сумасшедшие записки

4-я часть из 5

Любить(:) нельзя (–) ненавидеть.
автор


«Ад пуст! Все дьяволы сюда слетелись!»
 Уильям Шекспир «Буря»

***
Если вы найдёте совпадения с реальными персонажами или событиями, то просто смело проигнорируйте эти находки. Моей целью не является клевета или оскорбление кого-то, всё это я пишу, чтобы дополнить мои, казалось бы, доверху заполненные предыдущие три рассказа. Считайте, что всему виной является моё уязвлённое самолюбие. Мои знания об устройстве и функционировании учреждений из рассказа поверхностны и неполны, я могу ошибаться во многих технических моментах. А ещё: я просто не могу молчать. А вы можете прекратить чтение в любой момент, дамы и господа.

***
Подождите! Я ещё не всё сказал. Посреди всего этого бумажного бредового мусора вы отыскали, я надеюсь, несколько важных мыслей. Нет, не насчёт меня. Насчёт вас. Вы так рады почесать своими остренькими язычками, сидя по двое или по трое в помещениях или забившись в комнаты и заколотив наглухо дверь. О да, вы не упустите шанса что-то обсудить и узнать: без этого вам будет неинтересно и скучно. Что же, радуйтесь, мой мозг опять рад сгенерировать для вас очередную порцию сумасшедшего материала. А всё это происходит только потому, что я не в силах удержаться от потока сознания, залившего весь мой мозг, от потока, в котором утонул весь мой здравый смысл. Огромная волна смыла все мои ощущения, оставив на память только тупое ноющее волнение, вобравшее в себя любовь и ненависть к той, которая даже не догадывается об этих строках. Всё это борется во мне, раны от борьбы вот уже сколько дней рубцуются на истощённой душе, но ничего, я пока держусь, даже прекращаю быть нытиком. Да и куда мне ещё деваться. Не умирать же.

I
Запись из журнала учёта поступлений в психиатрическую больницу пестрела своими яркими, непонятно изображёнными буквами: «В отделение поступил невменяемый молодой человек с острыми приступами агрессии и явными признаками параноидного психоза. Принято решение немедленно изолировать больного до прибытия специалиста».
Да, я заметил эту надпись краем глаза, когда меня уводили в палату, надев смирительную рубашку. Ну что вы, обе фразы целиком я бы прочитать не смог, мне хватило первых четырёх слов: остальное в записи будет предсказуемо. Они считают меня невменяемым. Что же, пожалуйста, пусть считают. Но что же я такого отчебучил? Почему они все переполошились? А может, это вообще не я, а кто-нибудь ещё? Я же просто молчал и… любил. Ах да. Что-то припоминаю. Этот облик, эти черты лица, ироничная недоулыбка и прищуренные глаза.
– Моя аддикция, золото, принцесса, лимеренция… Ты буде…
– Подождите, давайте сначала! Что это за аддикция?
– Это «кто», а я всего лишь цитирую свой рассказ, события которого мне приснились.
Я в свою очередь рассматриваю доктора. Обычный психиатр, даже, можно сказать, слишком правильный. Лицо, одежда, поведение, движения рук, растительность на лице и вообще всей голове – всё это было до тошноты правильным. Он с неприятной пронзительностью рассматривал мои закрученные чуть ли не на спину руки, исследовал меня, как высокотехнологичный сканер, и тем самым будто вносил в мою душу что-то неясное, облучал меня взглядовой радиацией. Но, хвала богам, он вскоре отвернулся, отвлёкшись на умолкший на столе маятник Ньютона. Это дало мне возможность хоть немного привести в порядок свои бешеные мысли, которые не поддавались никакой дрессировке. Надо будет ему что-то отвечать, он так просто от меня не отвяжется. Для начала посмотрю на него угрюмо (какое они имели право заковывать меня в эту ткань?).
– Итак, назовите мне своё имя.
Я назвал. Что ещё ему от меня нужно? Он меня уже утомил. Но это только начало.
– Расскажите же мне, почему вы решили совершить суицид? Да ещё в такое самое оптимистичное время: в Новый год. Вас видели с ножом.
Если бы руки мои были свободны! Я бы состроил этому душевному врачевателю ту самую мину актёра с закатанными вверх глазами и так же скрестил бы руки на груди для большей убедительности. Ну с чего они взяли, что я хотел совершить суицид? На нож смотрел? Так я на него просто так смотрел, настроение было плохое, навалилось всё как-то, подвёл итоги этого года. Я потерял этот год – потеряю и следующий. Однако кому-то моё настроение показалось слишком упадническим, этот кто-то вызвал помощь, а сам я оказался склонным к суициду.
Помню только, как на меня налетели, ни о чём не спрашивая, скрутили, как мясной рулет, в эту злосчастную рубашку усмирения два санитарных «братка», укололи, а нож звякнул где-то своим нержавеющим лезвием – и вот я уже здесь, вынужден рассматривать этого умного и занудного доктора.
Выслушивая все эти мои мысли (только они теперь являлись мыслями вслух), доктор Правильность, к моему удивлению, не выражал ни единой эмоции, а только что-то усердно записывал в блокнот. Прищуренные из-за света люминесцентной лампы глаза, полусогнутые тонкие пальцы, щетина, которая похожа на наждачную бумагу, – ничего из этого не выдавало его. Ему приходилось выслушивать и не такой бред, он уже привык. Наконец-то он перевёл взгляд на меня; этот неприятный зрачковый бур, кажется, готов был пронзить меня насквозь, задев кости и жизненно важные органы. Он опять заговорил:
– Ну а что вы скажете о том человеке, который посчитал вас сумасшедшим и вызвал помощь?
Странный вопрос. В голове загудело. Если бы я ещё знал, кто это был. Белохалатник, словно читая мои мысли, продолжил через некоторое время:
– Там была девушка. Она тщательно отслеживала всё ваше творчество. Что-то в последнее время заставило её особенно насторожиться, какой-то рассказ о столике. Чего только люди не придумают! – в этот момент врач тяжело вздохнул. – Руководил ли ей страх быть ответственной за чью-то смерть из-за неё же, или это вышло у неё просто случайно – не так важно. Позвонив, она высказала свои опасения. Так что же: вы хорошо её знаете?
Чувство незримого присутствия проклятия всё сильнее вгрызалось в меня. Даже в этом замкнутом помещении я о ней не могу забыть. Мысли-клещи прицепились к моей голове, уже давно заразили меня мыслеэнцефалитом. Что я могу сделать, если всё без толку, напоминания о ней следуют за мной повсюду, как сверхсекретные агенты тайной службы, готовые в любой момент свалить наповал, если я что-то сделаю не так? Дайте мне кто-нибудь по голове, в тот участок головного мозга, отвечающий за всё, что было и не было с ней, за то, чего никогда не будет и быть не должно, хоть и так хотелось.
Лера. Я впервые произношу это имя. Раньше как-то боялся, было неловко перед кем-то. Теперь я произношу его каждый раз, как только могу, а потом повторяю много раз. Лера. Ле-ра. Л-е-р-а. Во рту идёт настоящая война за произношение этого имени: язык нещадно сталкивается при произношении с зубами, с самой неприступной и высокой крепостью в горах. Потом становится тихо, и уже сражаются язык и губы, поочерёдно сменяя друг друга, выталкивая наружу звуки её фамилии. Бесценно, незабываемо.
– Сколько… сколько раз, доктор, можно о ней говорить? Вы все. Вы только и делаете, что говорите. Вам словно больше заняться нечем! Всё вокруг пропиталось смолистым запахом гласных и согласных этого имени, даже если оно не произносится… Ну сколько можно, а?! – Я уже не заметил, как перешёл на крик, который успешно растворялся в этих мягких стенах, не выходя за их пределы.
– Тише, тише, – каким странным голосом заговорил психиатр. – Вы этим делаете хуже себе.
Успокаивая меня подобным голосом, он был похож на моего единомышленника, с которым мы состояли в сговоре и задумывали что-то неладное, а он только всеми силами старался не допустить, чтобы нас услышали и раскрыли наши намерения.
– Сейчас по расписанию следует время отдыха, и я вас ненадолго покину. Не нужно так болезненно реагировать на мои вопросы. Наша с вами цель одна – полное излечение. И чем скорее мы его начнём, тем больше шансов освободиться от воспоминаний, стать другим человеком.
Я почти не слушал его мини-лекцию, нужно было одиночество, оно было даже остро необходимо. «Скорее бы ты уже ушёл, рационалист в халате», – думалось мне: я его почти не слушал.

