Поцелуй меня

Он помнил, как прикоснулся к воде кончиком пальца.
Озеро было обжигающе холодным.
Мурашки побежали по ноге, по всему телу, до самой головы.
Вода мирно плескалась,
его же отражение плавало
между поверхностью и дном,
лакируя камушки налипшей на него небесной лазурью.

Даже теперь та самая вода обжигала его,
пока он подходил к пруду дверного проёма,
в котором плескался серый утренний воздух.

Как только лицо его прикасалось
к зыбкой стене нового дня,
душа его разражалась вспышкой белого света,
слабеющего с каждым днём, но всё ещё причиняющей боль.

Он скользил вдоль ржавых кирпичей зданий,
приготовляя ум
к бумагам, расчётам и таблицам.

Вечером,
окончив работу,
слишком нудную, чтобы её помнить,
он надевал шляпу, серое пальто и плёлся домой.

Проходя мимо маленького кафе,
он всегда останавливался, чтобы пропустить стаканчик шерри.
Это было его единственным удовольствием,
которого он ждал весь день –
посидеть в тепле, возле окна,
пить шерри маленькими глоточками, чувствуя, как плотная сладость скатывается вниз по горлу,
достигая того в нём,
что было пока живо и пробуждалось
при первом же столкновении с миниатюрной сладкой лавиной,
с крохотным счастьем, растворявшемся по мере погружения в его тело.

Обычно он не обращал внимания
на людей вокруг. В общем-то, кафе и так пустовало
за час до закрытия.

Он заметил её
только потому, что на ней был ярко-красный шарф,
такой броский, что он сразу выделялся среди мутных очертаний
оконной рамы, и столов, и стульев,
и полок, на которых топорщились бутылки.
Её шарф казался первым прикосновением кисти
к ещё безжизненному, только что подготовленному холсту,
смелым мазком краски, началом картины,
первой атакой безрассудной, но искусной руки.

Он сидел на стуле, посёрбывая шерри, поглядывая на шарф.
Вскоре ему стало казаться, что картина уже готова
и прячется под холстом, что холст – это корка, которая начала осыпаться,
что шарф проглядывает там, где корки уже не было.

Он ждал, чтобы картина появилась целиком,
но пока перед ним был только шарф. Губы молодой женщины были тоже красными.
Ему не хотелось ни поднимать, ни опускать глаза.

В ту ночь ему снились маки,
брызгающие, как струйки крови,
на загривок поля,
проткнутый стеблями сухой пшеницы.

Когда он вновь увидел красный шарф,
в том же месте, его поразило, что он успел позабыть о нём совершенно,
однако теперь вот этот шарф, и другой, оживлённый в памяти,
слились и замерцали с удвоенной силой.
И всё же ему не хватало мужества, чтобы…
Чтобы сделать что? Он и сам не знал. Он пошёл домой.

На следующий день он всё помнил и ждал вечера.
И, действительно, она сидела на своём месте. Она не взглянула на него.
Стол перед ней был пуст. Она казалась холодной, сдержанной,
однако шарф её продолжал блистать, как маяк, сквозь волны шипящего воздуха,
по которому уже начал растекаться сумрак, не смятый,
но лишь отлакированный тусклым электрическим светом.

Он встал, чтобы купить ещё один шерри,
и на обратном пути сел ближе к ней.
Ужасная погода, сказал он, и покраснел до ушей.
Да, и в самом деле.
Как только она произнесла эти слова,
он начал видеть её гораздо лучше.

Она была очень бледна,
и руки её нервно подёргивались.
Глаза смотрели прямо на него,
и всё же она не продолжила разговор.

Тут всегда ужасная погода.

Он собрался отхлебнуть шерри, но руки его тряслись,
и он пролил немного себе на брюки.
К счастью, она не могла этого заметить.

Ответа не было. Он решил надавить ещё немного.
Вы ничего не пьёте? Давайте я куплю Вам что-н… чт…
Она посмотрела на него с таким испугом,
что он стал заикаться и умолк.

Потом он сделал движение, чтобы подняться.
Она проговорила быстро: Нет, спасибо. Я не пью. Но Вы пейте.

