Красавино детство. Мой характер

С упертым характером моим боролись все: родители, родители родителей, воспитатели, учителя, соседи, родители соседей и так далее. И самое главное – боролся с ним и я сам. Борьба шла с переменным успехом, то есть когда наваливались скопом, мы его побеждали и пировали. Когда мы успокаивались, он отступал на прежние позиции. Иногда бывает подозрение, что сначала на свет появился характер, а потом уже и я следом. Я толком еще не начал говорить, а уже эмоцию деда: «Ты мой хороший!» - мгновенно остудил: «Я не твой хороший, я мамин хороший». Действительно, наиболее успешным борцом с противоречивостью моей была мама. Я не знаю, как ей это удавалось, но у нее всегда были в запасе какие-то тонкие струнки моей души, за которые она дергала так эффективно и эффектно, что все противоречие мое куда-то само собой улетучивалось. Мама знала, что если я обиделся на кого-нибудь, то никогда не стану заключать мир первым. Точнее, не я, а «тот, кто живет в пруду», внутри меня. Мне-то самому будет невыносимо хотеться помириться, я буду пыхтеть, мучиться, страдать, переживать, не спать ночь, две, три… Словом, мне будет очень плохо, я залью слезами всю свою подушку, но - никогда не заговорю первым. Да, ну так вот, про маму. Один из маминых приемов, который мне запомнился – переводить ситуацию в шутку. Она подходила ко мне, страдающему и плачущему, и начинала рассказывать, каким большим стал мой нос из-за того, что я плачу – «нос огромный, как табуретка». Вроде подшучивала надо мной, но я не мог уже сдержать улыбку. Но тут же осекался, вспоминал, что обижен, улыбку прятал, снова делал обиженное лицо, хотя, пожалуй, уже не так уверенно. Мама добавляла еще что-нибудь к шутке, пока я не рассмеюсь, и тут же, пока я не успел вспомнить свою беду, быстро звала пить вместе чай или смотреть мультик. Ну и, что говорить, как учит нас Кот Матроскин, общие хозяйственные будни, не располагают к длинным обидам, правда? Словом, с мамой мирились довольно скоро, примирения сопровождались моей показушной хмуростью и внутренней, душевной, радостью. С отцом же так быстро помириться не получалось, тем более, что он, в воспитательных, должно быть, целях, считал, что раз я набедокурил, значит мне и ответ держать. А бедокурил, по его разумению, всегда именно я (ну а кто же еще). Так вот, для хозяйственных контактов (порежь хлеб, вынеси мусор, сходи в магазин, подмети пол) нам с мамой вполне хватало друг друга, ввиду чего с отцом мы не разговаривали по нескольку дней кряду. Но с ним другая ситуация: если мамина обида меня тяготила и мучила, то удаленность отца была мне на руку: она меня устраивала, ею я отдыхал. Я знал, что перемирие с ним неизбежно, но я и относился к этому перемирию как к неизбежности и вынужденной мере. И, знаете, когда я стал взрослым, ко мне стала приходить такая мысль… а может я иногда специально провоцировал отца на конфликты, чтобы поссориться и отдохнуть от него, как думаете? А вот что, давайте я расскажу немножко про характер отца, чтобы вам стало понятно, насколько огромной была между нами пропасть.
Характер отца.
Нет, я, конечно, понимаю, что он воспитывал меня, как умел, и что не воспитывать меня было нельзя, но. Но мне кажется, что воспитание иногда зашкаливало, а вмешательство в меня переходило у него в манию. Он должен был знать обо мне все, лез в мои дела и в душу с завидным упорством, сдавливая и ломая всё на своем пути. Я буквально не знал, куда от этого упорства и вмешательства деться. При изготовлении мною детских поделок отец, по его разумению, обязательно должен был мне помочь, а если я отказывался от помощи, начинал ругаться и называть меня эгоистом. Отказывался я почти всегда, знаете, почему? Потому что у него был свой взгляд на мои поделки, и он делал их согласно этому своему взгляду, да так делал, что работа оказывалась испорченной, и вернуть все обратно было уже невозможно. Вот как, допустим, та стенгазета.
