Виноградный сок Алушты будет неизбежно допит

ИЕРОФАНТ

АИН

Красная нить - аин ара.
Это способность наносить смертельный вред при помощи взгляда.

Существует традиция семь раз обернуть красную нить вокруг гробницы Рахели, великой матери. Рахель, жена Иакова, после многих лет бесплодия родила двоих сыновей, Иосифа, а затем Вениамина. Рахель умерла при родах Вениамина и была похоронена у дороги из Иерусалима в Вифлеем в земле Израиля.

После того, как красная нить оборачивается вокруг гробницы, она наполняется силой энергии Рахель. Затем красную нить нарезают на кусочки и носят на запястье левой руки. Каббала считает левую руку получающей стороной для тела и души. Нося красную нить на левом запястье, можно обеспечить жизненно важную связь с энергией защиты, которая окружает гробницу Рахели.


Материал со страницы: http://kabbalah.ru/redthread

Справа налево читаю: МИР

Египтянка, рабыня, служанка
У хозяйки на чреве печать,
И бездетности гнет знамо планка,
Когда "мама" вовек не узнать.

Твое чрево бесправное может
Всякий взять, всякий лечь,
Всякий встать - совесть гложет?
Конечно, не гложет: "ей зачать", -

Сара мужу - как голос с небес.
Аврам поступая как должно -
Чужой женщине силу отдал. Весь
Же замысел Горним низложен,

Когда Сарре потомство Бог дал.
Измаила и дряную девку
Авраам от двора изогнал.
Исаак - ты не первенец - это издевка,

Что вовек не изжита.
Финал.


история четвертая - ремейк Макс и Марина
"След в след"



