Заметки по фильму А. Германа Трудно быть Богом

Пётр Вайль говорил о сценарии, по которому Алексей Герман снял «Трудно быть Богом», что «с целенаправленными усилиями книга Стругацких освобождалась от шестидесятничества». Я же отмечу, что в опустевшие мехи сюжета Стругацких не менее целенаправленно был влит Уэльбек, с его знаменитой idee fixe, о которой он сам пишет следующее:
«Моя навязчивая идея, единственная, неотступная — она проходит через каждый мой роман — заключается в том, что процесс деградации, разрушения, вырождения, стоит ему начаться, становится абсолютно необратимым. Всё потеряно: дружба, семья, любовь. Распадается любой социум, разлагается общество в целом. В моих книгах нет места раскаянию, прощению, возможности всё начать заново. Нравственные ценности утрачены безвозвратно, окончательно, навсегда. Таков закон природы, всеобщий, вечный закон, что распространяется на живые существа и неодушевлённые предметы. Закон энтропии в буквальном смысле слова. Если веришь в неотвратимость распада, упадка, отмирания, не может быть и речи (…) ни о каком возвращении к прежнему».
Кажется, Виктор Ерофеев полушутя говорил, что если бы «Трёх мушкетёров» взялся сочинять не весельчак Дюма, а истеричный меланхолик Достоевский, все мушкетёры утонули бы в Ла-Манше уже в ходе истории с подвесками королевы и никакой трилогии бы не было. Посему не приходится удивляться, что взглянув на повесть Стругацких с точки зрения Уэльбека и Шаламова (тоже, между прочим, утверждавшего, что блатной мір настолько одержим всяческим скотством и тотальной ложью, что никакое перевоспитание для реального блатаря невозможно — его нужно только уничтожать!) Герман получил не только невозможность Ренессанса в Міре Запроливья — он получил финал, точь-в-точь повторяющий финал «Возможности острова» Уэльбека! И дон Румата вполне мог бы после своего соло на саксофоне свернуться калачиком на безлюдных развалинах Арканара со словами «Жизнь была реальна» (оно бы так, не сомневаюсь, и было снято, обладай Герман, подобно Андрею Тарковскому, сугубым пристрастием к нарочитой пафосности визуального ряда!), как сворачивается последний из клонов Даниэля в конце «Возможности», на том голом сером месте, что осталось от Португалии после нескольких атомных бомбардировок. Более того, и Уэльбек вполне мог бы назвать данный роман «Трудно быть Богом» — до такой степени их тематика идентична метафизически...
Нет, не случайно на последних портретах сего мэтра современной европейской литературы, сквозь обличье вконец измождённого пьянством и развратом, преждевременно постаревшего человека, проглядывает, не наблюдавшееся прежде, едва уловимое сходство с Варламом Шаламовым. Ибо и для зрелого Уэльбека, и для Шаламова стало до-нельзя очевидным, что нравы Зоны это ни что иное, как концентрат нравов социума в целом, не разбавленный успокоительной водою властной пропаганды. «Как тюрьма — модель свободы, свобода — копия тюрьмы» — формулирует предельно чётко суть дела Игорь Губерман. В борьбе с таким положением вещей последовательно сломали свои зубы сперва христианство, а затем Просвещение. Ибо у христиан, при рациональном рассмотрении идеала Всеблагого Бога, выяснилось, что, за принципиальной невозможностью объять необъятное, идеал этот, как эталон нравственности, к коему надлежит стремиться, просто растворился в тезисе, будто всякий человек от природы добр: http://clck.ru/9v7Sb . Просвещение же, отталкиваясь от этой мысли рациональной теодицеи, решило, что если человек изначально добр, то идеал Всеблагого Бога — совершенно излишняя сущность, выдуманная попами лишь ради банального развода лохов, и потому, достаточно только дать человеческому произволу максимальную свободу, как этот произвол тут же выстроит для себя полное благоденствие. На поверку, однако, оказалось, что произвол, подобно некоему газу, сам по себе отнюдь не стремится к какому бы то ни было рациональному идеалу, но занимает всё предоставленное ему пространство — хрустальная, недостижимая на деле, имманентная цель всякого разума есть свобода ото всех объективно стесняющих его полёт условий внешнего міра. И, продолжая аналогию, чтобы газ тот не разлетелся на отдельные атомы, безвозвратно растворившись в среде, необходимо внешнее ограничение, т. е. баллон. Функцию баллона в отношении индивида и выполняет в любом обществе иерархия со всеми вышестоящими начальниками, идеалом же начальника выступает Бог. А проходя между особями более практичными и даже циничными (им ведь приходится постоянно отслеживать плохо предсказуемые действия многочисленных противников), чем большинство их подчинённых, борьба за власть не может не умножать то или иное зло в міре, ввиду принципиальной ограниченности кругозора каждого из её участников, которые, будучи целиком погружены в рассмотрение текущих обстоятельств борьбы, достаточно часто упускают из виду отдалённые последствия своих действий. Те же, кто верит во Всеблагого Бога, не особенно вдаваясь в рассуждения о том, во что именно они верят (помните знаменитое Павлово «а мы веруем во Христа распятого: иудеям — искушение и эллинам — безумие!»), хотя и могут, по свидетельству Шаламова, дольше других укрываться от растлевающего влияния среды в черепашьем панцире своей веры, основанной на некоторой обособленности их міровосприятия от этой среды, неспособны радикально изменить её, так как, по причине той же обособленности, не совместимой с реальной борьбою за власть, судят о міре более по себе самим, чем по действиям окружающих.