Немного осмелев, он пододвинулся ещё ближе и теперь почти касался её.
Новый шерри появился на столе, а потом ещё один, и ещё один.
Он болтал в одиночку, он пытался шутить, он смеялся,
он всё больше смелел.
Мрак почти совсем отслоился,
и женщина проступала с ошеломляющей ясностью.
Ему видна была каждая ниточка на её шарфе, на её голубоватой блузке,
он даже взглянул несколько раз на её груди,
небольшие, но приятные глазу, округлые.
Он почувствовал возбуждение. Он выпил ещё.

Нечто в нём, неспособное к опьянению,
продолжало вглядываться и в неё, и в него самого,
отмечая его грубоватость и её сдержанность.
Барменша, пухлая вдова, сделала ему знак. Заведение закрывалось.
А что Вы делаете здесь? Я не видел Вас раньше.
Она продолжала молчать. Она опустила глаза.
Пора уходить. Вам куда?
Она пожала плечами.

Он принял этот жест за ободрение. Волна удушающей жары прокатилась по его лицу,
зубы застучали. Он мёрз, он пылал.
Можем пойти ко мне. Я живу тут рядом.
Она кивнула.
Всё это было так просто, что он уставился на неё с полураскрытым ртом.
У неё на левой щеке была родинка.
Волосы её были прямыми и рассыпались по плечам,
делая её голову похожей на золотисто-каштановую комету,
бесконечно летящую к потолку.

Они пошли по пустой улице к его квартире,
крохотному уголку, который он снимал. Шёл дождь. Она шла слева от него.
У него недоставало мужества взять её за руку.
На лестнице он пропустил её вперёд
и пошёл вслед за её мягко покачивающимися бёдрами,
как за маятником гипнотизёра.

Она остановилась у его двери, как будто знала, где он живёт.
Он поборолся с замком, победил
и, уже чувствуя изнеможение, ввалился в комнату.
Там он уселся на кровать, сердце его стучало тяжко, безумно,
он хотел сказать что-то, а потом всё куда-то провалилось…

…Он проснулся утром
из-за того, что мочевой пузырь переполнился и болел. В голове стреляло,
как будто кто-то засунул пальцы ему в голову
и вытаскивал оттуда мозг по кускам.
Он огляделся. На кровати никого не было.
Она сидела на стуле, возле окна, одета, спокойна,
и глядела на него.

Извин… В голове так стрельнуло,
что он застонал. Шаткими шагами он добрался до ванной
и закрыл за собой дверь. Ему подумалось, что она услышит, как он мочится.
Он открыл кран. Шумный поток хлынул из него
и боль в паху начала проходить. Теперь он почувствовал гнетущую неловкость.
Бедная девушка просидела всю ночь у окна. С мокрыми ногами, наверное.
Всё это ужасно. Как глупо… Он дёрнул за цепочку бочка. Раздавшийся звук был очень громким.
Она точно услышала. Ему стало стыдно. Он постоял немного,
набирая в ладони холодной воды и обливая ею лицо. Это помогло с головной болью.

Прошу простить меня. Что-то я напился, проговорил он, входя в комнату. А Вы почему не легли?
Она посмотрела на него со слезами в глазах.
Извините. Мне нужно идти на работу. Можете остаться тут, если хотите. Ключ на столе.
Он хотел что-то добавить, но передумал,
надул губы и вышел.

Он был противен самому себе,
шагая вот так, во вчерашней одежде, весь помятый, потный,
по улице, теперь пробуждающейся в первых судорогах блёклого рассвета.
День оказался долгим и нудным. Он с трудом дождался его окончания,
измождённый надеждами на то, что найдёт её в своей квартире.
Может, всё ещё устроится. У неё ведь целый день. Она может поесть что-нибудь, помыться, выспаться. Квартира очень тихая. А потом я вернусь, и поговорю с ней, и… Дальше его мысль не шла. Он так боялся, что её там не окажется. Может, он никогда её больше не увидит. Как всё это убого, как жалко. Он скрежетал зубами и старался забыться в работе. День тянулся немилосердно.

Он не зашёл в кафе, чтобы выпить свой шерри,
но бросился сразу домой. Ступени казались отлитыми из вязкой резины,
так ослабели его ноги. Он задыхался.
Загремел замок. Он уже видел, что свет не сочится сквозь замочную скважину.
Сердце его опустилось.

