Инфекция

ИНФЕКЦИЯ

1998 г.

                Во мне рассудка нет — я звёзды слышу!
                автоэпиграф
 
1.
                Разгоняют протоны, ионы в коллайдере,
                внеземные всё ищут цивилизации.
               
Ха! Строевым я шагом шёл и сразу
её приметил: вот она валялась!
Блестящая! Мой помутился разум —
я наклонился. Знал, что запрещалось,
но наклонился, взял, и два здоровых
сержанта то заметили. И, как там
нам говорили: «Труд — всё тот же отдых»,
так эти суки послужить хотели актом
спортивно-воспитательным: — Платочек
давай достань-ка! Ты, э-э… чмо, ногами
тебя с оттяжкой п***ить или почек
не отбивать?.. Сказал: — Решайте сами...
Ударили в лицо, очнуться дали.
Потом ещё, ещё. Потом поссали
на голову. Зверьё — мочи две тонны!
А двадцать я копеек на вокзале
потратил, как дурак, на макароны.

2.
Ну вот и дембель! Тра-ла-ла!
Недолго девушка ждала.
Хотел подсесть я на иглу,
но дали в морду на углу.
Тогда пошёл я за киоск —
из носа лился красный мозг.
Не знаю чем, не помню как,
я прострелил себе грудак.
За что, за что такая месть:
стрелял — не умер сразу весь.
Быть может, это и заскок:
я прострелил себе висок.
Потом пошёл к себе домой,
прилёг и чувствую: живой!
Я огорчаться не привык —
я прострелил себе язык.
Я прострелил, я прострелил,
но Николай (он дворник был),
затейник этот Николай
кричал на лестнице: — Стреляй!
А ну давай, давай, давай!
А ну ещё стреляй, стреляй!
Стреляй! Стреляй!.. Кричал он так,
пока не зажил мой грудак,
ещё висок, ещё язык…
Я так стреляться не привык!
Сижу, дурак, и булку ем.
Зачем-зачем… Ну, как зачем?

3.
Суд постановил: с поэта высчитать
четыре зарплаты. И гуманно в целом
обошёлся с творчеством. Могли бы и пищи дать —
задушить лирическое холёным телом.
Я, почти как фабрика, распыхтевшись паром,
в комнате нетопленой кую по десять
строчек за ночь — каждая тонну весит!
А не то вопил бы начальничек: — Б***, по нарам
всё валяется, чмошник. Ленив. И раствор не месит.
В лагере корми дармоеда кашей,
вшей сжигать води под конвоем. Дудки!
Пусть попашет, попишет и жизнь парашей
называет. А хлеба два раза в сутки
он в помойке найдёт, откопает брюки
в пищевых отходах — в осклизлом баке...

А напишет потом, напишет: «Суки!
Всю страну сгноили в одном бараке!»

4.
В человеческой каше на улице пыльной
дети рядом смеялись. Я шёл, замечая
стены в трещинах, фикус, окошко с гардиной,
за гардиной графин и коробочку чая.

За такие забытые, милые вещи —
абрикосы и персики в мятых коробках —
в Петербурге жара удивляет не меньше
сообщений о южных кровавых разборках.

Показалось, наверно, что был я нездешним:
не евреем, не русским — скорее, чеченцем,
на Кузнечном стоял возле горки черешни
и любил свою родину раненым сердцем.

5.
— Уничтожу! — женщина кричит, наступившему на ногу пьянице.
— Разбомбим! — говорит президент непокорной республике.
— Киллера найму! — шутит бизнесмен и пялится
в телевизор, где уже обнаружили труп в реке.

Это инфекция! Да, я понял: это инфекция!
Синдром приобретённого дефицита совести.
Шприцы самолюбия — заражусь, наконец, и я,
как наркоман, кайфующий под программу «Новости».

Я понял это вчера, выходя на лестницу,
где соседка сказала: — Сейчас позову милицию!
Отморозок! Бомжатище!.. А я подумал: «Чудесницу
хорошо бы убить, закопать — соблюсти традицию».

Это инфекция! Да, я понял: это инфекция!
Синдром приобретённого дефицита совести.

6.
Нет, Начальник жизни, нет по твоему ведомству порядка.
И вообще, почему Ты всё время прячешься от просителей?
Письменно заявляю: «Мне почему-то гадко,
что пишешь-пишешь, а умирать не становится веселей!»
Ты бы как-нибудь паёк выдавал. Ну что ли,
по одной улыбке на душу — без повода, на халяву.
Ну, Начальник жизни Ты или так... лишь в роли
И. О. бестолкового? Тогда по какому праву
заставляешь Ты сердце вздрагивать от единого взгляда
незнакомой женщины? Каяться пришла — не иначе!
Прошу покоя! Не надо мне этих драм! Не надо!
То сопьётся кто-нибудь, то повеситься, то просто плачет.
Ну что уставился? Ты, с креста? Что у Тебя в запасе?
Ох, гляди-ка, этот, у алтаря, в трансе
улыбается, улыбается…

7.
Не принимают меня ни поэты, ни сумасшедшие, ни бандиты.
Изгнанный отовсюду, я нашёл пристанище на диване,
где читаю Плутарха или кому-то бубню в телефон: «Да иди ты!»
И тяжёлый лифт за стеною гремит, но как-то внезапно сами
выясняются обстоятельства, от которых на сердце темно и жутко, —
эта комната в чёрной дыре, ни там и ни здесь — нигде!
О, как призывно поёт моя сырая пастушья дудка!
И крошки от бутерброда запутались в бороде.

Так и буду лежать на этом бессонном ложе,
из которого, как из Патрокла, чёрт побери, кишки,
вывернута вата с пружинами. И очень на то похоже,
опять насочиняю какие-нибудь стишки.