Прощение мёртвых

Он пытался выглядеть серьёзным,
но улыбка вновь и вновь прорезала его губы,
пока он стоял на носу корабля, смотря, как выгружается его войско.
Воздух был мягок и светел,
чёрный баклан пронёсся над головой, как заплутавшая стрела.

Корабли льнули к жёлтой полоске,
огибающей береговой выступ,
как пчёлы, пьющие мёд.
Солдаты бегали туда-сюда, таская сумки, оружие, инструменты.

Никто не нуждался в его приказах,
пока он стоял, немой символ власти,
глядя на стены города, который он скоро возьмёт.

Это было его первое задание,
поступившее от самого царя.
Город был богат, хотя и расположен слегка необычно.
Мыс, на котором он стоял, выглядел как голова на тонкой шее,
висящая над плечами материка.

Конечно, в этом заключался стратегический недостаток города,
потому что его можно было легко отрезать от остальной страны.

Впрочем, рассуждал он,
здесь можно принимать купцов
и, значит, контролировать все торговые пути, можно производить починку судов и взимать налоги.

Место было самодостаточным. Перед началом вторжения
купцы его страны часто приезжали сюда.
Они рассказывали, что этот город удивительно красив изнутри,
о чём нельзя было догадаться, смотря на серые, слоистые стены,
как много там прекрасных зданий, и храмов,
и рыночных площадей, и садов, и фонтанов.

Город мог выдержать годы осады. Он облизал губы и повернул голову направо,
где его солдаты тащили огромный таран,
доставленный с неимоверным трудом,
он даже потерял одного солдата, когда верёвки лопнули во время шторма.
Этот солдат, конечно, тоже здесь
и помогает другим влечь таран по вязкому песку.
Он специально отложил погребальные молитвы,
несмотря на негодование жреца.
Он хотел, чтобы мёртвый солдат увидел,
что таран, за который он отдал свою жизнь, установлен и готов разнести ворота.

Он хотел, чтобы даже мертвецы были довольны им.
Он был ещё молод, ему едва исполнилось двадцать лет.
Если бы не положение его отца при дворе, то он не стоял бы здесь,
облечённый в роскошный нагрудник, на котором были отчеканены два грифона, нападающие на льва.
Ему не терпелось ринуться в битву, не терпелось показать, на что он способен.

Время для похода выбрано удачно.
Старый царь этой страны умер два месяца назад,
а его старший сын находится в городе.
Если отрезать этот мыс, то наверняка
младший сын царя не пришлёт помощи,
потому что не станет мешать собственному честолюбию.
Скорее всего, городу придётся защищаться самостоятельно,
а потом, когда он будет взят и старший брат убит,
новый царь договорится с захватчиками.

Таков был план, с возможными отклонениями, это правда, но, в целом, достаточно разумный.
Его страна не сможет создать колонию здесь,
в дальней и враждебной земле,
однако можно потребовать крупной доли налогов, или бесплатного прохода для своих купеческих судов, или чего-нибудь ещё, не считая уже награбленной добычи,
обещавшей быть огромной.
В городе есть статуи богов, высокие, отлитые из чистого золота,
усыпанные изумрудами. Он видел рисунки, сделанные разведчиками.
В городе есть кони, способные взлетать в небеса и возвращаться,
кони, не нуждавшиеся ни в пище, ни в питье.
Всё, что им нужно, это капля крови своего хозяина, каждый день,
но взамен тот мог поскакать куда угодно, даже на пиршества бессмертных.

Кроме того, горожанам придётся выплатить колоссальную сумму,
чтобы получить свой город обратно. Всё это весьма и весьма заманчиво.
И он в центре всего этого. Он это всё сделает, он сам!

Как только завершилась выгрузка,
пришли новости, что материк успешно отрезан.
Город оказал небольшое сопротивление, выслав кавалерию,
но потом передумал и приготовился выдерживать осаду.