II
Как странно: я почти с самого начала жизни привык жить по расписанию, упорядочивать все свои дела и мысли, угнетать ненужные, казалось бы, чувства, и вот – безупречный механизм дал сбой. Жизнь стала наполняться, как бочка мазутом, противоречиями по любому поводу.
Ох уж эти расписания. Раньше я жадно их изучал, находясь возле стенда, который пестрел различными учебными предметами, неимоверно долго сверял цифры аудиторий её группы и своей, чтобы знать, когда наверняка увижу эту улыбку. Теперь же я всячески избегаю даже подсматривания в сторону чуть левее от нужных мне сведений. К чёрту всё это, быстрее бы прошли эти два года, чтобы мы благополучно попрощались. Никаких цифр, никаких закономерностей и искусственных совпадений, только случайность.
Что же сказать о прощаниях… Мне смешно даже думать, сколько их было, и каждый раз я слышал или читал одно и то же: «Не говори этого слова: я терпеть его не могу». Прощай. Что мне стоит сказать это в последний раз? Собственно, ничего не стоит, я так и сделаю. Только разберусь для начала со своими личными демонами, засевшими в самых укромных уголках моего подсознания.
Я почти сплю. Ненавижу это чувство, когда вроде бы и уснул, но ощущаешь, что всё вокруг – это реальность, а ты просто бредишь, из головы урывками вылетают бессмысленные идеи. В этой белой комнате неприятно, неудобно и нельзя спать. Царила чужеродность.
Когда я перестану её любить, то мы обязательно станем друзьями. Кажется, так я думал совсем недавно. Всё это закономерно, но при этом так банально, я уже ничем не смогу удивить моего дорогого читателя, который понадеялся на мою настоящую исповедь.
Когда я видел её в компании какого-то человека, то мне сразу же хотелось его придушить, наброситься на него диким зверем из джунглей, разорвать на части, лишь бы только он даже рядом с ней никогда не мог находиться. Такая одержимость и ревность как раз-таки отравляли и убивали души всех знаменитых героев историй о вечном и прекрасном чувстве. Конечно, я слишком слаб морально, чтобы вцепиться кому-нибудь в глотку и, зарычав, навсегда отвадить героя-любовника даже от мыслей стоять около неё и смотреть на этот продукт высших сил. Нет, не слаб. Вы меня плохо знаете.
Слаба была она. Конечно, я не беру в расчёт физическую слабость. Слабость её проявилась лишь в том, что она не смогла вовремя остановиться и дать мне от ворот поворот. Преподнося себя сильной и независимой, она просто-напросто желала это до кого-то донести, ей нужен был слушатель её радио под названием «Счастье-не-в-любви-FM».
Зачем ты дала надежду, сама того не зная? Ты же предполагала, к чему приведёт продолжение общения. Может быть, тебя оправдывает нежелание обидеть и выглядеть стервой?
«Неужели со мной нельзя просто общаться?» – говорила ты.
«А неужели в тебя нельзя просто влюбляться?» – думал я.
Моя же слабость заключалась почти во всём. Я обманывал себя, тебя, всех вокруг. Какой уютный и удобный мир мы с тобой построили, живя по соседству. В этом мире любые слова и действия просто разбивались о стены, осколки мы сметали в совок и выбрасывали в урну. Милая моя, дорогая, какие слова тебе ещё нужны, какие действия тебе необходимы? Никаких? Я так и знал. Моя обида летит к тебе с той же скоростью, как волейбольный мяч к твоим ногам, и ударяет, полагаясь на стечение обстоятельств, как бы случайно.
 Я знал, проглотив ненавистный горький ком, о том, что ничего не изменилось бы на любом этапе наших недовзаимоотношений. Ни к какой из жизненных дат, связанных с тобой, не стоило бы возвращаться. Жизнь нужно было начать заново ещё тогда, нажав на красный крестик вверху справа или вообще удалившись из интернет-пространства.
«Скажи, а изменилось бы что-нибудь, если бы я сразу открылся? Было бы что-нибудь по-другому, когда ты просила открыться и тем самым открывала другую параллельную вселенную для нас? Мне это очень важно».
«Мне кажется, нет», – сказала ты с лёгкой улыбкой, даже не услышав, как рухнуло всё внутри меня, взорванное, словно динамитной шашкой.
Она не с этой планеты. Я честно и искренне об этом говорю. Она прилетела откуда-то, её сюда случайно чем-то занесло. Всё в ней как будто ненормально, не упорядочено, не до конца постижимо мной и не понято. Она отличалась этим от всех остальных, именно это мне стало в ней нравиться. Одна такая на все семь с чем-то миллиардов человек. Откуда ты? Что происходит у тебя внутри? Ты вообще человек или только мучающая меня галлюцинация? Пора бы уже проснуться.
Однако что бы я ни говорил, даже один миг её явления или произнесённое слово автоматически сбивали всю многодневную полынную горечь, накопленную внутри.
– Всё вокруг твердило мне о музе, – размышлял вслух я уже как ни в чём не бывало в кабинете врача-перфекциониста, – всюду, куда бы я ни пошёл, меня настигало эхо из этих двух слогов. Да и музой быть она уже перестала. Не было уже той самой, первородной, чистой, невыносимо любимой. Теперь я в ней искусственно поддерживал жизнь, надев ей на лицо кислородную маску, чтобы она ещё дышала и проявляла хоть какую-то жизнедеятельность. Чтобы дышал я. Она мне по-прежнему была нужна. Пускай бы её щёки уж лучше заливались краской, нежели слезами.
– А вы когда-нибудь хотели, чтобы она ушла?
– Да, но только чтобы я мог посмотреть на её походку. Да, это плавное перебирание ногами я узна;ю, даже если передо мной будет шагать весь мир. Что может быть лучше, чем идти вот так с ней всю жизнь по дороге и смотреть, как она идёт. Её плавное качание бёдрами усыпляло и очаровывало, как маятник гипнотизёра. Тогда мне думалось: да, мы разные, но это давно перестало быть причиной того, чтобы я так легко сдался. Не на того нарвалась!
– Однако вы сдались?
– Сошёл с дистанции, иначе говоря. И наступило злобное молчание. Нам было не впервой, моя героиня знала уже все мои повадки в этом злобном молчании. «Нет» приветствиям и «да» переглядываниям. «Нет» дружеским отношениям и особое «да» глупости и нарочитому безразличию. В молчании я видел смысл, в тупом, ничем не обоснованном вырывании ростков неопределённости и в имитации дружбы. Доктор, я безнадёжен?
– Ну что вы. Не всё так плохо. Бывало и похуже. Меня интересует другое. Мне известно, что даже самый скрытный человек в мире до конца не сможет удерживать в себе что-то, что его тревожит, волнует, гнетёт. Он обязательно с кем-то поделится. Как насчёт вас?
– Насчёт меня? Нет, я никому не мог об этом рассказать. Оставшись один на урбанизированном острове Собственных Тайн, я не хотел даже взглядом, движением руки или словом выдавать своё отношение к текущим событиям. Хотя кого я обманываю. Я мог обсудить это только с одним человеком, который (как я впоследствии узнал) был тоже в неё влюблён.

