Я тебе всё прощаю, мать...

Остудить бы шальную голову,
боль в душе навсегда унять,
из огня снова прыгнуть в полымя,
чтобы спесь свою обуздать.

Не злодей я, но ветер вольный,
и лечу куда захочу.
Жизнь проходит, а я, беспечный,
на себя самого ропщу.

Нет любви у меня нисколечко,
и пародий на чувства нет.
Ни к чему! Не терзаю душу я,
не ломаю, не рву первоцвет.

Никому ничего не должен.
Брать взаймы – отдавать, а чем?
Я на совесть, да на удачу
всё поставил, доволен всем.

Но могу я ругнуться матом,
и словцо сказать горячо,
оторваться на виноватых,
не оглядываясь за плечо.

Злые взоры меня не пугают,
неразборчив я стал в речах.
Я, как ветер свободный, вольный,
мой костёр - это мой очаг.

Мне домашний уют не нужен:
брошу в угол свой ветхий хлам,
но зато я уверен буду,
что возьму его завтра там.

Бесшабашность – моя натура.
Я, как червь, ковыряюсь в ней,
Я ходы в ней свои отрою,
закрепившись в земле своей.

Ростом мал, неказист с рождения,
я семьи никогда не знал.
В детском доме отбыл заключение,
полный срок ни за что мотал.

Никому не был нужен, на фиг,
рыжий тощий пацан-сопляк.
Да ещё и не вышел рожей,
хоть под кожей и был добряк.

Все мечтали в семью приёмную,
и хватали мамаш за подол.
Только резали по живому
тех, кто рожей не подошёл.

Я болеть душой разучился.
Корка хлеба, похлёбка, кровать…
У меня основное было,
а на всё остальное плевать.

Мне, с душевной моей червоточиной,
стало всё пополам тогда.
И влачил я за мать наказание
все детдомовские года.

Я придумал ей имя светлое:
мамой – Верой в мечтах называл.
Почему? Потому, что верилось,
потому, что любил и ждал.

А потом перестал надеяться,
волчьей шкурой стал обрастать,
попривык к ней, да ощетинился,
перестал и любить, и ждать.

И штормило меня без памяти,
и по терниям жизнь пошла.
Как хотел я спросить у матери:
на кой чёрт ты меня родила?

Волком, в угол казённый загнанный,
я зализывал раны, мать.
Я себя потерял в скитаниях,
бесполезно теперь искать.

Остудить бы шальную голову,
самого себя обуздать.
Из огня снова прыгну в полымя,
но тебе всё прощаю, МАТЬ.