В полном унынии он вошёл.
У окна виднелся серый силуэт,
будто вырезанный из плотного листа более позднего, уже ночного мрака.
Он включил свет. Она сидела на стуле, в той же самой позе.
Глаза её светились. В них было что-то неопределённое,
тоска, возможно, или отчаяние.

Бог ты мой! Вы здесь! Вы что-нибудь ели?
Он взглянул на кровать. Там всё ещё была вмятина от его тела.
Вокруг её туфель натекло два прудка. Он видел лишь одну дорожку следов,
ведущую к стулу. Она не вставала с него весь день.

Она смотрела на него, ничего не говоря.
На её лбу дрожали капли вчерашнего дождя.
Её волосы всё ещё были мокрыми.

Чувствуя себя как-то странно,
он пошёл на кухню, достал булку из хлебницы
и немного сыра из буфета.
Нате, поешьте.
Она покачала головой. Глаза её мерцали.
Он сел на кровать, напротив неё, и начал есть.
Всё время она пристально смотрела на него.
Он продолжал есть.
Как объяснить всё это? Кто она такая?
Его ещё влекло к ней, и теперь, когда голод улёгся,
опять вернулось возбуждение.
Она казалась ещё более желанной,
потому что вчерашние, нерастраченные эмоции добавились к сегодняшним
и углубили её красоту.

И всё-таки как-то странно. Она не помылась,
не сходила в уборную, не поспала, не поела,
просидела всю ночь и весь день с мокрыми ногами, в холоде.
Он решил опять обратиться к ней. Хотите чашку горячего чая?
Ответа не было.
Туалет вон там.
Она отвернулась. Немного открылась её шея,
мерцающая, как залитая лунным светом тропинка в лесу.

Когда она посмотрела на него снова,
он ясно видел усилие в её взгляде. Она была напугана.

Поцелуй меня, вдруг процедила она.

Рот его был ещё полон хлеба. Он принялся прожёвывать его,
проглотил безвкусную пасту и поднялся.
Озеро задвигалось, продавилось вглубь.
Горы вокруг него исчезли.
Его лицо спускалось в толщу воды,
ещё более утяжелённой впитанным ею светом,
исходящим не от солнца, но растёкшимся от горизонта до горизонта
с гнетущей ровностью.

На полпути он замер.
Её губы ждали его, холодные, бледные губы,
ещё хранящие крохотные пятна вчерашней киновари.
Что-то в нём возмутилось, засопротивлялось.
Поцелуй меня, повторила она с настойчивостью. Скорее!
Он вытаращился на неё и снова сел на кровать.
В её глазах было столько тоски, столько боли.
Это ужаснуло его. Неловкое чувство начало распространяться по телу,
но думать не получалось. Он так устал. Он лёг на кровать и сомкнул глаза. Вода всё ещё поблескивала сквозь его веки. Он заснул.

Когда он открыл глаза, она продолжала сидеть на стуле.
Кто В… Он прочистил горло кашлем, потому что голос его сжался боязливо забился в рот,
как замученное, голодное животное забивается в западню. Кто Вы?
Она не отвечала. Губы её подёргивались.

Он встал. Его одежда, его тело были грязны, омерзительны.
Сумасшедшая, видно. Ну что ж, поздравляю тебя с первой женщиной.
Послушайте, Вы, сказал он с наигранной жёсткостью. Я не знаю, кто Вы такая и что Вам нужно. Я сейчас переоденусь и пойду на работу. Пользуйтесь ванной и кухней, если хотите. Но прошу Вас уйти отсюда до моего возвращения.

Не дожидаясь ответа, он направился в ванную комнату, разделся.
Сердце его колотилось, когда он стоял в душе, когда вытирался полотенцем и надевал свежее нижнее бельё и одежду. Потом он стал бриться трясущимися руками и порезался. Крови совсем не было. Должно быть, она вся оттекла к сердцу. Лицо было холодным, застывшим. Он дотронулся до лба. Там был огонь.

Он вернулся в комнату. Женщина следовала за ним глазами.
Что-то дёрнулось у него в груди, как будто стебель цветка
обмотали вокруг пальца и вырвали из грунта.
Он пожал плечами.

На улице воздух остудил его, и он снова начал думать.
Нет, она не бродяга. Слишком хорошо одета. Сумасшедшая. Или чья-то сбежавшая жена? Бог знает. Уйти ей всё-таки придётся. Она уже сидит на этом стуле… сколько же… неужели прошло два дня?