III
Дима, Дима!.. Что же ты наделал? С самого начала всё пошло наперекосяк, с того момента, когда ты нажал злополучное «добавить в друзья» под её фото. Что за наиглупейшее стечение обстоятельств и последствий моей неосмотрительности? Всегда такой удобный, ты совершил свою самую большую оплошность, и вы оба с этого момента стали для меня заговорщиками, хранящими тайны и маскируя их под милым, ничего не обещающим общением. Ты, очень осторожный, не допускающий ни одного промаха только потому, что ничего не делаешь, вместе с тем сделал много чего, за что тебя хотелось сжечь на костре. Как змей-искуситель, ты монотонно шипел единственное слово, всей своей сущностью пропагандируя нормальность дружбы между мной и ей: «Напиши, напиш-ш-ш-ш-ш-ш-ши-и-и-и». Этот шум сводил меня с ума, каждый раз я придумывал страшные наказания, самые хитрые уловки, лишь бы ты только замолчал.
Вы просто пили кофе и безобидно общались? Но для меня, свихнувшегося на всю голову человека, это признание достигало чуть ли не уровня новости о том, что вы переспали. Иудимушка, ты рассыпал кофе. Ровно тридцать кофейных зёрен валялись на полу, как никому уже не нужные сребреники. Они блестели на летнем солнце, ослепляли и сводили меня с ума, выворачивали душу наизнанку, вызывая чуть ли не рвотные позывы. Гадость в моей святыне!

