28. 02. 16

*   *   *




Сборщица оброка недомолвки,
царственной осанки стрекоза,
робкая искусница уловки,
в коей голос -- чистая слеза.

О твое безмолвие и мякоть
губ и губ, как с рыбкою старик
говоря, размениваю в слякоть
февраля задумчивый язык.

Выхолощен вечным черным морем,
пасынок для северных ветров,
я читатель всех твоих историй,
всех твоих тугих колоколов.

Полуплотью высочайшей хлеба
вкус тебя полуночью горчит,
стройная держательница неба
снов древнеегипетской ночи.

Словно правда пишется в страницах
книг, что не написаны еще:
ты моя окаменелость в лицах,
стертых в окончательный расчет:

за науку, за чужие шутки
за грехи, отпетые давно,
за любви распятой незабудки
и надгробия черное окно.

Уходи, не уходи, все -- мимо:
тень меня, как мошка в янтаре.
Силуэт твой, как рукав Гольфстрима
обнимает жизнь на алтаре.

И не жертва, и не закладная:
дань души измученной моей,
Муза непридуманного рая,
ты одна мне ближе всех людей.

Строчки, стежки букв и подношений,
чье вино тем слаще, чем густей,
льется с губ и далее по шее,
усмиряя звон моих цепей.

Укради, хотя бы втихомолку
у меня меня. Тревожен крик
птицы, обернувшейся в иголку,
ту, что прячут с нитками в тайник.




вс