Аллен Гинзберг. Сутра подсолнуха

  Я бродил по берегу грязной консервной свалки,
и уселся в огромной тени паровоза «Сазерн Пасифик»,
и глядел на закат над коробками вверх по горам,
и плакал.
 Джек Керуак сидел рядом со мной на ржавой изогнутой балке,
друг и мы, серые и печальные,
одинаково размышляли о собственных душах
в окружении узловатых железных корней машин.
Покрытая нефтью река отражала багровое небо,
солнце садилось на последние пики над Фриско,
в этих водах ни рыбы,  в горах – ни отшельника,
только мы, красноглазые и сутулые,
словно старые нищие у реки,
сидели усталые со своими мыслями.

 — Посмотри на Подсолнух,—сказал мне Джек.

  На фоне заката стояла бесцветная мертвая тень,
большая, как человек,
возвышаясь из кучи старинных опилок.
  Я приподнялся, зачарованный, –
это был мой первый Подсолнух,
память о Блейке — мои прозрения —
Гарлем и Пекла восточных рек,
и по мосту лязг сэндвичей Джоза Гризи,
трупики детских колясок,
черные стертые шины,
забытые, без рисунка, стихи на речном берегу,
горшки и кондомы, ножи –
все стальные, но не нержавеющие,—
и лишь эта липкая грязь
и бритвенно- острые артефакты отходят в прошлое, —
серый Подсолнух на фоне заката,
потрескавшийся, унылый и пыльный,
и в глазах его копоть и смог,
и дым допотопных локомотивов —
венчик с поблекшими лепестками,
погнутыми и щербатыми, как изуродованная корона,
большое лицо, кое-где повыпали семечки,
скоро он станет беззубым ртом горячего неба,
и солнца лучи погаснут в его волосах, как засохшая паутина,
листья торчат из стебля, как руки,
жесты из корня в опилках,
осыпавшаяся известка с ветвей, мертвая муха в ухе.
   Несвятая побитая вещь, мой подсолнух, моя душа, -
как тогда я любил тебя!
   Эта грязь была не людской грязью,
но грязью смерти и человеческих паровозов,
вся пелена пыли на грязной коже железной дороги,
этот смог на щеке, это веко черной нужды, эта
покрытая сажей рука или фаллос,
или протуберанец искусственной, хуже, чем грязь –
промышленной современной всей этой цивилизации,
запятнавшей твою сумасшедшую золотую корону —
и эти туманные мысли о смерти, и пыльные безлюбые глаза,
и концы, и увядшие корни внизу, в домашней куче песка и опилок, резиновые доллары,
шкура машины,
потроха чахоточного автомобиля,
пустые консервные банки со ржавыми языками набок —
что еще мне сказать? —
импотентский остаток сигары,
влагалища тачек,
молочные груди автомобиля,
потертая задница кресла и сфинктер динамо —
все это спрелось и мумифицировалось вкруг твоих корней,—
и ты стоишь предо мною в закате,
и сколько величья в твоих очертаньях!
   О совершенная красота Подсолнуха!
   Совершенное счастье бытия Подсолнуха!
Ласковый глаз природы,
нацеленный на хиповатое ребрышко месяца,
проснулся, живой, возбужденно впивая
в закатной тени золотой ветерок ежемесячного восхода!
   Сколько мух жужжало вокруг тебя, не замечая твоей грязи,
когда ты проклинал небеса железной дороги
и свою цветочную душу?
   Бедный мертвый цветок!
   Когда позабыл ты, что ты цветок?
   Когда ты, взглянув на себя, решил,
что ты бессильный и грязный старый локомотив,
призрак локомотива, привиденье и тень некогда всемогущего дикого американского паровоза?
   Ты никогда не был паровозом, Подсолнух, -
ты был Подсолнухом!
   А ты, Паровоз, ты и есть паровоз, не забудь же!
И взяв скелет подсолнуха, я водрузил его рядом с собою,
как скипетр, и проповедь произнес для своей души,
и для Джека, и для всех, кто желал бы слушать.
    Мы не грязная наша кожа,
мы не страшные, пыльные, безобразные паровозы,
все мы душою прекрасные золотые подсолнухи,
мы одарены семенами,
и наши голые волосатые золотые тела при закате превращаются
в сумасшедшие тени подсолнухов,
за которыми пристально и вдохновенно наблюдают наши глаза
в тени безумного кладбища паровозов над грязной рекой при свете заката над Фриско.