IV
– Успокойтесь, прошу вас. Хватит всё принимать близко к сердцу. А лучше вспомните о её недостатках. Что вас в ней раздражало?
– Как же долго она смеялась, мне кажется, над этими словами: «важнее всего она, моя нынешняя непоколебимая идеальная девушка, в которой я не вижу недостатков или принимаю их за достоинства». Только я, дружок-собачонка, мог написать такое. Меня раздражало её поведение, бессознательное или осознанное презрительное отношение к этому миру, ко всем вокруг. Как будто ничего не стоило её внимания, кроме того, что было нужно именно ей. За что жизнь наградила её этим напыщенным эгоизмом, показной непокорностью перед рамками и устоями, мрачным игнорированием того, во что она не верила, но что, безусловно, могло бы быть, будь она немного снисходительнее? Я этого не знал. Приносил ли ей счастье защитный механизм от всех людей, было ли одиночество и критика своей якобы некрасивой фигуры путём к успеху? Чёрт её знает! Доктор, что вы пишете? Вы вообще слушаете меня?!
– Как же мне вас не слушать. Я пытаюсь поставить диагноз, назначить лечение. У вас всё запущено, знаете ли. Такие случаи редко поддаются исправлению. Но одним из верных решений было и остаётся переключение внимания на другой объект воздыхания. Как насчёт этого?
– Какие могут быть сомнения, доктор?! Несколько раз мне действительно это удавалось. Как же я был тогда доволен, я просто ликовал, чувствуя скорое освобождение и излечение. А потом всё возвращалось, я ненавидел всех вокруг и опять ощущал паршивое волнение души.
Знаете, доктор, я не из тех людей, с которыми хотят фотографироваться вместе. В этой банальной истине скрыта самая небанальная боль. Она брезговала таким близким нахождением возле меня для фото даже на несколько секунд, и я её прекрасно понимал: сам я однажды делал так же, когда человек был мне не мил. Но память… она лучше любых фотографий, а фантазия ярче самых глобальных в моей жизни событий. На той флэшке, которую у меня изъяли при задержании, есть диктофонная запись. Только послушайте, а потом вы поймёте, что самый последний глупец сидит напротив вас.

Её разговор с подругой

– Вы что, опять не разговариваете?
– Ну да.
– И что же опять произошло?
– Не знаю, всё было хорошо. Все эти три дня. Мы понимали друг друга, нам не было скучно. А потом утром он опять всё испортил.
– И что, тебя это задело?
– Да нет, вроде не очень. Только первые полчаса. А потом уже недосуг было думать о таких глупостях.
– Ну не мог же он просто так взять и прекратить общение. Он очень дорожит тобой.
– Может быть, дорожит. Но собой он дорожит чуть больше.
– В каком смысле?
– Видимо, всё закончилось (чтобы потом опять начаться) из-за того, что я в очередной раз отказалась «сфоткаться» с ним, а этот … взял и заблокировал меня. Вот же идиот!
– Очень интересно… Из-за такой мелочи?
– Вот именно! Не дурак ли?
– Нет-нет… Даже такую мелочь ты не могла ему предоставить?
– Вот, ты туда же. Ну не в моём это стиле, я так не могу. Пусть он и говорит, что ему необходима такая память о нас и что такая мелочь сделает его счастливейшим человеком и будет самой важной частью его жизни, но я не могу.
– Почему? Его слова не имеют для тебя никакого значения?
– Я и сама не знаю. Просто говорю ему, что так будет удобнее и лучше для нас обоих, либо отговариваюсь тем, что мы сделаем совместное фото только когда будем друзьями.
– Он говорил, что всего лишь один щелчок камеры – и всё будет опять хорошо. Но теперь навсегда. Он больше никогда не начал бы психовать, даже если бы его настроение было плохим, никогда не стал бы блокировать и ограничивать доступ к прочтению посвящённых тебе произведений. Наверно, адреналином для него были бы все твои слова, сказанные в минутной реальной встрече, он просто был бы опять тем безликим поглотителем твоей информации, такой важной для него. Он даже мог бы согласиться с тем, что вы друзья! Не этого ли ты хотела? Всё будет удобно и легко для тебя. Ты этим тоже пожертвуешь только ради принципов, ради того, чтобы лишить его этой доли счастья?
– Да! Должен быть другой способ.
– Может, у тебя есть какие-то комплексы? Ну, не знаю… Может, у тебя селфифобия какая-нибудь, травма жизни?
– Не уверена.
– Может, он тебе противен, неприятен, непонятен? Почему такая мелочь для тебя так трудна? Или ты просто тешишь своё самолюбие?
– Не знаю. Я просто не хочу этого.
– Понятно… Ты даже для себя не сможешь привести аргументированные ответы в этом простом, казалось бы, вопросе.
– Наверно.
– Что же будет дальше, как думаешь?
– Не знаю. Всё будет глупо и бессодержательно. И так будет длиться всю жизнь, пока мы будем помнить друг друга.
– А у него больше не хватает никаких слов против такой логики.
– Точно!
– Правильно сказал Оскар Уайльд о том, что счастье зависит от мелочей. А ты просто не хочешь доставлять эту мелочь. Видимо, чего-то боишься. Боишься влюбиться, как он?
– Нет, я никогда его не полюблю.
– Он знает. Ему нужно напоминание о тебе.
– Он его не получит.
– Никогда?
– Никогда.
– Ну что же, слово «никогда» – пустое слово. Впрочем, как и слово «всегда». Может, что-то изменится.
– Вряд ли.
– Дай ему знать, если что-то изменится. Счастье в простоте. И если тебе нужно, чтобы всё было, как и раньше, достаточно всего лишь твоей улыбки. Даже если сейчас нет от него слов, молчание – самая красноречивая вещь с его стороны.
– Ладно, пока.
– До свидания.

