Босса Нова

Это, наверно, правильно: дни задумчивы, ночи совсем тихи,
А по утрам я спускаюсь к морю, пишу стихи
Про такого себе Мигеля, что видит свет,
Практически, худ и сед.
Ведь у него и жизни-то не было ни хрена:
Мать умерла чуть взрослой, ушла жена,
Он не взлетал до звезд, не достал до дна,
Как-то тихонько плыл себе по-маленьку.
Гладил, как будто кошку, свою вину,
Если скажу, счастливый был - обману.
Был бы он наш - по морде бы бил жену
Или лупил таранку бы об коленку.
Вот такой Мигель, пожилой моряк.
Мать похоронивший (сказали, рак),
И отца не в силах простить никак,
Что ушел и бросил,
Дочку отпустивший за моряка -
Сердце, будто, храбро, рука крепка -
Так и поселилась у дурака
Старость в сорок восемь.
И Мигель выходит с утра к воде.
Каждый день выходит с утра к воде.
Двадцать лет выходит с утра к воде,
Чтобы не сдаваться.
Слышит шепот волн и спокойный гул
Порта. «Не могу. Больше не могу -
Злой осенний ветер срывает с губ -
Надо собираться».
Дома сушит обувь, что промочил, и
Смотрит на потертый портрет Лучии.
И воспоминания, что горчили,
Тупо так саднят.
Где она теперь, с кем живет?
С кем ютится в кухне, кому поет? -
Он сопротивляться перестает
Памяти горючей.
Видит всю историю, будто явь.
Пьет ее, на финиках настояв,
Переносит вид своего жилья в
День их самый лучший.
Утром он любил ей собрать омлет -
Видимо, наскучил за восемь лет -
И - она смеялась - крестил билет,
Если уезжала.
Он всегда на что-нибудь ей копил,
Он ее любил и не торопил,
Он ей сзади звездочку закрепил,
Чтобы не жужжала.
Не любил софиты, любил очаг.
Чтоб очаг их радости не зачах,
Просто был внимателен в мелочах -
Вышло, наловчилось
Вниз за молоком по утрам ходить,
Жить, светить и грусти не бередить.
Он мечтал ее в этом убедить,
Но не получилось.
Лу пришла сказать «отпусти-прости»
В день, когда все вышло уже почти,
Дочку надо в школу вот-вот вести,
Лето на исходе.
Вечер был уютен и месяц мал.
Он смотрел в глаза и не понимал,
Что он недодал, недообнимал,
Что она уходит?
А она - влюбилась: «Ведь мы верны.
Правда, я не вижу своей вины.
Мы же здесь не в клетке, осуждены
В склеповом покое?
А меня так тянет к нему, несет.
Он ведь не обманет и увезет.
Ты же мне лишь счастья хотел и все? -
Вот, оно такое».
Он осознавал: это навсегда.
Слезы вдруг отдельные, как вода,
И в глазах не ужас и не беда,
А как будто кома.
Вот бы зарыдать вдоль по всем годам,
Вещи ей отдать, втиснуть в чемодан,
Вслух же лишь сказал: «Дочку не отдам»,
И ушел из дома.
Помнит, как вернулся, как дом пустой,
Как рыдал над ванной и над плитой,
Как искал везде оправдания той,
Что не понимала.
Как она живет? С кем она живет?
Кто ее в постели так сладко ждет?
Как спросила дочка, скрививши рот:
Папа, где же мама?
Все ведь вянет, портится, все гниет.
Он во снах их голыми застает.
Первый день мучительный без нее
Целый год тянулся.
Слезы, пойло, бабы и все дела,
После же вгрызался он в удела,
Прекращал мечтать, чтоб она пришла,
Чтобы он вернулся.
А потом совсем не осталось слез.
Первую улыбку прибой принес.
Жизнью дочки жил и креста не нес,
Счастье, знал, в улыбке.
Плавал далеко, позвонок ломал,
Помнит, лежа доченьку обнимал,
Помнит, как вставая, вдруг понимал:
Дорого, что зыбко.
Помнит, как был счастлив, что встал, ходил,
Что не все пропало и позади,
И теперь остался совсем один,
Тихий старикашка.
Пусть, ходить и трудно, болит спина,
Все, что с ним случилось - его вина.
И спасибо жизни, была честна,
Не дала поблажки.
Жизнь всегда спокойно берет свое,
Сохнут слезы медленно, как белье.
Это было счастье, любить ее
Или все ж проклятье?
А Лучия, бросив свою тюрьму,
Вдруг стучит. Он видит ее саму,
Каждый день скучавшую по нему.
Что ему сказать ей?