А ты моя мама?

          Она проснулась от того, что ей было очень холодно на голом полу в коридоре. Пошевелила затёкшими ногами, потянулась, но вставать было лень. Давно уже стало совершенно безразличным всё, что происходит с ней и вокруг. Первое время, проснувшись в тесной кладовке, зажатая в узком пространстве между старой стиральной машинкой и нагромождёнными колченогими стульями или в туалете на растрескавшейся плитке сталинских времён, долго  пыталась понять, почему она здесь оказалась, но результат был один – чёрный провал в памяти. Старуха свернулась клубочком, подтянув колени чуть ли не к подбородку, и ухмыльнулась, вспомнив куцехвостую собачонку. Лет пятьдесят назад это было. Никогда не могла терпеть в доме ни кошек, ни собак и страшно разозлилась, увидев, что дочки притащили с улицы маленькую сучёнку. Схватив швабру, стала гнать её из квартиры, девчонки выли, размазывая грязными руками слёзы по щекам. Двухлетний сынишка вцепился в пушистую шерсть, и повторял – бабака ав, бабака ав. На шум из спальни вышел муж, измотанный на работе, постоянно недосыпающий. "Да оставь ты им хоть эту радость", - коротко сказал он и погладил дочек по головкам. Не стала возражать, поняла, что уступить придётся. Вот так и появилась у них Куца.
          Сейчас ей стало странно, что, вспоминая девчонок, она мысленно назвала их дочками. Замуж-то вышла за вдовца, у него были четырёхлетняя Ленка, да пятилетняя Галка. Мужик был видный, под стать ей, голубоглазой красавице. Долго обхаживал и всем хорош был – работящий, не пьющий, большая трехкомнатная квартира. Недавно похоронил родителей, продал их дом – денежки приличные водились. По тем временам очень даже состоятельный жених. Вот только чужих детей ей воспитывать не хотелось. А куда их денешь? Одна бы ещё куда ни шло, а тут две. Но подумала, подумала, да и решилась. У неё-то ни жилья, ни образования, а за таким мужем можно было и не работать вовсе.
        Матерью они называть её не хотели – тётя. Муж учил – мама, а они, как волчата, забьются в угол, когда отец на работу уходит, и не пикнут, есть не попросят, ей-то нужды большой нет – не больно голодные, значит. Потом Сашу родила, сынок, красавец, – вылитая мать, любила его пуще жизни. Девчонок близко к нему не подпускала, так и норовили чего повкусней у него отнять. Бывало, куплю конфет, в кармашек ему положу и говорю – поди-ка в другую комнату, да съешь, чтоб они и не видели, ты маленький, а они большие уже, отберут. Муж всё дулся, обижаешь девочек, говорил. Да я их пальцем никогда не тронула. Подросли, лет десять-двенадцать им было, отец всё же заставил их меня матерью называть, а то от людей как-то неудобно. Клещами это слово из них вытягивать надо было. Да мне-то всё равно, а хоть никак и не называйте. Вся в заботах, в делах – и обстирать такую ораву надо, и накормить. А когда Саша подрос, сильно они не ладить между собой стали. Слышала, как отцу высказывали: всё Саше – и обновки, и игрушки, нам тоже хочется. А вон собаку для кого завели? От неё в квартире мусора сколько, опять же, жрёт, как подорванная, на всех не напасёшься.
         Старуха выпрямила ноги, села на полу. Надо же, вот на этом самом месте Куца всегда спала. На улицу захочет – лапкой в дверь поскребет и тихонько повизгивает. Странная гримаса исказила не знающие улыбки губы. Уууу… ов…ов…уууууу… завыла она тихонько, потом всё громче и громче…

         Ночью все звуки кажутся преувеличенно громкими. Истошный вой разбудил всех соседей и первого, и второго этажа. Чертыхаясь и пряча голову в подушки, все знали, что до утра это вряд ли прекратится, если только Наташа из соседнего подъезда, спальня  которой была смежной со старухиной, не пойдёт и не успокоит её. Но это значит надо выползать из тёплой кровати и идти открывать подъездные двери, хотя этой сердобольной дурочке не раз приходилось залезать и через форточку, и все надеялись, что и на этот раз Наташа из деликатности не станет никого тревожить. Через полчаса в доме воцарилась тишина. Все вздохнули с облегчением, подумав при этом: а все-таки Наташка тоже немного ненормальная… 