Должно быть, там знали о приближении захватчиков
и хорошо подготовились. В решении отозвать кавалерию
он усмотрел нежелание жертвовать людьми.

Конечно, старшему брату нужны войска, чтобы начать гражданскую войну,
как только этот юнец обломает себе зубы и уползёт домой.
Он почувствовал, как гнев ударил его в голову. Я покажу ему!
Это он будет ползать по песку и молить о пощаде,
а я буду стоять и медленно-медленно решать, что с ним делать.

Осада началась. Вскоре стало ясно,
что защита города была недооценена.
Стены оказались слишком высокими для лестниц,
и несколько дней ушло на связывание двух лестниц в одну,
что сделало их шаткими.
Теперь они без всякой пользы лежали под стенами.

Таран всё пытался разломать ворота,
но один его рог уже обломился.
Солдаты ворчали. Они винили его,
неопытного начальника, слишком юного для своей задачи.

Из города не было сделано ни одной вылазки.
Вечером солдаты сидели вокруг палаток,
коптили ломтики мяса над кострами,
слушали отзвуки музыки, доносящиеся из города.
Там шло какое-то празднество,
может быть, даже свадьба. Свадьба!
Он почувствовал себя оскорблённым.

Постепенно его мечты о взятии города и скором возвращении домой
превратились в дуновение ветра,
того же самого, что коробил грязную пену на берегу.
Всё выскальзывало из рук. Осада обещала быть долгой.
Когда таран совершенно развалился и дюжина солдат получила ранения,
тщетно пытаясь вскарабкаться на стены,
он перестал давать приказы к нападению. Он решил подождать,
пока в городе не кончится продовольствие. У них там есть источники, это правда, но рано или поздно еда будет вся съедена.
За стенами полно людей, и всем им надо каждый день что-то есть.

Он произнёс речь перед войском. Он сказал солдатам, что городу придётся сдаться, просто надо набраться терпения. Враг окружён и подмога к нему не придёт.
Пара месяцев, самое большее. А потом они все станут богатыми. У них будет золото, драгоценные камни, кони, женщины! Каждый заберёт столько, сколько сможет унести домой. Их суда пойдут обратно, почти до бортов погрузившись в море, так много они повезут сокровищ!

Речь была успешной. До сезона дождей оставалось четыре месяца. Ещё можно успеть вернуться домой к зиме. Может быть, для него организуют даже триумфальную процессию, кто знает? Это необычно для человека столь молодого, но ведь традиции время от времени нарушаются.

Началось ожидание. На судах были рыболовные сети,
и люди коротали время, занимаясь рыбалкой, стреляя птиц, играя в кости.
Нежная желтизна песка была усеяна чёрными пятнами палаток,
будто море исторгло их
во время одного из штормов
и теперь собирало силы,
чтобы подползти и опять всосать их в себя.

Городские стены высились,
недвижные, невозмутимые, сложенные из громадных серых плит,
подогнанных так хорошо, что не оставалось места
ни для птичьих гнёзд, ни даже для травы.
Поначалу он не приближался к стенам,
опасаясь лучников, но постепенно забыл осторожность
и ездил на коне вдоль стен, один.

Впрочем, лучников и не было. Город не выказывал никакого интереса к захватчикам.
С левой стороны берег был обрывист
и скалы спускались к морю,
растворяясь в нём, истончаясь, смешиваясь с терпкой пеной.

Он часто сидел там, размышляя о городе,
о его округлых садах, о его деревьях, внимательно слушающих
придыхания ветра,
об их тёмно-зелёных мочках, оттянутых спелыми плодами,
о птицах всевозможных оттенков,
скачущих с ветки на ветку,
порхающих вокруг деревьев мгновенными стайками,
как неряшливая радуга, которая слагается каждый миг по-разному,
взрываясь потом трепещущими, разноцветными пятнами.