Он не помнил, что делал на работе. День просвистел мимо него,
как булыжник, сорвавшийся с крыши небоскрёба.
Он шёл домой, а булыжник всё падал.

Он вошёл в кафе, но за столик не сел.
Толстуха-вдова стояла на своём обычном месте,
протирая стаканы. Простите, Вы знаете эту девушку…
Какую девушку?
…которая сидела тут позавчера. Мы ещё с ней разговаривали.
Барменша уставилась на него поверх своего гигантского бюста. Какую девушку?
На ней ещё был красный шарф. Я разговаривал с ней. Она сидела вон там, у окна. Она приходила сюда несколько раз. Вы знаете её? Голос его становился всё более настойчивым и тонким, и он закончил почти крича.
Не было тут никакой девушки. Что пить будешь?
Вы разве не видели её? Она же сидела прямо тут! Я говорил с ней!
Нет тут никаких девушек. Садись, выпей.

Он взял стакан шерри, проглотил терпкую жидкость и шагнул на улицу. Булыжник долетел до земли, но всё продолжал лететь до вершины другого здания, высившегося в противоположном направлении. Он повисел посередине, как то отражение в озере, удерживаемый противодействием двух сил,
усеянного галькой неба и песка, залатанного потонувшими облаками.

Улица казалась темней и безлюдней обычного.
Несколько фонарей склоняло шеи,
как тощие жирафы, слизывающие лунный свет с мостовой.
Он видел их языки, мерцающие жёлтым соком.
Он всё ещё был неприятно трезв. Беспокойство его возрастало.
Ещё не дойдя до лестницы, он начал задыхаться. Пришлось остановиться. Он положил ладонь себе на грудь. Сердце там скакало и рвалось.

Когда он открыл дверь,
в комнате было очень темно. Он взглянул на окно.
Там он был, этот силуэт, чёткий, будто вырезанный острым ножом.
Руки его тряслись, когда он нащупывал выключатель.
Тусклый свет разбежался по комнате. Женщина сидела на стуле.
Её волосы всё ещё были мокрые. Два прудка воды растекалось вокруг её туфель.

Она медленно подняла на него глаза.
Он попятился и стукнулся головой о край двери. Дверь застонала.
Дождь из волос женщины, наверное, затёк ей в глаза,
потому что они были полны водой. Огромные глаза, такие огромные, что он видел их зрачки, преломляющиеся под прозрачными сводами.

Не приближ…
Он задыхался, он выставил вперёд ладони. Она не двигалась.
Он бросился вниз, перепрыгивая через ступеньки. Ему казалось, что он полетел, спустился на улицу с неимоверно высокого холма.

Спустя полчаса он вернулся с двумя полицейскими.
Дверь была открыта. Внутри всё было тихо. Свет горел.
Она сидела у окна. Её глаза, секунду назад
блуждавшие по комнате, замерли, как только нашли его,
и начали в него вглядываться. Он вздрогнул.

Вот она, вот она! Здесь уже третий день сидит! И не уходит!

Полицейские, двое идентичных мужчин в тёмно-синей форме,
обменялись взглядами. Вон там, на стуле, смотрите!
Полицейские зашептались.
Он рассердился. Да посмотрите же, вы! Неужели не видите? Вот же она! Арестуйте её!

Спокойно, спокойно. Вы один здесь живёте?
Да, один. Но какое это имеет отнош…
Не беспокойтесь. Мы всё уладим. Расскажите, кем Вы работаете.
Я бухгалтер. Голос его дрогнул, и он взглянул на полицейских смущённо. Один из них сказал: Ну хорошо, я оставлю вас двоих поболтать немного. Я скоро вернусь.

Последовали вопросы о нём, его работе, свободном времени. Он всё поглядывал на стул исподлобья. Ему были видны лишь глаза женщины и красный шарф под ними, точно глаза плавали в луже крови. Полицейский не видел её. Это его пугало. Он отвечал на вопросы, но из сказанного не запомнил ни слова.

Вернулся другой полицейский в сопровождении сутулого человека в длиннополом пальто и шляпе. В руке он держал портфель. Так, что у нас тут? Человек говорил с хрипотцой. Позвольте представиться. Меня…

А мне плевать, как Вас зовут! Его трясло от гнева. Почему вы не помогаете мне? Всё, о чём я прошу – это убрать вот эту женщину. Чего тут сложного?