                Перевод А. Сергеева         



                Х  Х  Х 



               перевод Владимира Бойко
                http://www.stihi.ru/2005/01/12-1213




Пройдя по обочине свалки, я сел в исполинской
     тени паровоза "Южный Пасифик" взглянуть
     на закат над холмами и уронить слезу.
Джек Керуак сидел рядом на сломанном ржавом
     столбе, компанию составляя, мы думали одни
     и те же думы про душу, бедолаги с тоской в
     глазах, среди корявых железных корней
     механических деревьев.
Маслянистая влага реки отражала красное небо,
     сверху падало солнце на последние пики
     Фриско, ни рыбы в этом потоке, ни отшельника
     в этих горах, лишь мы в бреду бодуна, бродяги
     на берегу, усталые хитрецы.
Смотри, вот Подсолнух, сказал он, когда заслонила
     небо мертвая серая тень, большая, как человек,
     над кучей старых опилок –
– я  вскочил, изумленный: это был первый подсолнух,
     память о Блейке – грезы мои – Гарлем
и Пекла Восточных рек, мосты с лязгом Сэндвичей
     Джоза Гризи, останки детских колясок, голые
     черные шины, сбитые и забытые, речная поэма,
     кондомы и горшки, стальные ножи, тотальный
     тлен, только влажная муть и яркие, но преходящие
     артефакты –
и серый Подсолнух на фоне заката, весь в трещинах,
     опаленный и пыльный, в глазнице копоть,  смог и
     смрад былых локомотивов –
венчик блеклых лепестков, смятых и сломанных, как
     ветхая корона, из лика выпавшее семя, почти
     беззубый солнечно-воздушный рот, едва заметные
     лучи на волосатой голове, похожие на высохшую
     паутину, –
руками из стебля торчащие листья, трепет стертого
     корня, осыпь с черных веток, дохлая муха в ухе.
Нелепой старой развалиной ты был, мой подсолнух,
     о моя душа, как любил я тебя тогда!
Была твоя сажа не от человека, но от смерти и людских
     паровозов,
вся эта пыльная одежда, пелена потемневшей кожи
     железной дороги, смог щек, черная горечь век,
     закопченная длань, или фаллос, или протуберанец
     искусственной, грязнее грязи – индустриальной –
     современной – всей этой цивилизации, пятнающей
     безумный твой золотой венец, –
и смутные мысли о смерти, и запыленные глаза, не
     знавшие любви, а снизу – сникшие корни в родной
     куче песка и опилок, резиновые купюры, шкура
     станков, кишки слезливо-чахоточного автомобиля,
     одинокие пустые банки с высунутыми ржавыми
     языками, что там еще, пепел с кончившей сигары,
     влагалища тачек, молочные груди машин,
     тертые задницы кресел, сфинктеры генераторов –
     все это
спрессовано в мумиях корней – и вот передо мною
     ты стоишь в лучах заката, твой облик славен!
Безупречная красота подсолнуха! блаженное бытие
     под солнцем! сладкий пригляд за юной хипповой
     луной, проснулся, живой и страстный, ловя в закатной
     тени золотой как восход лунный бриз!
Сколько мух прожужжало вокруг тебя, невиновного в
     том, что грязен, пока ты клял железнодорожный рай
     и цветочную душу свою?
Бедный мертвый цветок! когда же ты забыл, что ты –
     цветок? когда взглянул на свою кожу и решил, что ты
     теперь бессильный и грязный старый паровоз? призрак
     паровоза? виденье и тень могучего прежде, яростного
     американского паровоза?
Ты не был никогда паровозом, Подсолнух, ты был
     подсолнухом.
А ты, паровоз, был и есть паровоз, помяни мое слово!
И я ухватился за мощный остов подсолнуха и водрузил его,
     как скипетр, рядом с собой
и проповедовал своей душе, и Джековой тоже, и всем, кто
     готов меня слушать:
Мы не грязная наша кожа, не серый, старый, пыльный,
     безобразный паровоз, внутри все мы прекрасные золотые
     подсолнухи, мы наделены собственным семенем и
     золотыми, волосатыми, нагими, совершенными телами,
     на закате принимающими облик страстных черных
     подсолнухов, за которыми следят наши глаза под сенью
     вечерней грезы, в себя вместившей безумный паровоз,
     берег реки, заходящее солнце, жестянки, холмы и Фриско.



