Пока я в скафандре летал...

*  *  * 



 Пока я в скафандре летал на Луну и обратно,
 ты делал негромко большое и нужное дело:
 в аренду сдавал нефтяные и белые пятна
 и нежное грёб - земляника со сливками - тело.
 Покуда мой горн золотился на синей ступеньке
 и утро трубил вертикально во здравие неба,
 ты в рост отдавал мертвецами пропахшие деньги
 и ставил азартно на скупку металла и хлеба.

 Как всё это - дико-обвально, неправдоподобно:
 ты выел мой мозг и растлил мои лучшие ноты!
 Удобно ли в «Мерсе» тебе за бронёю? - Удобно!
 Совпали твои и убойного века частоты...
 Нет ЗАхера глуше, чем недоуменье обиды,
 и нету Мазоха черствей, чем засохшие краски.
 И воздух усох, и осыпались кариатиды,
 и с кожей маржу чикатилы дерут, дерипаски…






 *  *  * 



 Сладкий Хулио в свежем бронзаже, в загаре Иглезиас
 закрывает глаза, не кончая, поёт про амор.
 В холодильнике – вакуум. Мышь психанула, повесилась.
 На стекле ледовитом ветвится январский узор.
 В ледниках – и гора Арарат. И ковчег не отыщется.
 Азнавур подвывает – про свой, про парижский, лямур.
 Жизнь стращает счетами, бедовая баба-обидчица.
 По сусекам скребётся мороз – людоед, самодур.

 По сараям – чувалы со скарбом, со скорбною рухлядью.
 По обочинам – сёла. Промежду сугробов – кресты.
 Олигарховы сны громоздятся награбленной утварью.
 Спит неправедный суд.
 Засыпай, мой хороший, и ты!
 Сладкий Хулио входит в контакт с шоколадной Кончитою.
 Педро Гомес протёр справедливой навахи клинок.
 Синий спирт сериала над ночью плывёт ледовитою.
 Будет день мудреней.
 Засыпай поскорей, мой сынок!