Ну, не надо так горячиться… Как Вас зовут, друг мой?
Я Вам не друг! Отстаньте от меня! Не лезьте ко мне! Лучше прикажите вот этой убраться отсюда! Теперь он расхаживал по комнате. Голова его металась, как птица, которую какой-то подросток обрызгал керосином и поджёг. Всё в комнате, казалось, пылало, кроме чёрного лоскута окна, внутри которого деревья продолжали шуршать от дождя и ветра.

Он чувствовал, что внутри него не оставалось достаточно энергии, чтобы поддерживать этот гнев, который вспыхнул и вскоре обвис в тягучем воздухе. Он остановился.

Мужчина поставил портфель на кровать, достал оттуда шприц и начал насаживать иглу.
По груди его полосонул страх.
Простите меня, простите! Не надо! Пожалуйста! Я уже хорошо себя чувствую!
Правда? Голос мужчины стал очень строгим.
Ах, да-да! Я просто подустал. Наверно, выпил больше, чем нужно. Вы знаете, как это бывает.
Он попытался рассмеяться, но уголки его губ обвисли.
Я переработал. Конец года, понимаете.
Мужчина и полицейские переглянулись. Видимо, Вам всё-таки лучше поехать со мной и отдохнуть.
Нет, доктор, прошу Вас! Я совершенно, совершенно в порядке. Не знаю, что такое нашло на меня. Это всё стресс от работы. Я ещё и выпил. Мне просто надо хорошо выспаться.

Доктор задумался. Полицейские ждали. Наконец, он сказал: Хорошо. Я позволю это. Однако Вы должны лучше следить за собой. Та женщина ещё здесь?

Какая женщина? На этот раз он выдавил-таки из себя жалкий хохоток. Какая женщина? Ах, нет-нет! Никакой женщины тут нет. Это всё стресс.
Ну хорошо. Если она опять появится, сразу же позвоните мне. Он положил карточку на стол. Обещаете?
Да, разумеется. Но всё будет нормально. Всё уже прошло. Я сейчас лягу спать.

Они ушли. Господи, что это такое со мной?
Он стоял в дверном проёме, тяжело дыша.

Ему было страшно повернуть голову. Когда же он сделал это, он почувствовал такую невыносимую тоску, какую, должно быть, чувствует дикий зверь, когда вокруг него сжимается сеть,
неразгрызаемая, нераздираемая…

Неразгрызаемая… Нераздираемая…
Он всё повторял эти слова, пришедшие ему в голову,
будто ища укрытия в их странности. Призрак поднялся со стула
и сделал шаг к нему.

Он издал чудной звук, напоминающий и рёв, и визг.
Ноги его застыли. Он даже перестал дрожать. Только зубы стучали
и было очень-очень холодно. Он не чувствовал своего тела.

Женщина медленно двигалась к нему. Вернее, двигались её глаза,
а остальное тело волочилось вслед за ними, серая масса конечностей и одежды,
мутнеющая с каждым шагом, пока глаза набирали света.

Затем послышался голос, не такой, каким она говорила прежде,
но другой голос, слабый, крошащийся.
Поцелуй меня. Ещё успеешь.

Её губы теперь были вровень с его губами.
Он видел, как эти губы старались пробиться
сквозь прозрачный занавес,
который, кажется, отъединял его от неё,
как они вытягивались, как боролись.

Её глаза были теперь так близки,
что они сплавились и стали голубым озером, которое хранила его память.
Он окунул палец ноги в воду. Вода была обжигающе холодной.
Отец подумает, что он трус. Вот он стоит, в своём купальном костюме,
положив руки на бёдра, и ждёт. Солнце уже выкатилось,
как яичный желток, из чашки стоящих вокруг холмов
прямо в лазурную глотку неба,
чтобы смазать эту глотку, готовую взорваться
хрустальными руладами проснувшихся птиц.

Всё, что требовалось сделать, это набрать в лёгкие побольше воздуха и прыгнуть.
Он почувствовал руку отца на своей спине, и она мягко подталкивала его вперёд.

Поцелуй меня, сказал отец.
Он открыл глаза. Вот она стоит, прямо перед ним.
Собрав последние остатки сил, он отскочил от неё, и ещё, и ещё.
Теперь он был на лестничной площадке, водя за спиною правой рукой.
Как только он нащупал перила, тело его взбодрилось.
Он бросился вниз по лестнице и остановился, трепеща, во мраке.