V
– Любопытно… Очень любопытно, скажу я вам. Ваши переживания приобретают хроническую форму и могут вас полностью поглотить.
– Доктор, это очень оптимистично, но я хочу рассказать, что было дальше. Моя жизнь не перенасыщена событиями, связанными с ней, как мне того хотелось бы, однако всякое бывало. Например, эти злобные молчания чередовались с примирениями до тех пор, пока я не умолк окончательно, совсем недавно. Забавно было слышать от моей смешной однообщажницы, что голос у неё похож на мужской и характер у неё такой же. Так она говаривала в порыве шуток. Так что же, я пытался целовать мужчину? Если это так, то это был уж очень женственный и сексуальный мужчина, который почему-то решил выйти из утробы матери девочкой, а потом через двадцать лет шутить о принадлежности своего голоса и характера другому полу.
– Что я слышу? Вы пытались её поцеловать? – с заблестевшими глазами поинтересовался мой душевный лекарь и принялся учащённо ходить по кабинету.
– Я решил: почем бы и нет? Но вышло всё не так, как я планировал. Придя завёрнутой в одеяло, она и оставила мне только возможность того, чтобы я нырнул в её волосы из Aurum. Я только учуял этот свежий женский запах головного шёлка, волшебное дыхание бархатных крыльев, всего лишь коснулся губами этой ласковой и нежной соломы. Ей только оставалось беспомощно попискивать и прятаться под одеяло, висевшее на её худых плечах. Да, безопасный я не сделал бы ей ничего плохого, можно было бы даже сказать мне, что могла бы подставить щёчку, если бы я попросил.
«Саша, а ты куда хотел меня поцеловать? В щеку или в губы? Или, может, в плечо?»
«Или в щеку или в губы. Первое было бы вероятнее. Вышло же в никуда. Я понял, что я тебе противен. Противен не в том смысле, как противны насекомые или крысы какие-нибудь, а просто противен, от слова «против».
«Нет, ты мне не противен. Просто не нужно делать всё так, без предупреждения, мог бы и попросить. Я бы разрешила».

Какая же ты глупая, моя милая. Я проверял тебя, проверял себя, и я прошёл эту проверку. А ты нет. Вспомнив детство, спряталась под одеяло, как раньше пряталась от воображаемых монстров. Теперь этим монстром был я, уродливый высокий великан, который не привнёс бы в своих огрубевших лапах в твою жизнь ничего, кроме нытья о какой-то там любви и духовных ценностях. Тебе нужны другие богатства, моя маленькая меркантильная Лерочка.

– Доктор, я чуть не задохнулся, плюхнувшись на кровать, когда она ушла. Сердце бешено стучало, готово было, словно раскалённый двигатель, вырваться из дорогущего автомобиля и убить кого-нибудь, пока я испытывал эстетический экстаз. Шоколадную конфету с ванилью, которую она мне принесла, сама же и раздавила попой. Запах этой конфеты почти неделю ещё следовал за мной по пятам, как только я оказывался на втором этаже. Она самая сладкая конфета с горькой микстурой внутри.
– Можно было и вправду попробовать остаться с ней друзьями. Как вам такая идея?
– Я и сам был бы не против. Мои руки больше не дрожали, я для неё был прекрасным собеседником, а она для меня выше всяких похвал. Но она была ходячим наркотиком. Приходя ко мне, садясь около меня, она автоматически загоняла нас обоих в ловушку, подсаживала меня на необратимую зависимость от неё. Да, конечно, я был бы другом, но очень требовательным и ненасытным другом, который не мог бы не сидеть в комнате и не видеть её хитрых глаз, не слышать её дикторскую речь, не любоваться покачиванием её ножки в лосинах. Редко видеться? Нет, я представить себе этого не мог. Музыка из её ноутбука настраивала на лучшее, наполняла душу живительным бальзамом. Я простил бы ей все грехи и курение, но нет, я не смог бы простить такое частое отсутствие, к которому она приучила. Я постепенно переставал быть собой, терял чувство реальности и как будто становился только мыслью о ней, сгустком её впечатлений, образом в её голове.


Форточка вечерняя открыта –
Задохнёшься дымом не спеша,
И опять становится гранитом
Лишь на миг открытая душа –
Так с тобою повезло когда-то
В комнате под номером тридцатым.

