Голоса Хроноса

ГОЛОСА ХРОНОСА


от имени обломков
от лица обезличенных
по поручению поруганных
во славу безымянных


1.
Ветер – сорванным голосом:

конец века сменяется веком конца
каждый сам себе – оловянный царь
политикам – пригласительный билет
на оба лица

прошлое
не соблюдало таблицу весов и мер
не втискивалось в стихотворный размер
забыло ритм, а за ним метр

двадцатый век:
в четырнадцать лет – солдат
в семнадцать – революционер
в тридцать семь – доносчик и палач
в сорок один – снова солдат
к семидесяти – маразматик

Чего мы ждали от него
когда ему было уже
за девяносто?
2.
Учитель истории – вне программы:

Собирали букеты флагов,
отменяли праздность и прадедов,
отрекались от хлеба и блага
радостно,

изучали приблизительную оптику,
в демоне видели человека,
с дальними делились опытом
преждевременных итогов века,

длили память ровно три жизни,
пожирали пространство глазами,
сдавали отчизне двужильной
дни свои, как экзамены,

срамоту называли политикой,
темноту горизонта – сполохами,
а потом разбирали по лицам,
кто служил оправданьем эпохи...


3.
«Пишите о стариках» – говаривал старик
Игорь Холин

Пишу:

Старый человек идет за хлебом

хлеб – три пустые бутылки
пакетик перловки – четыре

старый человек не чувствует голода
но ест по привычке
Его отучают от этой привычки –
не внесли в список живых
и полгода не платят пенсию

письмо однополчанину – две пустые бутылки
кило картошки – четыре

Вот он ступает на тротуар
одной ногой, осмотрительно –
пробует берег новой реальности


4.
Киномеханик – после сеанса:

Это сказки, служилой бумаги сказки.
Полужизнь на экране сильнее смерти,
и прошедшее войском авосьным скачет,
и волшебный фонарь рукояткой вертит.

Многоцветные блики плывут несмело,
и краснеют не щеки, а раны взора.
Те, что прошлое наше спасти не сумели,
о грядущем плачут напрасным хором.

Позевав, век разминает мускул.
Расплываются полунагие лица
на бумаге и на кинопленке тусклой,
поспешившей в светскую хронику влиться.
5.
Жизнь сообщает нам: больше нет
четырех стихий, нет огня
в глубине Земли. Тих и нем
век, что выпит до дна и дня.

Смертью ли себя одолеть,
деревом ли расти в себя,
все равно сочится из всех щелей
ночь, тишину в мир селя.

И, пока ты слушаешь даль,
песня твоя поется без слов.
Эти взгляды, белее льда,
эта мгла в пустоте зрачков...

6.
Радио – азбукой Морзе:

ди-пи-ди-пи-ди-пи

это голоса всех Ди-Пи:
беженцев
мигрантов
перемещенных лиц:
скажите, скажите же
куда нам собою влиться?

Телеграфист – пальцами по столу:

Надо мной – трескучий высотный сок –
в небесах резвятся тире и точки
ваших слов. Мне же в висок – песок
из-под ног – подобьем пыльцы цветочной.

Я дышу прелью чужих теплиц,
духотой почтовой сполна накормлен.
Расскажи, ветер ветвей и птиц,
времена, к которым уходят корни,

разверни обратную ленту лет,
дай упиться музыкой соловьиной.
Провода, провисшие в летний лес, –
это жизнь. Да, жизнь моя половинная.


7.
земля
дерево
бумага

слово
еще слово
фраза

суждение
умозаключение
лозунг

повествование
книга
библиотека

разрушительное дыхание Времени
бумага
земля
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Неужели зря?


8.
Женщина-библиотекарь – дыханием на стекле:

Годы – это пыль и бумага:
оседают частица к частице,
слипаются, топят отвагу
от важного освободиться,

от нужного, от одежды
звериной, от птичьей пищи...
О эта жизнь между
звездою и ямой нищей!