Конец 1910. Звонок.
- Можно мне видеть Марину.
- Я.
- А я Макс.
Улыбка визиря. В его чертах слияние двух кровей. Ты знаешь, что кровь это море. Древнейшее из морей. И очень солёное на вкус. Кровавый след. Понта.
Немой укор. И даже нищая певица уже не доводит до слёз.
Диадемы. Марина – лунатик двух темных лун.
 Чем дольше глядишься в колодец памяти, тем четче видно - мы живы встречами в годах разлук.  Что главное в любви? Что бы бог не заметил, что ты кого-то поставил выше него… Как далеко до счастья. Нам сладостно, что мы врозь.
Ты разбивал каждую мою счастливую любовь.
- Ты запрокидываешь голову – затем, что гордец и враль. Какого спутника солнечного прислал мне метельный февраль.
И если ты тогда снизошел до смешной девочки, то только затем чтобы она потом всю жизнь сумела одна. Такое не бывает случайным. Прислушайся, тебе вдали пою: «что делал ты в тумане дней? какими ветрами скитальник-принц?»
- Марина, похоже на птичий крик. А я – острожник. Помнишь, мы видели на дне ручья лик Солнечного зверя, с тех пор тебе воспел – что в заре одна.
- Но ты не меньше меня влюбился в Солнечного зверя. И много ли им целованы твои уста? – ревнует гордая её любовь.
- Не спрашивай. Я обману.
- Ты лгун, Макс.
- Безумная девушка, я поэт.
Разлетелось в серебряные дребезги зеркало, а в нем тот дом, где были они в ночи вдвоём. То-то же, по ночам не молись идолам.
Над синевою весеннего неба накрапывает колокольный дождик. Жизнь – Пасхою к тебе плывёт, Днепром ломая лёд.
- Мама, куда идёт лёд?
- Вперёд…, пожалуй, вперёд. И как несносно каркают птицы в ночи.
А лёд всё идёт. И даже зверь ощутил жалость. Вот и сошлись дороги клином. Это беда с бедою - каторжные  столкнулись.
Что бы тебе спалось легче – буду тебе певчим:
- Спи, успокоена, спи, удостоена, спи, увенчана – женщина.
Уснешь – проснешься ли здесь опять?
Ребёнок в люльке в ночи кричит, какая из смертных качает его колыбель.
Старик над смертью своей сидит…  «я для других сновижу эпох…»
Он и она в тиши не спят. Женской прелести лебяжий пух:
- Прельстись  -  не в высь, а в глубь…
От всех несчастий и  вестей – покой. Мир без вести уже пропал. А если спросят – я научу: «уйдем отсюда прочь! в ночь - на запад солнца». Он тоже всю жизнь будет один. У таких нет ни сыновей, ни дочерей.
- Эй, идолы, чтоб вы сдохли. Панихид не служить!
А лики над ними поют  уже поют смерть.
Вечерами сначала красными, потом бесконечно чёрными:
- Чернокнижница… Крепостница…
Прильнув к окну, жгу глаза слезами. Так срываются покровы с катафалков и колыбелей – воем львов, венчающих колесницы.
- Расскажи, как сегодня ночью, я взглянула в тебя – узрела тот лик. И луч…
- Оттого должно быть я и пришёл.
- Свят! свят! свят!
Наши кони кровные бок о бок. Монашеской одежды чернота. Но я – девочка – с тебя никто не спросит.
- Мы к умирающему едем в дом. Он говорил, что в  мире нам всё снится. Что надо любить Иегову.
- Утешь меня – мне кто-то забивает в сердце стальные гвозди.
- Только не нужно мне плакаться, как палачу… Я не человек… Над головою – звёзды…
- Макс, мне хочется к тебе на грудь – спать. – и падает шёлковый пояс к ногам райской змеёй.
- Проклятье – у тебя остаёшься – ты.
- Нравлюсь?
- Нет.
Он уезжает утром рано. Предрассветные туманы в его зрачках. И в памяти лишь в изгибе рот и горестный усталый вздох:
- Ne laissez pas trainer tes lettres!
И вот теперь дрожа от жалости и жара, одно: завыть, как волк. Одно:  к ногам припасть, понять, что это сладостная кара – его терять. Нести свой крест по-божьи, по-верблюжьи. Пока обетованная земля большим горбом не встанет над горбами. Вперед с сожжёнными губами.
- Дай вам бог – целый сонм любовниц. Изъявляя при сем готовность.
И физическое ощущение ухода последних сил из плоти. Так смертная была проклятой, и единая была – одна. Не самозванка и не служанка. Там на земле ей подавали грош, и жерновов навешали на шею. И нежная плоть её – лохмотья, ослеплены глаза прекрасные:
- Простите меня мои реки! Я расскажу про великий обман: как пришелец египетских стран в узкую дудку дует цыган. Я расскажу про великую ложь: как зажимается нож.
Сговориться – тщетно. Бог мостов не строит... на людские головы лейся забытьё.
Сон. Я купаюсь в  ночной реке. И вдруг – тону. И когда уже совсем потонула – Он. Шагаем  по водам. То есть шагает Он. Жрец милосерден: сожнёт и свяжет. А равнодушного бог накажет. Страшно ступать по душе живой.
Пятого мая 1911. Макс летит по белой внешней лестнице своего дома на встречу.
- Узнаёшь?
Человек легенды ( а чаще сплетни – злостной!), «хитона», сандалий, которые как ни странно воспринимаемы сейчас только интеллектуалами на уровне: «не достоин развязать…».