Когда Иммануил Кант в работе «Религия в пределах только разума» (56 стр.) пишет об идеях Бога и Свободы, «что [если бы то] было бы необходимо для восполнения моральной неспособности, то оно даже в непознанном виде пригодится для его доброй воли», он, похоже, не вполне отдаёт себе отчёт в том, что в непроницаемости непознаваемого всякая воля, a  priori считая себя добрее, чем она есть на деле, увидит лишь отражение своей собственной нравственной меры. А всякая воля a priori мнит-таки себя добрее своего действительного состояния, уже хотя бы в силу того, что, по тому же свидетельству Шаламова, «человек позднее всего хранит чувство злобы».
Это-то «позднее всего» и утверждает не только в германовском фильме, но и в повести Стругацких, безудержная ярость Руматы, с которой начинается арканарская резня; а, с другой стороны, то, что ярость, пусть и тысячу раз справедливую, сдержать становится невозможно, ставит жирный косой крест на всём ригоризме кантовских построений относительно того, что с помощью Категорического императива и Просвещения Провидение Божие намерено привести род человеческий к состоянию Вечного мира. Не намеренно. Так как «знание людей безполезно, ибо я всё равно не смогу изменить своего отношения к негодяю» — вот та шаламовская мысль, которая, готов поспорить, выступает стержневым посылом и повести, и фильма.
И когда поверхностные умы сетуют, что Герман-де исказил посыл Стругацких до полной неузнаваемости, я утверждаю: он только довёл его до логического завершения. Ведь знание безполезно, ибо его глубины явно не достаёт для того действительного, а не косметического, исправления нравов, которое и составляет, собственно, главное условие Вечного мира. Негодяй не может добровольно встать на путь исправления, поскольку судит о міре по себе самому, считая себя лучше, чем он есть объективно; а праведник, также судя о міре, прежде всего по себе, всегда в конце концов захочет порешить на месте отъявленного негодяя — настолько запредельно чудовищной покажется ему степень подонства последнего.  Кроме того, необходимо понимать, что ненависть способна накапливаться в душе (in die Gemuet) не только индивидов, но и целых народов совершенно также, как скапливается электричество в лейденской банке, т. е. разнося в пух и прах всё окрест при любом мало-мальски небрежном обращении с ним. В романе Э. Радзинского «Сансон» нагляднейшим образом показано, как ненависть народа, вконец разорённого мотовством аристократии, отправляет на публичную казнь посредством гильотины не только незадачливых мотов-аристократов. Нет, народное остервенение мгновенно, по историческим меркам, доходит до того, что вслед за аристократами, на эшафот последовательно всходят пять составов революционного правительства, правивших Францией после падения Бастилии! Под конец же революционных событий остервенение это повергает в безумие и самого потомственного профессионального палача Шарля Сансона, привычного к ужасу средневековых казней и пыток, поскольку он всегда воспринимал их как морально закономерное воздаяние за зло, творимое людьми.
Прагматик же, если резюмировать вышесказанное, бьётся всегда только за сравнительно близкие цели, а, следовательно, цели чуть более далёкие всегда остаются, хотя бы частично, вне его поля зрения.
В итоге получается, что не только история, но и самая жизнь, с моральной точки зрения, есть не более, чем равнодействующая всех этих, достаточно близоруких, видов міровосприятия. Эта равнодействующая, результируя собою борьбу нескольких противоположностей, в целом пребывающих в состоянии подвижнОго равновесия, несомненно, является справедливой, но так как рассматриваемый результат зачастую не бывает чьим-либо умыслом, то признать его рациональным, по-честному, язык не поворачивается. Гегель признавал его таковым только оттого, что по умолчанию признавал целое в качестве субъекта итогового умысла (Мірового Духа), но за доказательство умалчиваемого не брался, поскольку в ходе такого доказательства неминуемо полное отождествление субъекта и объекта, а, стало быть, доказывающий снова принуждается встать на рельсы той самой рациональной теологии, что дала, в итоге своего закономерного развития, ужасы инквизиции, ответом на которые со стороны Просвещения стали ни чуть не меньшие ужасы якобинской революции.
Так что полностью прав Альфред Боймлер: «Все оценки ценностей являются только следствиями и точками зрения на службе у Воли к Власти. Воля к Власти является только другим словом для обозначения невинности становления». И добавляет в другом месте: «Человек не познаёт, так как он обладает сознанием — сознание это только средство — но он познаёт, то есть он имеет отношение к целому, так как в нём Воля к Власти среди всех существ достигает кульминации».

* * *
«Осеннею мухой квартира
Дремотно жужжит за стеной.
И плачу над бренностью міра
Я, маленький, глупый, больной»
— (Д. Самойлов).

* * *

«Рассказать обо всех міровых дураках,
Что судьбу человечества держат в руках?
   
Рассказать обо всех мертвецах-подлецах,
Что уходят в историю в светлых венцах?
   
Для чего?
   
Тишина под парижским мостом.
И какое мне дело, что будет потом.
            (...)
Природа? Вот она природа —
То дождь и холод, то жара.
Тоска в любое время года,
Как дребезжанье комара.
   
Конечно, есть и развлеченья:
Страх бедности, любви мученья,
Искусства сладкий леденец,
Самоубийство, наконец»
— (Г. Иванов).

              Марат Зуф. Салихов. 26, 7, 2016г