Господи, господи… Во что это я ввязался?
Он не знал, что делать, куда пойти.
Механически он пошёл на работу, хотя и знал,
что офис будет закрыт.

Мужчина толкал детскую коляску по пустой улице.
Колёсики коляски монотонно повизгивали,
а спицы блестели при свете одинокого жирафа,
с обмякшего языка которого ещё капал лунный свет.

Простите, у Вас не будет сигаретки?
Мужчина обернулся. Это был один из полицейских,
приходивших к нему в квартиру.
Он покачал головой и продолжал толкать коляску.
Вновь послышалось повизгиванье. Жираф опустил голову
и почти коснулся асфальта.

Со странным, неловким чувством
он продолжал идти. Он надеялся, что, вопреки ожиданиям,
кафе будет открыто. Ему отчаянно хотелось выпить свой шерри.

Но не было никакого кафе. Его стены стали очень низкими,
как руины древнего дома. Стойка ещё стояла внутри.
Над ней висела небольшая лампа, на проводе, спускавшемся со свинцового неба.
Барменша стояла за стойкой и вытирала её красной тряпкой.
Её обвисшие груди ритмично покачивались, следуя за движениями руки.
Всё было бесцветным, лишь красная тряпка
летала быстро туда-сюда,
как рак, подбрасываемый пузырьками кипящей воды.
 
Барменша подняла глаза и улыбнулась ему.
Хочешь чего-нибудь? Голос её был очень низкий, хриповатый, как голос того доктора.
Он поспешно зашагал дальше. Офис должен быть на месте. Это всё стресс. Это всё стресс.
Он побежал. Внутри должен быть сторож. Скажу ему, что нужно закончить срочную работу. Он поймёт. Неразгрызаемая… Нераздираемая…

Он добежал до офиса. Света в комнатах не было. Он постучал в дверь.
Она завизжала, в точности как спицы той детской коляски, и отворилась.
Сторожа на месте не было. Он быстро взбежал по лестнице в свой кабинет.
Он включил настольную лампу и сел за стол. Наверное, здесь была уборка, все документы пропали. Даже мусорная корзина пуста. Она лежала в углу, как шляпа, снятая каким-то бесом, уходившим на ночную работу.

И стол, и все его ящички были пустыми. Он открывал их один за другим. Ничего там не было. Последние ящички издавали более громкие звуки, раздававшиеся и после того, как ящички переставали двигаться. Он понял, что звуки исходили не от них, а от шагов на лестнице. Кто-то поднимается сюда. Сторож, наверное.

Шаги были мягкими, шуршащими. Они не становились громче,
и всё же он чувствовал, как они приближались, приближались.
Вот они достигли верха и направились к двери.
Вот они уже за дверью. Дверь отворилась
и вошла та женщина. Видимо, она последовала за ним.

Он распрямил спину. Вместо того, чтобы удариться о стену, голова его провисла. Стены за ней не было. Глаза женщины были как две дыры, пробитые в чёрном холсте, сквозь которые виднелось ясное голубое небо.

Голубизна вылилась из них, глаза их обоих сплавились и растеклись по сумеречной комнате.
Это озеро. Студёная вода его детства.

При голубом свете он теперь отчётливо видел лицо женщины.
Оно было пугающим, деформированным. Губы мерцали на нём, как воспалённая рана.
Губы зашевелились, разошлись, и тот голос, тот гложущий сердце голос, послышался вновь.

Поцелуй меня. Ещё есть время. Поцелуй меня сейчас же.

Шарф у неё на шее был невыносимо красен, как водопад, на верху которого задрали крупное животное. В полном отчаянии он повернулся. Вместо стены он увидел за собою окно, очень широкое, шире, чем была стена. Озеро вздыхало и переливалось мягким светом. Женщина шагнула к нему. Её глаза всё ещё плескались, однако свет их начал тускнеть. Губы её шевелились, но он больше не слышал голоса.

Эй! Держитесь! Прыгайте сюда, сюда!

Два полицейских, доктор и барменша
стояли вокруг озера, в оконном проёме, в ослепительном солнечном свете.
Доктор звал его.
Эй! Прыгайте! Это всё стресс! Я помогу Вам! Давайте, прыгайте!
Барменша смеялась. Полицейские махали руками.