Какая ночь. Гаснут во времени, гаснут в пространстве мысли, событья, мечты, корабли. Курганы и сопки унылых берегов, солёные озёра, выветренные коридоры и каменные корабли горы Опук, оранжевые отмели Феодосийского залива, готика Карадага, развалины Херсонеса, фантастика известняков Бахчисарая.
- Марина, здесь вход в Аид Орфея. В Аид нужно входить одному.
Что я в жизни видела кроме чёрного хода? И чернейших людских ходов?
А вот что: вход в Аид!
Родина амазонок. Кто ты дитя, царевна, паж?
- Я принимаю тебя любой.
- Макс, чем же всё это закончится.
Макс спокойно:
- Матриархатом.
- Неужели?
- Просто вместо патриарха будет матриарх.
Не случайная шутка.
Два моряка возвращались на Север из Средиземного моря. Плыли они вдохновенья горды – а там уже ждали, но пропустили и не узнали своих корабли, ушедшие с двумя моряками, ни парус, ни мачт, ни снастей, сплетенных своими ж руками. И мимо прошли корабли, как сон, потому что не были похожи на старую ложь, которую с детства твердили им.
Нам на головы льет сильный отвесный дождь.
- Можно войти переждать грозу. – на пороге белой хаты. Наш путь – жизнь. Просто жизнь. Принять, полюбить, забыть – просто её ступень.
Два дерева ходят друг к другу. То, что поменьше тянет руки. Жалко смотреть, как тянется к том другому, который  и старше, и стойче и – кто ж его знает: может ещё несчастнее?  Два дерева в пылу заката – и под дождём ( с Понтом  под зонтом) – ещё под снегом – всегда, всегда – одно к другому. Таков закон! Закон один: что-то горело, алело, руки обжигали розы, и извивались, как лозы, линии женского тела, как пламя, дрожали высокие груди…
1914. Новый год. Максу прислуживает старая чета: татарин и его жена, которую старик всё собирается сменить на молодую. Дело за малым: калым.
- Как же тебе не стыдно… Она тебе так предана, а тебе подавай тело. Ведь важнее душа.
Татарин, понимая, что его упрекают в бедности (из-за отсутствия калыма):
- Твоя правда: бедному  и с душой жить приходится.
Сидим у камина, по Максиной многочитанной Библии загадываем на новый 14 год. За окном норд-ост. Море бушует и воет. Печка бушует и воет. Мы на острове. Башня – маяк.
У Макса крохотные дамские часики, но других всё равно нет – ориентируемся по этим.
- Макс, ты не находишь, что странно пахнет.
- Здесь всегда так пахнет, когда норд-ост.
Вдруг замечаем легкие струйки дыма из-под пола.
- Макс, да это же башня горит!
Макс, как сидел – не двинулся.
- Ты что не понимаешь, что всё может сгореть!?
Когда дым практически поглотил все пространство – видение: Макс в клубах дыма с воздетой рукой, что-то чуть слышно и раздельно говорит в огонь. Пожар был остановлен словом.
Огнепоклонник – красная масть.
- Марина, у меня снова старая тоска по Азии. Я теперь оттуда ни за что бы в Европу не уехал. Вот бы вернуться туда совсем.
- Тебе легко. Макс – ты просто планета, вращающаяся вокруг своего светила. Которого мы не знаем. Заметь, просто вращаемся вокруг тебя спутниками в Её круге.
А человек идет за плугом и строит дом. Одна заслуга перед богом: 
- Я уношу….
- Марина, мне очень хочется посмертную маску Достоевского. Трудно выразить это чувство. Смотреть в лицо Смерти: череп, скелет – потеряли для нас смысл…
И тебе кажется, что это лучше…
В самом начале знакомства Макс Марине:
- Могу ли я осмотреть Ваш череп.
- ?
- Неужели никто никогда не полюбопытствовал, узнать, какая у Вас голова. Голова ведь – это главное!
Впрочем, возможно он слишком мрачно смотрел на этот мир: «Я семя будущих зачатий».У великого моря Хвалынского, заточенный в прибрежный шихан, претерпевый от змия горынского, жду вестей… Приди, склонись перед богами, потом плыви скорее прочь. Обману-ут!
Мой путь не лежит мимо дома твоего. Он уже не лежит мимо дома – ничьего. А всё ж еще по людям маюсь – особенно весной. Макс, ко мне не ревнуют жёны. Остался лишь голос и взгляд. И мне ни один влюблённый не вывел палат. Есть в мире чёрные стада. Другой пастух.
Одинокий пастух.
Быть может, я в тот чёрный день очнусь белей тебя.
Писала она ему на аспидной доске – но перо дрожало в  руке продажного писца… Ты этого хотел?
И не спасут не стансы, не возмездья – Это называется возмездье.
Одной волною накатило – другой волною унесло. Ему разлука – ремесло. А ей – вода с небес – как дар, и слёзы ей -  вода, и кровь – вода, в крови, в слезах умылася. Не мать – а мачеха судьба: не ждите ни суда - ни милости.
Другие по ночам с очами и личиком светлым всей плотью по плоти плутают, из уст пересохших дыханье глотают.
А я …
… ночами беседую с ветром, не с южным зефиром немым – с российским сквозным.