Он думал о конях, которых ведут к ручью
девушки с обнажёнными грудями,
с бёдрами, обвёрнутыми густо выкрашенным, липким сатином,
льнущим так плотно, что он кажется стесняющим движения.
Кони стоят в ручье, их гривы неотличимы
от тёмных камней, ломающихся под быстротекущей водой,
гривы коней смешиваются с волосами девушек, каштановыми, золотыми, рыжими,
пока их пальцы с белыми следами от колец,
сделанных из лазурита, и хризопраза, и аметиста,
снятых перед тем как войти в ручей,
скользят по шеям и спинам благородных животных,
расправляющих крылья в плавном утреннем ветерке,
и крылья вздымаются, и возносятся величественно над своими отражениями,
и лишь кончики перьев трепещут, усиливая
и делая видимыми мысли ветра.

Он представлял себе храмы за стенами,
храмы богов, никогда не являвших себя людям,
богов, чьи золотые тени люди переплавляли в статуи,
а затем ставили у храмовых дверей, затянутых
облаками драгоценных благовоний.
Боги держали сосновые шишки, или корзинки с плодами, или животных, лань или зайца, в своих мускулистых руках, сжатых рубиновыми браслетами.
У богов серьги в форме яблок или мандаринов,
оттягивающих уши, как плоды оттягивают ветви садов,
эти плоды он сорвёт своей рукой и унесёт на блюде из чеканного золота.

Он представлял, как жители заполняют городские улицы,
в полной уверенности, что эти стены защитят их,
что боги превратят ланей и зайцев
в гиен, в тигров, изрыгающих вулканическое пламя,
что птицы полетят к защитникам города,
неся садовую росу в своих эбеновых клювах,
и брызнут ею в глаза лучников,
делая их зрение острым и точно ищущим цель,
что девушки пойдут к воинам,
и насытят их любовью, и сделают их сердца крепкими,
жадными до битвы, и всё же гибкими, терпеливыми,
как руки, омывающие крылатых коней,
девушки сделают тетиву луков прочной,
как их волосы, сплетающиеся с крылатыми гривами,
и каждая девушка унесёт семя в своём чреве,
отдохновенный сгусток будущего,
и родятся новые воины, ещё более сильные,
более божественные в своём снисхождении к этой злосчастной осаде.

Он, может быть, увидит эти новые поколения,
старик, всё ждущий, пока отворятся ворота.

Он был слишком молод.
Ожидание казалось ему нескончаемым.
Бывали дни, когда он воображал, что случится,
если он всё-таки не возьмёт город,
если пройдут годы, слипаясь в десятилетия,
и о нём постепенно позабудут в его стране,
если даже привязанность отца медленно сотрётся
бегущим песком дней,
а если нет, то отец его уже стар и скоро умрёт,
унося с собой свою грубоватую любовь к сыну и никому её не оставив.
Жёны его солдат найдут себе других мужей,
у них родятся новые дети, и даже память о его походе
будет изглажена, сначала со стыдом, а потом с безразличием.
И город этот, отъединённый от своей страны,
заживёт своей жизнью. В нём довольно женщин, чтобы родить новые поколения,
для которых пределом мира станет предел городских стен,
которые будут чужеземцами для своих земляков, если когда-нибудь встретят их,
как и он будет чужаком, если когда-нибудь вернётся домой.
Армия никогда не придёт с материка,
потому что царь не захочет освобождать претендента на свой престол,
да и он сам не пожелает возвратиться домой
чужим человеком, несущим на себе позор поражения.

Они будут существовать вместе, на этом мысе,
осаждающие вместе с осаждёнными,
ограничивая, создавая друг друга,
давая друг другу основу для жизни,
спасая друг друга от смерти и бесчестья.

Он чувствовал, что нечто в нём самом атаковало
и нечто защищалось.
Он жил, он дышал лишь покуда длилось это противостояние.
Если победит атакующая сторона, то он перестанет существовать.
Если осаждённая сторона сдастся, то и он исчезнет.