Скорее, скорее! Всё вокруг него стало исчезать. Стены пропали, стол и стул, как только он поднялся, растворились в воздухе. Вдали ещё поблёскивало несколько уличных фонарей.

Женщина стояла перед ним, синева её глаз противилась, отказывалась быть впитанной более яркой голубизной, исходившей от окна.
Поцелуй её, прошептал голос внутри него.
Эй! Да прыгайте же! Прыгайте! Это звал доктор. Уже все четверо махали ему руками.

Он сделал несколько шагов к окну. Женщина подняла руку. Он закрыл глаза и прыгнул.

В тот же миг что-то в нём поняло, что он совершил страшную, необратимую ошибку.
Он ожидал упасть в холодную лазурную воду,
но тело его стукнулось о что-то жёсткое. Он застонал
и забился, как животное, попавшее под машину.

Это была не вода, но плотная ткань,
уже не голубая, но выцветшая, с шуршащими складками.
Он попытался встать на ноги, но тело его застыло. Он не чувствовал себя.
Сердце затвердело, стало костью.
Однако он ещё мог видеть. Полицейские, доктор и барменша
подняли уголки озера и сомкнули их над ним.
Он видел их лица,
застывшие, как маски, с нарисованными на них улыбками.

Он ещё пытался встать, но озеро, грязное, белёсое,
прилипало к телу и обёртывало его.
Поцелуй меня, сказала барменша. Она склонилась к нему. У неё было лицо доктора. Её усы прижались к его губам. У поцелуя был металлический, горький привкус. Он сжал губы, стараясь прервать этот поцелуй, но тщетно. Всё плотнее и плотнее прижимались её губы. Он уже чувствовал её зубы, её склизкий язык, ворочающийся, как влажная змея. Потом он перестал существовать.

…

Женщина разомкнула глаза, всё ещё ошеломлённая, приходящая в сознание.
Пожилая жрица прикасалась к её вискам тряпочкой.
От сильного запаха уксуса тело её затрепетало.

Она поднялась с кушетки и села на ней.
Глаза её задавали вопрос. Она ещё не могла говорить.

Нет, сказала пожилая женщина. Прости.

Той же самой тряпочкой она обтёрла шею молодой женщины,
которая переливалась кровью,
ещё сочащейся из крохотного надреза.
Рубиновый прудок,
скопившийся в ямочке под горлом,
прорвался, и кровь заструилась вниз,
к морщинке между грудей.

Позволь мне отдохнуть немного и начнём опять.
Это невозможно, доченька.
Я дам тебе ещё денег.
Невозможно. Его сердце остановилось.

Она указала пальцем на другую кушетку, где лежал мёртвый мужчина,
застывший, с безразличным лицом, нос его был острым, щёки голубоватыми, с щетиной.

Молодая женщина закрыла лицо ладонями и стала плакать.
Другая ждала, не пытаясь утешить её.

Почему ты разбудила меня? Я почти уже…
Мне пришлось это сделать. Петух прокричал. Шамаш показывает своё лицо.

И в самом деле, комната становилась светлее. Ярко-красные лучи висели в воздухе,
как нити, натянутые на ткацком станке.

У меня почти получилось… Почему… он не поцеловал меня?
Нельзя навязать жизнь смерти, доченька. Ты помнила мои приказы?
Молодая женщина кивнула. Слёзы капали с её ресниц.

Ты ела, ты пила там?
Нет.
Ты прикасалась к нему?
Нет.

Жрица помолчала и спросила ещё:
Ты заговаривала с ним?
Женщина опустила глаза и прошептала едва слышно:
Нет.

Тогда ты в безопасности. Моста больше нет. Ступай домой, доченька. Ты ещё молода. Найди себе другого мужа.

Благодарю тебя.

Она поднялась с кушетки, сложила ладони и поклонилась.
Она ещё сделала движение по направлению к трупу, но жрица подняла руку.
Женщина замерла, а потом повернулась к двери. Её длинное платье вспыхнуло в колонне света, теперь поддерживающей потолок. На краткий миг антилопы и львы, вышитые на смятом льне, ожили во взрыве бешеных, вертких оранжевых мазков, но свет был уже слишком ярок и смыл их прочь.