- Небось, не растаешь – как будто и вправду – не женщина я….
Было дружбой - стало службой, бог с тобою: я тебе не дар, а долг. Ты находишь, что это лучше? Солдат – полком, бес – легионом горд, за вором - сброд, за шутом – лишь горб.
Макс был знающий. У него была тайна, которую он так никому и не открыл. Земля утерянных богов!
- Марин, я жил и гас в блеске враждебных глаз. Пойми. Прости.
Два под одним плащом ходят дыханья. Змея мудрей стоят. Горлицы кротче. Смолкло в своём хлеву стадо людское. Ночлег – человек.
Сторожевые херувимы,
Поклон тебе, град божий Киев!
Поклон, престольная, Москва!
Я дочь не помняща родства. На сале змеином, без свеч, хлеб свадебный печь. А коли темна моя речь: сквозь – пол – человек. В ожерелье сто бус - а не хошь – не бери. Распял моё запястье ветерок февральский. Прощай, снег, зимы сиротской -дарованная роскошь.
Заворожил меня от света божья твой верховный рудокоп.
- Марина  - сердце измена. Неженка – не обманись. Поранишь руку.
- Но  ты от меня не отъемлем. Пребуду последней… в потерях простора.
- Остерегайся зоркого неба. Пуще опалы – царская милость. Плачешь – что поздно…бойся незримых! Из глаз неподвижных слезинки не выжмешь.
Пламя и мрак. Две чёрных ямы. В больнице так:
- Мама! – страх и укор – и аминь…
Прошу не клясть – не родилась….
- Марина,  да будет уст твоих закон – замок.  Дабы поверх могильного горба – «единой верности была раба».
А губы повторяли:
- Жаль.
Дождь успокаивает боль. Мы пятый день пытаемся понять друг друга. Все идёт не скоро. Все птицы вымерли – но бог вошёл. Здесь город, выбывший из живых. Осмотрев всё кругом, я понял, что делать нечего, бежать некуда, прятаться негде.
- Кто-то едет к смертной победе. Кто-то едет…
- Марина. Каким наитием? – с каждым разом голос его глуше.
- Не жалей, Макс. Всё сбылось. Всё в груди слилось и спелось. Только в час последнего прозрения – не прозрей.
- Начало правды… Правдолюбка? – с каждым разом голос его тише.
- Понимаешь, что из тела вон хочу. Молюсь за тех и за других. Говорит: приду! И ещё: в гробу! Жизнелюбка.
- Вот меня, наглеца, не купят. И в рай их, Мариш, не пустят. И в глаза они нам не смотрят… а будут звать – не откликнись…
- И сбудется. Бойся … не чернокнижница – в белой книге…
28 мая 1922. «Марина, у нас очень страшно. Чувство разверстого кладбища…Я уже год болен. Живу только нервным подъемом и работой… Закончил «Путями Каина»…»
Весна навевает сон. Уснём. Хоть врозь, а всё сдается, всевидящ сон. И знает чью ладонь и в чью, кого и с кем. Предвечное дитя отца не знающее и конца не чающее. Служить безвыездно навек, и жить пожизненно без нег.
- Есть в мире такие Иовы, что Иову б завидовали.
- Мариш, ты просто родилась мимо времени. Может вычеркнуться из зеркал. Лермонтовым прокрасться через Кавказ. Распасться не оставив праха на урну…
- На дно океана, где ил – спать пойду…- она ожерелье сняла – не наряженной же умирать!
- Но я тебя - любил… у меня к тебе наклон слуха.
1925. По вечерам танцуют – Боже! Как танцуют! Но город стёрт.
Будут годы идти. На назначенное свидание они опоздают. Оба. Придут седыми. По набережной, где седые деревья. Придут  и будут знать одно: вокзал. Раскладываться не стоит. Так никуда и не уехали. Вот через горсти всех планет (считал их кто?) пропавших:  встаёт одно – конец. Раскаиваться не стоит.
Не обольщусь и языком родным, его призывом млечным – мне безразлично на каком не понимаемой быть встречным.
1930 год  был бесплоден. У Макса был сердечный удар. Писать он перестал. Остались ещё только акварели. «Нужно изображать землю, по которой можно ходить, и небо, по которому можно летать…» Вчера вспомнил уговоры Маруси: «давай повесимся»
- Макс. Как сладостно было мне у тебя на груди.
- Да не будет им…
- Просила же тебя – не сглазь…
- И долгом - Месть… Кто перескажет потомкам нашу повесть?
- Ну, может быть изустно… Случайно…
Август 1932. Похоронили Макса на самом высоком месте. Сирой полыни крестик. На сорок верст вокруг кроме лунного и солнечного ни одного лика. Ибо – соседей нету.
Из некролога «…я думаю, напрасно скорбь помешала сказать прямо – контрреволюционер…»
Набережная. Последняя. Сплошное мимо.
Ведь шахматные же пешки – и кто-то играет в нас.
1940. Марина в очереди к окошку кассы Литфонда. Её уже никто из бывших не узнаёт. Ей сорок семь. Старуха в почти спущенных чулках. Брезгуют.
«Где только вьюга шастает…
Кто б меня приласкал…
Человек человеку – дьявол…»
Август 1941. Безденежье, безработица, безвременье. Марина покончила с собой.
Кто многое видел – тем много прощается.

2009-2010 - к юбилею Их первой встречи