Вечер уже располагался на небе,
и к его глазам подступили слёзы.
Слабая часть его существа нашёптывала ему,
что надо выдумать какую-нибудь причину и уплыть домой,
пока это ещё возможно.
Но, разумеется, об отступлении не могло быть и речи. Даже если его не казнят дома,
его военной карьере придёт конец. Сам отец с презрением откажется от него.
Надо держаться. Может, город ещё сдастся, кто знает.

Вдруг странный, чистый звук
раздался со стен, звук флейты.
В первые мгновения он был поражён, а потом почувствовал обиду.
Флейта пела, швыряя трели в темнеющий воздух,
как будто возвращая что-то почти ушедшему дню,
что-то такое, что этот день позабыл,
некий свет, некую ясность, поющие ключи, чтобы отпереть белую дверь, вмурованную в лицо ночи.

Значит, венчаний недостаточно, им нужно ещё развлекать нас музыкой?
Он и сам не знал, почему он так разозлился.
Его правая рука наполовину вынула кинжал из ножен и защёлкнула его обратно.
Прикусив губы, он слушал.
Музыкант очень хорош. По всему лагерю голоса умолкли,
даже лошади перестали перебирать копытами,
лишь огни трещали, обогащая музыку
своим хаотичным ритмом.
Флейтист продолжал играть целый час.
Военачальник стоял у самой стены и всё слушал.
Гнев его не прошёл, но теперь так много других эмоций
поднялось со дна его души, что гнев не выделялся больше,
но стал одним из узоров на одеянии души,
нарядной, скрытой воскресшими воспоминаниями.
Там были волосы его матери, за которые он тянул
своими пухлыми ручонками,
волосы струились так же, как струится эта музыка,
густые, непредсказуемые волосы, обрамляющие материнское лицо,
её милые губы, её любовь, струящуюся к нему
даже сейчас, даже сейчас, когда матери давно уже нет,
умершей, когда он был слишком мал, чтобы скучать по ней,
и тоска эта лежала в дремоте, ожидая, чтобы он дозрел до неё,
смог, наконец, почувствовать её, оценить её,
и когда это случилось, она восстала на него и стянула ему горло.
Заляпанные слезами, его щёки совсем похолодели,
ведь вечерний ветерок продолжать дуть на них.
Он вспомнил первого жеребёнка, которого подарил ему отец,
такого сильного, живого, такого чистого, как эта музыка,
бедное животное, его двухнедельный друг,
который заболел и умер,
но он всё ещё чувствовал его удлинённое лицо на своём плече,
видел его глубокий, мерцающий глаз, глядящий на него,
прикрываемый время от времени порхающим веком,
как солнце прикрывается лиловой тучей, спешащей к морю…

На следующий день солдаты только и говорили, что о флейтисте.
Все восхищались его музыкой и надеялись, что он будет снова играть.
Ожидание возрастало по мере приближения ночи.
И он, действительно, вышел на стену
и снова заиграл. Никто не видел его, скрытого зубцом стены,
но никто и не хотел его видеть, потому что фигура врага
встала бы между ними и музыкой,
преграждая ей дорогу.

Это были странные звуки, воющие, вдумчивые,
точно некий ум пытался сохранить ясность среди хаоса и боли,
недвижный глаз в глубине, не потрясённый печальнейшим ветром.
Лагерь слушал. Огни трещали.
Город слушал тоже, такой тихий за своими ужасными стенами,
как будто его там вовсе не было, как будто стены скрывали безлюдную долину без птиц, стены, похожие на массивное яйцо, отложенное какой-нибудь вымершей тварью бездну столетий назад,
которое можно разбить снаружи, но никогда изнутри.