               
                *   *    *
 


Сутра Подсолнуха Аллен Гинзберг
Карклин Ольга
http://www.stihi.ru/2011/01/29/9599


Я брел  вдоль заброшенных доков  по банановым коркам,   я укрылся в огромной тени южного тихоокеанского локомотива, чтобы  увидеть  закат за горой  коробок домов и плакал.
Джек Керуак сел рядом на сломанную ржавую шпалу, спутник, мы одинаково размышляли о душе, прохладной и синей и  печально глядящей, в окружении исковерканных стальных корней  стволов машин. Только воды реки  были зеркалом  красного неба, солнце погружалось  за  пики Фриско*, ни рыбы в этом потоке,  ни отшельника в этих горах, только  мы  со слезящимися глазами, похмельные, словно старые бродяги на берегу реки, усталые и лукавые. Взгляни на Подсолнух, - сказал он, -  мертвая серая тень в небе,  как большой человек, сидящий на  сухой груде древних опилок — я устремился очарованный — это был мой первый подсолнух, воспоминания о Блэйке — мои прозрения — Гарлем и Ад Восточных рек, мосты, клацающие сальными Сэндвичами Джоза, убитые детские коляски, черные стертые   шины,  забытые и разбитые, поэзия   речного  берега, кондомы и горшки, стальные ножи, ничего нержавеющего, только липкий навоз и режущие артефакты, переходящие в прошлое — и серый Подсолнух, ровно напротив заката, жесткий от пыли, грязи и смога, с затуманенным от паровозной сажи взглядом — венец  смутных зубцов, вытолкнутых и сломанных как разбитая корона, сброшенная, потерявшая лицо, чтобы скоро стать беззубым ртом в солнечном воздухе, лучи солнца, стертые на ее косматой голове как высушенная паутина проводов, листья, когда-то оберегавшие стебель, жесты  корней в опилках,в сухом гипсе, прилипшие обломки, как пластырь, упавшие с черных ветвей, мертвая муха в  ухе. Несвятая  избитая старая вещь, кем ты был,  мой подсолнух, душа моя, как я любил  тебя тогда!  Эта грязь не была чьей-то грязью, но смертью и человеческими паровозами, вся как пыльное платье, как копоть на темной коже от железной дороги, этот смог щеки, это  черное веко тоски, как и закопченная рука или фаллос или протуберанец, еще  хуже, чем грязь,  искусственная — индустриальная — современная — все,  что от цивилизации, осквернившей твою сумасшедшую золотую корону — и эти смутные мысли о смерти и пыльном нелюбящем взгляде  вконец  иссушили корни внизу, в груде песка и опилок, резиновых  долларов, кожи машины, кишок и скрытого крика в кашле  автомобиля, пустые одинокие консервные банки с их ржавыми языками, больше, чем возможно, закопченый пепел окурка сигары, вагины тачек и молочная грудь автомобилей, старые задницы сидений и сфинктеры двигателей — все, что  они впечатали в  твои корни, матерясь — и ты стоящий передо мной в закате, во  всей твой славе в твоем облике! Прекрасное  совершенство подсолнуха! Прекрасная превосходная великолепная сущность подсолнуха! Ласковый природный взгляд на новое бедро луны, проснулся живой и взволнованно ловит в восходе солнца, в тени, в  закате золотой ветер месяца! Сколько мух гудело вокруг тебя,  невиновного  в своей грязи, когда ты проклинал небеса над своей железной дорогой  и свою цветочную душу? Бедный мертвый цветок? когда ты забыл, что ты  цветок? когда ты, посмотрел на кожу и решил, что был бессильным грязным старым паровозом? Призраком паровоза? привидением цвета  когда-то безумного  мощного  американского паровоза? Ты никогда не был никаким паровозом, Подсолнух, ты всегда был подсолнухом! А ты паровоз, ты  и есть паровоз, не  забудь у меня! И тогда я схватил скелет подсолнуха и водрузил его рядом с собой как скипетр, и произнес свою проповедь для своей души, и для души Джека, и для любого, кто услышит — Мы не грязная наша кожа, мы не этот страх, холод, безОбразность паровоза, мы - все  до единого - золотые подсолнухи, исполненные  благословенным семенем,  воплощенные в  волосатых  голых  телах, превращающиеся в безумные   черные формы  подсолнухов  в сиянии заходящего солнца, наши глаза внимательно смотрят  сквозь тень паровоза   на речной берег  возле  Фриско  в сумасшедших лучах  над горами  из праха в озарении вечернего солнца.

* -Фриско(сокр) - Сан-Франциско

перевод О.Карклин (с)