Но звезды закрыты тучей,
а яма забита грязью.
Пыль нас фестонам учит,
бумага гладкостью дразнит,

и мы, покоряя с бою
пыльно-бумажный омут,
вписываемся собою
в дом, что устал быть домом.


9.
«Густо в Москве» – урчал Бурихин Игорь
Но уже пусто в Москве –
далече магистры словесных игр
мэйл-арт
мэйл-арт
мэйл-арт
нет, просто писем парад

Почтальон – шарканьем подошв:

Один год тяжелеет камнем,
а другой год – прохожий.
На рельефе века скальном
ямы, не прикрытые даже рогожей.
Дорогу осилит имущий,
только что же у нас за наследство?
Сиротство и мученичество,
и семейное фото грелкой на сердце.


10.
Мужская, женская, гипердактилическая
не клаузула, но жизнь. Его величество
день с утра заглядывает в окно. Лично.

Попробуй не впустить или не вместить.
Напасти и новости – потоком, как из смесителя
вода – то жарко, то холодно. И брызжешь: «Спасите!»

Как раз и спасут. Принесут
повинную посуду,
пока еще полную. Остатки – краткосрочная ссуда.

Пустая бутыль рифмуется
со словом «утиль». На улице –
ни пса. Но нет, вот идет целитель дум. Хмурится.

Перекрестная рифма висит на шее,
как знак сложения – с чем? С отечеством нашим,
селом Ощипковым, царством алкашьим...

Пьяница выдыхает в воротник:

Москва облегает меня тенями.
Я пью с отразившими страх телами.
В напрасных глазах моих не найти
ни края родного, ни края пути.

Что ты мне скажешь, бутылочный демон,
на какое пошлешь зеленое дело?
Что я увижу, когда просплюсь?
Решетку газетных жизненных плюсов?


11.
– Солдат?
– Солдат.
– Проваливай в ад.
Пришел в город, грязен, небрит.
Вполне адский вид.

Говорит:

Звук тишины – это тишь иных,
злые сердца – это наша тишь,
и не говори: давно не было войны, –
она уже в нас, и ее не укротишь.

12.
Три великие вещи века:
самолет, револьвер и компьютер. Это
пульсом полнится, множит вены,
в людях ищет своих поэтов.

Крови тесно в сосудах, тесно
в океанах и реках. Красны закаты
смыслов, итогов, словесного теста,
вспухающего, словно крик за кадром.

Что за игра стекает с дискеты,
кто в забытьи нажимает кнопки,
в мозг ли замкнута запись сметы,
ужас ли вылезает из норки,

или мой разум зверьком последним
бежит, покидает воздушный лайнер?
Молния прорастает по следу,
и догорают картинки, слайды...


13.
Поэт шепчет:

Что есть у меня?
Молчаливая комната, созерцающая сад
утренние улыбки солнца
колючие низкорослые воспоминания
и много, много маленьких
бумажных экранов, отражающих
то, чего не видно из моего окна

Пишет в блокноте:

Человек обратного хода
спешит от конца к началу года
в походе
слышит время, играющее непогоду.

Мельница неумелых
мелет ветер секундных стрелок,
объявляет полуденному телу
полночь белую.

Вечность стоит камнем течения,
обтекаема чем-нибудь,
может быть, честностью
или болью, отвергшей лечение.


14.
Четырем сторонам света,
высям вымечтанным и долинам
переулочным, повседневным, а также лету
и зиме, с нейтральной полосой их длинной,

я говорю: «Соприкоснитесь,
содвиньте пальцы и шестеренки,
чтоб не проскочил меж вами ни витязь,
ни ферт какой-нибудь в человечьей дубленке,

составьте вместе хороший символ
мысли, повелеваемой головою, –
не наоборот, не борьбы бессильной
дождя с нормой влажности годовою».


1991 - 1999


По тексту из книги А. Кудрявицкого "Ветер зеленых звезд" (М.: ДООС, 2015)