Он пытался представить себе этого флейтиста. Старик, без сомнения.
Нужно много лет, чтобы научиться так играть.
Старик, оплакивающий судьбу своего города,
который будет скоро взят и разорён совершенно.
Я прикажу, чтобы он встал на возвышении,
наигрывая на своей флейте, а мои люди будут разрушать его город.
Если же он откажется, то я… Я…
Он начал думать о наказании, которому подвергнет флейтиста,
но всё казалось слишком малым. Он уже ненавидел эту музыку
и ждал её каждый день, с тоскою, которой стыдился.

Флейтист играл не долго, всего лишь один час, когда темнело.
Вероятно, он не хотел, чтобы его увидели на стене.
Флейта сшивала, сшивала ночь,
покрывающую сонное лицо дня,
вздувавшееся под тёмно-фиолетовым покровом, который распадался
и открывал взору лучи, сверкающие над горизонтом,
пригоршни молчаливых молний, запевших теперь голосом флейты.

Если бы флейта вдруг замолчала, то покров наверняка распался бы
и лицо дня поднялось бы вновь,
обнажаясь больше и больше под соскальзывающим с него тёмным саваном,
и он покинул бы мать и жеребёнка,
и снова встал бы перед свинцовыми стенами,
безразличными к его тщеславию и гневу,
в обществе людей, чьё уважение он так и не завоевал,
которые терпели его ради его отца.

Бывали ночи, когда он приближался совсем близко к массивным стенам из точёного камня
и стоял там с воздетой головой, вслушиваясь в музыку.
На этом меньшем расстоянии было слышно больше,
и он мог внимать звукам своего убывающего духа,
звукам оболочки великого полководца, разорванной
пульсирующими крюками звучного пламени.

Он заметил, что его солдаты уже полюбили эту музыку.
Она стала развлечением, чем-то прекрасным в их скучной, муторной жизни.
Враг продолжал игнорировать их. Таран сломался давным-давно.
От лестниц не было толку. Никто ещё не погиб.
Его нервы уже серьёзно расшатались. Прошёл ещё месяц,
но ничто не говорило о намерении города сдаться.
Как же зимовать тут? Ведь это безумие!
Придётся возвращаться домой с позором. К нему пока не питали ненависти,
но скоро начнут. Он чувствовал это.

Всё музыка. Виновата музыка.
Она ослабляет дух воинов.
В конце концов, они пришли сюда воевать, а не на концерт!
Чёрт возьми… чёрт возьми… Великое войско сидит у стены,
рыбачит, играет в кости и слушает, как враги играют на флейте!
А, может, этой музыкой враг даёт понять,
что никогда не сдастся? Конечно, всё именно так.
Как же он не понимал этого раньше? Это ведь пренебрежение, насмешка!

Расстроенный, он сидел в своём шатре,
чувствуя, что теряет контроль над ситуацией.
Можно потянуть ещё с месяц, наверное. Ещё месяц рыбалки.
Потом задуют северные ветра
и море раскроет свою тысячу ртов,
набитых тёмно-белой слюной, жующих водоросли.
Он должен будет дать приказ к отступлению. Его заставят.
А дома ждёт бесчестье. Может быть, даже смерть.
С каким презрением взглянет на него отец,
с каким разочарованием! Если бы отец возглавил этот поход,
то, конечно, город уже давно был бы взят
со стремительной беспощадностью, знакомой всем,
его жене, детям, слугам. Даже царь избегал вступать с ним в разногласия.

Может быть, его и не казнят. Влияние отца спасёт его.
Но что потом? Изгнание? Жизнь на каком-нибудь острове, побелевшем на солнце, в какой-нибудь крысиной норе?
Это всё музыка. Это она укрепляет дух горожан.
Без неё враг уже начал бы переговоры о сдаче.
Надо что-то делать. Надо прекратить это.
Если он расправится с музыкантом, то покажет
и городу, и своим людям,
что унаследовал мужество своего отца.