Стенгазета. В школе было дело. Я был главным в редколлегии класса, мне всегда нравилось придумывать всякие школьные листки-молнии, заметки, альбомы, стенгазеты. И в подчинении у меня было два одноклассника, с ними мы и кропали все это. В тот раз тоже - сидели мы втроем с редколлегами у меня дома и делали новогоднюю стенгазету. Отец пришел с работы и, разумеется, сразу пошел посмотреть нашу работу. Стал спрашивать, что да как. Вокруг нас были разложены краски, буквы заголовка «С Новым годом!» были уже нарисованы, осталось только их украсить. Украшать собирались ватой: приклеить на каждую букву заголовка сверху по кусочку ваты, как будто на буквах снег лежит. Даже вату уже приготовили и клей. Но у отца, было, как обычно, свое видение: «А может лучше вот так?» - и он, взяв кисточку, обмакнул ее в серебристую краску, начал рисовать снег на буквах, где планировалась вата. Нарисовал, но ему показалось, что снег недостаточно хорош, и он начал улучшать его теперь уже синей краской. Наша редколлегия сидела, не решаясь ему возразить, и смотрели, как стенгазета портится на глазах, а наша идея с ватой быстро и бесповоротно приходит в негодность. «Ну как?» - отец отошел издалека посмотреть на свою работу и изображал, что доволен ею, хотя, похоже, сам понял, что плохо. Тут я уже не выдержал и сказал, что он все испортил. «А по-моему, хорошо», - не мог же отец согласиться, иначе многое бы посыпалось в его системе воспитательских ценностей. И пошел ужинать. А газету нам пришлось выбросить.
Перестановка. Это было детство, но и даже когда я стал взрослым, отец долго не мог отцепиться от меня. В возрасте около двадцати лет кто-то из ровесников посоветовал мне лекарство от несчастной любви: нужно сделать перестановку в квартире, передвинуть мебель. Ну, на квартиру я не отважился, а вот в своей комнате – почему нет. И вот, когда родители ушли на работу, я взялся двигать. Согласно рецепту моего друга «доктора», передвигать нужно как можно больше предметов на как можно большее расстояние. Ну я и передвинул у себя в комнате все, что можно: шкаф, секретер, диван, кресло... Даже книжные полки освободил от книг, снял со стены, поставил на другое место и книги засунул обратно. К вечеру, когда пришел отец, все было кончено, перестановка свершилась. Скандал был страшный, отец орал и долго не мог угомониться, а я, опять же, был у него «упрямым эгоистом». А знаете, почему? Нет, не потому, что ему не понравилось, как я поставил. Просто я не попросил его мне помочь, а сделал все один, пока его не было. По его мнению, мы должны были вместе обсудить, что и куда поставить, и вместе же передвинуть. Знаете… он даже не спросил, зачем я все это делал. А причина перестановки так глубоко сидела тогда в моем сердце, что я почти не слышал, как он орал, и не отвечал ему. А рецепт, кстати, помог, рекомендую.
Ну так вот, вернемся обратно к моему характеру. Наверное я эгоист, наверное упрямый. Но я с детства задавался вопросом, почему мне нелья сделать стенгазету или передвинуть СВОЮ мебель так, как хочу я, а не так, как хотят взрослые. Почему они навязывают мне свое видение мира и знают лучше меня конечный вид моих детских поделок? Почему они не спрашивают у меня, что именно я делаю, что должно получиться, как это будет выглядеть, и чем они могут мне помочь? Почему сначала «помогают», а потом уже спрашивают, нравится ли мне результат «моего» труда. И не дай бог ответить, что не нравится: я снова буду неблагодарным эгоистом, который не ценит помощь.
Наступал вечер, я забирался на стул и смотрел в окно с двояким чувством. Под окном был сквер и дорожка, ведущая в мою сторону от автобусной остановки. Автобус. Детское мое сердечко колотилось и подпрыгивало от радости, если из автобуса выходила мама. Или сжималось, пряталось и опускалось вниз, если шел с работы отец.
Продолжение – будет.