Юрий Медных 3гл. Пень

       3гл.
       Пень
        Страна очищается от последствий «культа»; идет очередная внутрипартийная неразбериха, вчерашняя партийная литература – в макулатуре. В Каргаске, в Райисполкомовском саду снят с постамента бюст Сталина, а из школ, контор и клубов удалены его портреты. На колхозных полях хлеба и прочие злаки уступают место кукурузе; огороды сельчан урезают – новоприбывшим, без копейки владельцам за их труд в раскорчевке участка. А тайга уступает место очередной улице дерево за деревом. Только пни еще долго сопротивляются: один застрял на дороге, как бельмо в глазу. Наземную часть корней отдавили колесами телег и оттоптали. Долго на него косились люди и вот, в воскресный день вышли померяться с ним силами: Якубовы двумя дворами, под руководством Михея: дочки с очередными сожителями; Прохор с Николаем да Пришитиха, легка на подъем. Вооружились пилами, ломами, топорами, лопатами. А детворы вокруг – как мошкары. Михей затеял возню с пнем, чтобы после недавней шумихи со «шкилетами» «обелиться» и на общей работе расположить к себе людей. День выдался столбовой, чуть ветерком обласкивает. Мужики, скинув рубахи, обступили пень, как медведя, попавшего в капкан и разлаписто улегшегося поперек дороги. Много пней корчевано, но этот больно уж матер. Бабы тщательно подкопали корни, лопатами же отсекая мелочь отростков; мужики топорами обрубили ему лапы; через отпиленный от корня чурбан вставили под сердцевину пня вагу.
      Улыбается небо на необычную в этих местах работу: добровольно-коллективную, бескорыстную. Михей дотянулся до ваги и пригнул ее. Уцепились остальные мужики, а потом навалились все; бабы для задора, повизгивая.
 – Над–дай! – командует Михей.
 – Еще над–дай!
 Лесина, затрещав, лопнула – люди вповалку.
 – Ну, мать вашу!… – беззлобно ругается Михей. – Подсунули гнилье.
 – Вредители,… – притворно ворчит Прохор. – Инструмент угробили.
 – Теперь ты с нею полная родня – оба культяпые, – хохочет народ.
 – Васька, Петька! Несите-ка нашу, фамильную! – турнул Михей за вагой очередных зятьев.
 Мужики принесли толстую, длинную, отглянцованную руками лесину со специальной зарубкой на толстом конце.
 – А ты че заскучала? – заметил старик Пришитиху, присевшую на корточки.
 Бабе вагой зацепило голень и она обихаживает ссадину тряпкой, расторопно принесенной Сенькой из дома.
 – Ну и везет тебе, как богатой, – посмеиваюся работники. – Ни у кого ни царапины, а ты уже инвалидка.
 Из незавидной тучки, зависшей над головами, брызнуло.
 – Ишь, Пришитиха, и небо тебе сочувствует, – шутят бабы.
 Пень снова подважили.
 – Можна, я пока на вагу не полезу, – запричитала вдова. – Я уж потом рубить-пилить помогу.
 – В тебе весу-то, – хохотнул Николай. – Тут вот Верка с Любкой насядут, так до утра не выбраться.
 – Я те насяду, клюка хромая! – хохочут бабы.
 – Ну вы, сороки! – одернул дочерей Михей. – От смеха силы теряются.
 А пень как заговоренный, покачиваясь от ваги, только покряхтывает, глядя темным от времени срезом в глубину небес, точно прощаясь с ними.
 – Да че он, мат-ть его в дыхало!… сросся с землей, че ли! – досадуют мужики.
 – Он мотней, как хрен, вглубь ушел, – уточнила, отирая потную волосню с лица, Верка.
 – У голодной куме все одно на уме, – усмехнулся Васька.
 – Не боись, не голодам, – весело язвит баба.
 Редкие прохожие, бросив привычное «Бог в помощь», идут дальше.
 – Ну-ка, Любка, потыркай лопатой под становину, – выдал раздражение и Михей.
 – Эта можна, – засуетилась она повитухой с лопатой в руках меж корявыми его корнями. – Так и есь! Та-алсте-еннай, как…
 – Ну и бабы пошли, – покачивают головами мужики. – А говорят, что мы матершинники.
     Михей ломом расщепил седловой корень, и опять насели на вагу, даже Пришитова не утерпела. Пень обиженно затрещал, нехотя выныривая из земли. Его, как раненого зверя, опрокинули, и под ним раной зазияла яма. А задранные обрубки корней, точно культи, прося защиты, уставились в небо. Яму засыпали, но долго будет на этом месте язва колдобины.
 – Красавец! – представил Николай стволину, что пень когда-то держал на себе.
 – Да, сухие дровишки, – поддержала Любка.
 Корчевали пень с азартом – обустраивают улицу. А колоть его – это еще возиться надо. Но люди, закончив работу, озадачились: куда девать разгоряченные силы?
 – Теперь пообедам, а потом делить будем, че ли? – брякнула Верка, и слова ее прозвучали, как гром среди ясного неба, но они заполнили неловкую пустоту.
 – А че тут делить-то? – растерялся Прохор.
 – Нет, тебе все отдадим, – заерепенились бабы.
 – А на что он мне сдался? – огрызнулся мужик. – Хоть, если делить, так делить.
 При таком повороте обедать не пошли, а Пришитова даже обрадовалась: давно посасывает в желудке, а дома ни крошки – последний кусочек Сеньке на завтрак скормила. А за компанию легче перетерпеть. Люди заспорили: кому какой корешок достанется. Но ничей вариант других не устраивает: каждому кажется, что именно соседу достается лучшее – отстаивают свои права на свою долю. Спор разгорается: упреки и оскорбления жалят в самое яблочко, и люди испытывают странное облегчение: не мне одному больно. Так человек, нечаянно ушибшись о предмет, бьет его в ответ – глупо, а вроде на душе легче. Над спорящими нахмурилось небо, словно тоже озадачась, как помочь людям, и рокотнуло настораживающе. Но и оно бессильно, когда черти у человека в груди. Спор перерос в брань, в угрозы, в драку. Замелькали кулаки, затрещали бабьи волосы. Боящаяся драки Пришитова пытается уговорами остановить побоище:
 – Миленькие, отдайте этот треклятый пень кому-нито, а потом, опять обчеством, другому выкорчуем, третьему.
 – Тр-р-рах-тара-рах-тах-тах! – раскололось над головами после ослепительной молнии небо.
 – Та-ак-его-пере-так-и-эдак! – ругаются люди, как бы споря с ним.
 Хлестанул ливень.
 – Дура ты, Пришитиха! – Пень-то на поляне один, – огрызнулся кто-то.
 – Отойди, Пришитиха, от греха, – отламывает Михей черенок от своей лопаты. – Прынцып тут, понимашь. Мы тебе посля свое отдадим, – и ринулся с дубинкой в бой.
 – Ладно, – пискнула вдова, убегая.
 А небо полощет людей с их изувеченными судьбами, уготовив впереди новые испытания.