         Серое февральское утро навевало тоску. Наташа приготовила еду своим трём котам – хозяевами в квартире были они, избалованные и любимые. Кормить их будет муж, это уже сложившийся ритуал. Вышла на улицу и покормила уличных котов. В прошлом году, когда были сильные бомбёжки, многие люди покидали город, уезжали налегке, прихватив только документы и самое необходимое, те же, для кого животные были членами семьи, не брали вещи, а везли своих питомцев. Но очень много оставалось брошенных и беспризорных. В селах и городах, которые были основательно разрушены, животные тоже не оставались, они мигрировали, как и люди. Ехали длинные вереницы легковых машин с обклеенными задними стеклами, с надписями «Дети». А по обочинам шли голодные собаки, можно было видеть и кошек, но те больше передвигались не  дорогами, а только им известными стёжками. На деревьях тем летом порхали волнистые попугайчики. Разбомбленная куриная ферма через неделю напоминала снежное поле. Трупики белых птиц покрывали все пространство рядом. Они погибли не от снарядов, а от голода.
        Вот тогда-то и к Наташиному дому прибились пять голодных и запуганных кошек. Не все сразу, а постепенно, по одной, чувствуя, что их здесь подкормят и не обидят. Соседи в доме тоже люди добрые, кто остался в ту пору в городе, делились последним. Света не было, правда, его быстро восстанавливали, а вот газа не было долго. Готовили, кто на чем мог, когда был свет – на электрических печках, когда не было – на костре. Магазины не работали, а если какие-то и работали, то были практически пустыми. Но почти все выносили, кто какие мог, объедки и только тетя Люда, в ту пору она была еще вполне здорова, гоняла кошек палкой, на которую опиралась, и отшвыривала от дома подальше мисочки с водой. – Нечего здесь притон разводить, самим есть нечего скоро будет. Соседи её уговаривали – вернутся их хозяева, будут искать, сколько же будет радости, если найдут живыми и здоровыми.
        Быстро позавтракав, Наташа побежала к тёте Люде. Муж старухин умер лет двадцать назад, девочки оставили дом совсем юными, так и не смогли они никогда ужиться с мачехой. Пока был жив отец, навещали его изредка, ему было жаль их, но так не хотелось постоянно скандалить с женой, и потому он украдкой откладывал небольшие денежки, чтоб, так же тайком, дать дочерям. С братом Сашей они тоже никогда не могли найти общего языка, да и он их сёстрами не считал. И только один единственный раз, после похорон отца, одна из сестёр робко проронила, что в этой квартире и у них есть какая-то частичка. Реакция не заставила себя ждать:  Саша, брызгая слюной орал, чтоб они, шлюхи, забыли сюда дорогу. А тётя Люда заявила, что она даже понятия не имеет, кто они такие. Вот с тех пор девочки и забыли насовсем эту дорогу.
         А прошлым летом, когда грохот снарядов не прекращался днем и ночью, и ночевать приходилось в подвалах, Саша собрал свою семью и уехал в Россию. Мать спросила, а может, и её бы он забрал, но он сказал – ты сама подумай, взрывной волной вон все стёкла повыбивало, оставишь квартиру, первый этаж ведь, обчистят, всё до нитки унесут. Она заплакала – по ночам так страшно самой сидеть, спрятавшись от бомбёжки в ванной. Но Саша, её любимец и единственное счастье в жизни, который за свои пятьдесят лет и года не проработал нигде, а сидел на материной шее, меняя жен и сожительниц, как перчатки, сыночек, который успел наплодить от разных браков пятерых детей и ни одного не воспитывал, который привёз ей умирающую предпоследнюю жену и очередного ребёнка, а сам ушел жить к следующей, и на похороны жены привёл уже беременную сожительницу, заявил: ну должен же кто-то остаться и охранять дом. Вот так она и осталась совсем одна.
        Трудно сказать, что повлияло на её психику. Может, страх, перенесённый в дни очень сильных обстрелов, может, сознание того, что она совсем  одна и никому не нужна. А может, просто в восемьдесят два года такое с людьми случается не редко, этого сказать никто не может. Но только с каждым днём начала таять на глазах и всё больше набрасываться со злостью на людей и животных. В городе у неё ещё  живут две родные племянницы, и когда старухе стало совсем плохо, Наташа разыскала этих женщин и попросила хоть изредка навещать её. Одна отказалась наотрез, сказав, что не хочет неприятностей, другая ходила какое-то время, готовила ей кушать, стирала, но старуха набросилась однажды на неё с кулаками, горланя на весь двор, что та украла у неё два халата и трусы… Потом, на сколько хватило терпения у соседей, они опекали её, ходили в магазин за продуктами, газ ей доверять уже было нельзя и приходилось готовить, а когда приступы безумия обострялись, и она ходила под себя, где придётся, у всех опустились руки. И только Наташа стойко продолжала ухаживать за несчастной безумной. Она обошла все инстанции с просьбой помочь, куда-то определить соседку. Но в молодой республике забот с молодыми да здоровыми хватает, а стариков брошенных столько, что всех не обогреть. Везде сказали: была бы одинокая, быстро бы к рукам прибрали, трёхкомнатная квартира никому не помешает, даже в зоне АТО, а так, что ж, значит так ей на роду написано. Закрывайте и как будет…

        Шторы в квартире были плотно зашторены, кругом горел свет. Тетя Люда сидела на диване, одевая на себя все колготки, штаны и носки, какие у неё были. Похожа она была на пугало, причем изрядно мокрое. По всей видимости, думала, что таким образом спрячет то, что не смогла донести до туалета. Наташа ласково погладила её по совершенно белым волосам.
"Оделась, хозяюшка? А теперь давай раздеваться."
Та сначала съежилась, чувствуя за собой вину, а потом заглянула в Наташино лицо и, как наивный ребёнок, спросила:
"А ты моя мама, да?"
Наташа грустно засмеялась, в глазах блеснули слезинки.
"Да, дорогая, я твоя мама."
"Ты меня сейчас будешь кормить?"
"Нет, мы сначала пойдём в ванну, а потом кушать…"