выкройки.

Мне от этого не легче. До последнего часа этот стыд будет со мной и никакая исповедь не избавит меня от него.
====
Прошлым летом мы собрались небольшой группой одноклассников.  Я, как бы невзначай, завёл разговор о нелепости детских шалостей.
-  Помню, кто-то порезал пальто девочке из нашего класса, кажется тебе? – обратился я к той самой девочке,  теперь уже матери и бабушке.
-  Не помню, - равнодушно, как о чём-то несущественном, сказала она.
Я понял, что признаться было бы нелепо - моих психологических рефлексий она бы просто не поняла, а разрушать устоявшийся мир её представлений о добре и зле было бы подло.
 
 
26.03.16

Фото из НЕТа