– Вы совсем уже ушли в какие-то глубокие материи. Ещё способны мне её описать? Расскажите о ней что-нибудь, любые детали подойдут.
– Глаза и волосы. Я больше ничего не запомнил. Они въелись в мои воспоминания, как личинки короеда. Брови-лодки были бесконечными спутниками этих глаз-морей, в которые я часто боялся посмотреть. Таких пронзительных, весёлых, иногда ироничных прищуренных глаз не было ни у кого. Как же я хотел в них смотреть всё время. Такое же желание испытывает пустынный путник, который жадно хлещет холодную воду, или алкоголик в состоянии дикого похмелья. Она смотрит прямо на меня без боязни, стоически перенося все мои стремления заставить её опустить глаза в смущении. А волосы были её покровителями, визитной карточкой, тем отличительным признаком, благодаря которому я не спутал бы их обладательницу ни с кем вокруг. Развевающиеся от ходьбы на улице, они вбрасывали внутрь меня лёгкость и ощущение беспечности. Заснуть бы на этих волосах.
– Вы уже представляли себя вместе? Проекция будущего помогла вам хоть как-то справиться со своими стремлениями, пересмотреть все трудности и невзгоды, которые вам могли бы предстоять?
– Всё, что я мог, я уже представил, и меня такое будущее устраивало как нельзя лучше. Да, если бы мы были вместе, то нам точно не было бы скучно.
В кабинете как-то неожиданно громко заиграла вступительная заставка из радионовостей, а я почувствовал, как по моему лбу градом покатился пот:
– Выключите, доктор! Выключите немедленно!!!
Я задыхался, рубашка стала давить с новой силой на мою грудную клетку. Показалось, что сейчас я упаду.
– Зачем же, дражайший, так болезненно реагировать на музыку из радио? Всё, всё, я уже выключил.
Часто задышав, я смог повторять только три слова, как в бреду:
– Это её радио. Это её радио… Это. Её. Радио.
– А вы не слушайте. Лучше смотрите. У вас больше развита слуховая память, и поэтому вам легче забыть то, что вы видите…
– Я вижу её ноги, – перебил я этого заумника, – в этом злобном молчании я просто не могу посмотреть на её лицо или что-то другое. Эти ноги. Они не очень длинные и даже немного смешные. А эти джинсы... Все пределы моего мира были очерчены светлостью её джинсов.
Странно, как сильно она вызывала безудержное желание прижать её к себе. Её природная неповторимая парфюмерия и шикарность структуры тела так и манили к себе. Хотелось бы только обрести способность удлинять свои руки, нагнать её пальцами и притянуть к себе. Не очень важно, как она это воспримет, лишь бы не испугалась. Надо прижать её к себе, но не так сильно, чтобы захрустели мои и её кости, а чтобы это произошло легко, схватить за верхнюю часть ног и приподнять над собой. Пускай бы она при объятии прошла сквозь меня, как бумага сквозь шредер, но чтобы остатки были только от меня, чтобы я просто стал ненужным мусором.

VI
– Теперь я её прекрасно понимаю, доктор. Я стал таким же, как она. Мне не трудно уходить от ответов, отвечать на любовные ласки каких-то малопривлекательных особ и игнорировать любое стремление приблизиться ко мне. Мы теперь похожи, но мне осталось гадать, каким мне нужно было стать, чтобы она меня полюбила.
Психиатр подозрительно хмыкнул:
– Даже я это понял. Вам никогда не стать объектом её мечтаний. Вы, так сказать, перестали быть носителем полового влечения. Не смогли дать этого вы – даст кто-то другой. Ей нужен был мужчина, а не вы. Смиритесь.
Пелена за одну долю секунды наплыла на мои глаза. Не чуя земли под ногами, я заорал что было сил:
– Заткнись! Заткнись!! Заткнись!!! Откуда вы только берётесь! Заткни свою грязную пасть, грязный докторишка!!!
– Да вы, я посмотрю, буйный, любезнейший. Сестра, тридцать кубиков диазепама. Ничего, сейчас вы успокоитесь, а потом мы продолжим.
– Никто не успокоится! Ничего мы не продолжим! Я отправлю тебя подальше…
Со мной случился припадок.
…
Я очнулся. Такое чувство, будто меня кто-то оглушил обухом по голове. Ничего не осознавая, я мотал головой, ощущая себя слепее, чем раньше. Голос этого мерзкого душевного коновала, мой собственный голос, голос Леры смешались в едином безудержном потоке, раскалывали мой череп на части. Видимо, действие диазепама ещё не прошло. Мои разбитые очки валялись на столе, я совсем ослеп.
 – Ладно, зато я буду меньше видеть её, – сам себе улыбаясь, пробормотал я. – Может, я ещё её забуду? Забуду, да?
Нет, вспомнил: мне ещё снилась моя родная дочка. Ей было около двух лет, но она уже поражала меня своим умом. Перемещаясь на своих маленьких ножках, она всегда была рядом со мной, засыпала на груди, склонив маленькую головку. Она была такой же красавицей, как и мама, которая нас бросила, куда-то уехав. Странно, что теперь для меня предпочтительнее будет воспитать дочь, а не сына вопреки распространённому мнению. Я всё время боюсь её потерять, я её очень люблю. И обязательно назову Катей. Доченька, моя будущая девочка или родной человечек, которому, возможно, когда-то суждено появиться, знай: я уже готов тебя очень сильно любить и оберегать, у меня в запасе уже есть всё, что необходимо, чтобы ты никогда не знала горя. Хорошо, что я тебя уже увидел хотя бы во сне. Твои умные глазёнки и милая улыбка будут давать надежду. Я буду жить. Ради тебя.
Я буду жить, хоть мой каждый день похож на предыдущий. Без потенциальной мамы всё лишено смысла: я это сделал сам, признаю;. Эта правда готова меня убить при любой малейшей возможности, при любом моём попущении, как это было раньше.
Иногда грусть, отчаяние, отчуждённость настолько крепки, что их не разрушат самые крупные кирпичи слов, но с лёгкостью победят случайный продолжительный взгляд и лёгкая усмешка незнакомки на остановке. Пусть даже победят и на минуту.


VII
Правдивый

Видимо, будет слишком банально начать рассказ со слов «жил» и «был», однако ничего не поделаешь.
Жил в одном из безымянных городов безымянной страны мальчик. На вид обычный, ничем не отличающийся от других детей. Обычные интересы, увлечения, стремления. Но не знаю, насколько будет сложно представить тебе, дорогой читатель, что он никогда не врал. Никогда? Никогда. Он не врал во благо и во вред, он всегда говорил только правду.
Сначала, надо сказать, родители наказывали его за те плохие в их понимании поступки, в которых он сознавался всегда. Поступки были плохими в понимании родителей, так как ещё в раннем возрасте мальчик не понимал, что он натворил плохого и что хорошее он совершил.
Позднее родители смирились со стремлением мальчика говорить правду и начали воспринимать это как должное, хотя это можно было назвать патологией. Сами они иногда задумывались над этим, осознавая, что нужно меньше врать друг другу.
Прошло определённое количество лет, он вырос, но всё равно всегда и везде говорил только правду. Этим он нажил немало врагов, но и не меньшее количество друзей.
…
Я нажил тебя. Не знаю, кто ты мне: друг или враг. Чего не хватило мне, чтобы ты стала ещё и моей женой?
Всё исходит оттуда, из детства. Свой первый комплекс я заработал, неся в подарок соседке нарцисс, но был осмеян её братьями и сбежал. Время прошло, но ничего не меняется. Ты почти моя соседка, и я, может быть, уже был кем-то осмеян из твоего окружения. Но поверь, мне уже всё равно, ведь в первую очередь я был осмеян тобой. Сделала ты это неявно, но очень профессионально и тонко, под стать твоей будущей профессии.
В череде этих взлётов и падений, неудач и везений, взглядов и отворачиваний, остановок и продолжений наших взаимоотношений я буду только с тобой. Может быть, даже буду откровенным и честным. Думать о тебе, грезить тобой – что может быть лучше во всей моей жизни? Многое, но пока что хватит и этого. А жизнь уже покажет, что будет впереди, ангел мой. Душа моя.
Много раз плохо, сто, тысячу, миллион, миллиард раз плохо без тебя. Плохо. Пло-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-охо. Ты меня слышишь? Понимаешь? Делаешь какие-то выводы? Сможешь мне как-то помочь? Хотя нет, что это я: мне всего лишь немного хуже, чем обычно. Просто когда я увижу тебя или кого-то, кто тебя напоминает, то мне становится не по себе, будто внутри меня сидит маленький металлург с грязными руками, но чистым лицом и выливает на душу литры расплавленного свинца – только и всего.

VIII
После припадка меня бросили в комнату. Эти стены, в которых я находился уже долго, стали моими родными, я к ним даже привык: они перенимали белизну кожи моей любимой, небольшую пухлость её щёк, а войлок, которым они были обиты, напоминал тот самый плед из того самого сна о привокзальной площади.
…
Тогда ещё один никчёмный день ушёл и был забыт. На часах уже немного за полночь. Как обычно, не дают уснуть какие-то невероятные мысли об определённых людях, о событиях, планируемых в будущем. Наконец засыпаю, ухожу в царство Морфея и уже не властвую над собой.
Свет. Какой-то очень яркий свет ослепляет меня, но даже это не мешает мне понять, где я. Это привокзальная площадь, а я сижу, упёршись плечами в каменную ограду около семнадцатого пути. Не понимаю, что я делаю здесь. Всюду ходят люди, их лиц не видно, но от их присутствия мало что зависит в дальнейшем развитии событий.
Как-то внезапно откуда-то сверху, подражая ангелу, спускается она. Неожиданно, но приятно. Она спускается и садится прямо ко мне на колени, а я её держу, обхватив руками сзади за талию. Она не тяжёлая. Хотелось придвинуть её ближе. У неё такая приятная на ощупь одежда. Без лишних слов она меня сразу целует. Она меня целует! Я чувствую эти поцелуи так, словно они реальны или даже реальнее поцелуев, которые могли произойти в моей мрачной реальности. Да, мои глаза закрыты в этот момент. Два продолжительных поцелуя и один быстрый. Третий – самый лучший, самый осязаемый и необычный. Как будто последний. Губы не преследует какой-нибудь приятный аромат, но они бесконечно приятны просто при касании.
– Извини за […], – произношу я.
– Ничего страшного, всё это нормально. Я понимаю…
Она совсем другая, хоть я её и не вижу. Всезнающая, понимающая, добрая, родная, она слилась с солнцем, со всей этой подсознательной фоновой заставкой. Я чувствую, как люблю её сердцем, душой, телом, мыслями и всем, чем только мог и не мог до этого любить. Я почти осознаю, что это сон, но чувства обострены в высшей степени, душа неудержима и просится наружу, прочь из тесной, так мало помещающей в себе любви оболочки.
Я хочу ещё раз её поцеловать, прильнуть к ней, обнять, удержать надолго, просто побыть с ней. Разве я этого не заслужил? Она как будто прошла сквозь мои руки, стоит неподалёку, стала серьёзной, отдаляющейся.
– У меня есть муж, – говорит она.
Странно, что этот факт на меня никак не повлиял. Либо я не хотел показать ей, что он как-то повлиял. Помню, будто я у неё что-то спрашивал, но безрезультатно.
Каким-то инородным чудовищем по мощёной мокрой дороге проехал чёрный джип, забрал её и был таков. Как-то темно, открываю глаза и соображаю, что плед играл роль её одежды. Опять засыпаю, зная, что потом буду ещё долго вспоминать это сновидение.
Милая, дорогая, хорошая, родная, ты сама меня целовала. Сама. Словно так делала всегда в жизни. И при этом никогда.
Теперь, когда прошёл всего один день, я буду знать: мне приснился самый ужасный и вместе с тем самый лучший сон: ты целовала меня так, словно любишь до невозможности, а потом сообщила, что у тебя есть муж.
Тебе всё равно. И я это понимаю.
Не нужно ничего.
Я опять сплю. А ты и подавно.

IX
Опять этот проклятый люминесцентный свет. Я уже не хочу ничего объяснять этому псевдоэскулапу, молча киваю на вопросы о событиях, которые и привели к якобы суициду под Новый год, ведь мне уже всё равно. Освободившись от моих объятий и милостиво, по-королевски предоставив мне на прощание щёчку для поцелуя, она подписала указ о последующем «ненападении» на неё, вызвала такое безразличие к себе и происходящим событиям, что мне от всего этого стало тошно. Когда меня скрутили, всё во мне как будто перевернулось с ног на голову: моя любовь, мои слова, чувства, желания, действия – всё это не имело никакого значения ни для неё, ни для меня. Рассказав всё, что смог, исповедавшись у этого как бы врача, я только выслушал свой вердикт:
– Вас поместят на лечение в нашу больницу. Ваш диагноз – маниакально-депрессивный синдром на почве лимеренции, вы подлежите немедленной госпитализации.
– Делайте что хотите, – пробормотал я, ухмыльнувшись.
Меня увели в мою белую комнату.

X
Как часто вы сбегаете? От проблем, людей, ненужных разговоров? А вот я сбежал из больницы. Для этого мне понадобилось всего ничего: мои разбитые очки, которые по фатальной глупости у меня забыли отнять. В дужках очков хранилась неплохая отмычка, а линзы послужили мне ножиком для освобождения от сковывающей белой ткани.
…
Переполошённые санитары бегали по больнице, но всё без толку. Мой доктор орал на подчинённых благим матом. Позже сотрудник компетентных органов составлял отчёт с места происшествия:
«Местом происшествия является N-ская психиатрическая больница. Совершил побег психически больной … … . Улик на месте побега не оказалось. Подозреваемый скрылся в неизвестном направлении. Потенциально опасен».
Рядом же стояла подпись врача с припиской «Видимо, убежал к ней. Срочно найти».

XI
Я уже давно разодрал эту надоевшую мне рубашку в клочья. Меня почему-то пробирал безудержный смех. Моей целью сейчас являлся путь к её окну, я хотел увидеть её, а не вспоминать или смотреть на фото. Путь мне предстоял довольно неблизкий, но нечего было жаловаться, ведь я сам выбрал его.
Уже почти час ночи. Она, возможно, где-то уютно прилегла и кому-то строчит сообщение, как мне раньше. Только бы найти её окно.
Какое лето! Я не могу его не заметить. Оно, манящее, необыкновенное, чрезвычайно звёздное и сверх меры волнительное, пройдёт мимо меня, как ты, просто оценив взглядом и ничего не потребовав. Это лето без тебя!


XII
Я помню её дом. Я даже помню мусорный контейнер, недалеко от которого она сфотографировалась ради шутки, и для меня почему-то даже такой грязный объект автоматически стал священным.
Вот её окно. Потому что в нём мерцает свет. Несложно догадаться, что это включён телевизор, который она любит смотреть, прежде чем рассказывать свои новости. Она даже не видит, что я стою за окном, ведь полностью поглощена новостью о том, что я сбежал. Представляю, как широко раскрыты её глаза и что она обо всём этом думает.
Ох уж эта моя репортёр службы новостей. Сегодня тебе ровно двадцать один год. Создаётся впечатление, что каждый год в твой день рождения я уже начал создавать по рассказу. Знаешь, я не хочу быть претенциозным в пожеланиях. Как бы сильно я тебя ни любил, хочу пожелать всего самого худшего, чтобы, получив лучшее, ты его ещё больше ценила. Я желаю тебе тяжело заболеть, чтобы выздороветь и понять цену здоровья, желаю самых огромных несчастий, чтобы радоваться, когда станешь счастлива. Я желаю тебе испытать огромную ненависть, ведь после любовь будет во сто крат слаще. Стань же такой бедной, чтобы тебе не хватало денег проехать на общественном транспорте, а после испытай наслаждение от гор золота. Будь самой одинокой, жестокой, глупой, отвратительной, скучной, стервозной и некрасивой, чтобы потом только быть вдвоём с кем-то, обрести настоящих и верных друзей и подруг, быть нежной, умной, прекрасной, весёлой, доброжелательной и самой красивой девушкой на этой тонущей в грязи и похоти планете. Её способна восстановить и улучшить только ты, уникум, мисс оригинальность в голубых джинсах и новых кедах. С днём рождения, самая близкая.
Повинуясь какому-то спонтанно напавшему на меня озарению, я тихо постучал костяшками пальцев по тройному стеклопакету…
Конец
(04.06.2015 00:44)
(ред. 2021)