Флейтист выходил с наступлением темноты,
всегда в одно и то же время. Мелодии, которые он играл,
солдаты уже мычали себе под нос. Лёгкие мелодии,
которые могли сочинить в любой стране.
Флейта жаловалась, кричала, взлетала к чёрному небу
и парила там, принуждая звёзды мерцать быстрее,
а затем сливаться в блистательные подтёки, когда глаза слушавших наполнялись слезами.

Он подошёл к стене с коротким копьём,
но быстро понял свою ошибку. У него не хватило бы силы
метнуть копьё вверх и поразить цель, которую он даже не видел.
Здесь нужен лук. Он был неплохим лучником,
отец обучил его хорошо.

Если притаиться за камнями, слева,
то откроется небольшой проход за зубцом.
Музыкант наверняка стоял там, потому что больше негде.
Если он сделает хотя бы маленький шажок назад, то его можно будет достать стрелой.

В первый вечер он промахнулся. Стрела провизжала в ночь,
уносясь к блёклой точке, едва видимой на стене.
Стрела улетела в город. Музыка не прекратилась.
Флейтист ничего не заметил, поглощённый своей игрой.

На следующий день он много упражнялся, несколько часов,
чувствуя, как возвращается к нему его искусство, становясь даже лучше,
необъяснимым образом окрепнув за период бездействия.
Ночью, стоя за высоким валуном, он слушал флейту
в последний раз.
Музыкант слегка забыл осторожность. Часть его тела можно было ясно увидеть при лунном свете.
Звук флейты уносился далеко в море, возможно, подзывая другую флейту,
немую, не знавшую ничьих рук.

На этот раз выстрел был превосходен. Послышался вскрик.
На мгновение он казался продолжением музыки,
как будто инструмент внезапно потерял тон. Затем всё стихло
и что-то упало вниз, подскакивая на камнях.

Его руки и ноги начали трястись. Он не мог сдержать эту дрожь.
С большим усилием он шагнул к стене и посмотрел.
Мало что было видно. Он напрягал глаза, которые стали вдруг очень сухими.
Что-то блестело среди камней. Кусок отполированного дерева
отражал лунный свет. Это флейта.

Он боялся притронуться к ней, будто оказавшись перед ядовитой змеёй,
но заставил себя нагнуться и поднять её.
Она оказалась тяжёлой, ладно сделанной и ещё тёплой. Его вырвало.
Хотя никто этого не видел, он сильно смутился.
Он сплюнул несколько раз, чтобы прочистить рот, но слюны не было.
Кислота пекла горло. Отчаянно хотелось пить.
Он сунул флейту в колчан, наполовину наполненный стрелами,
и прокрался обратно в лагерь.

Оказавшись у себя в шатре, он пил, пил воду. Потом лежал на кушетке,
замерзая, с пустой головой. Колчан валялся на полу.
Он не мог открыть ни его, ни собственное сердце.
В нём накопилось так много чувств, что все они потеряли цену.

К утру он немного успокоился. Флейтист был первым человеком, которого он убил.
Даже не человеком, поскольку лицо его осталось незнакомым,
лишь душа раскрылась совершенно,
так совершенно, что нарушила территорию других душ
и вытребовала для себя их воспоминания.
Она вытребовала мать с её любовью,
маленького мёртвого жеребёнка, на котором он никогда не научился скакать,
должно быть, она сделала то же самое со всяким воином в лагере,
где жизнь шла своим чередом. Никто не знал о происшедшем.
Для них музыка возобновится следующей ночью.

Город же, напротив, изменился.
Уже перед полуднем из-за стен послышался громкий плач,
крики отчаяния и звуки других флейт,
не таких приятных, как первая, приглушённых толстыми стенами.

Гордость поднялась в его сердце. Даже отец мог промахнуться
в темноте, на таком расстоянии. Он ждал ночи, чтобы сообщить своим людям,
что это он, своей собственной рукой, расправился с дерзким врагом,
когда солдаты начнут дивиться, почему нет музыки.
Теперь он чувствовал себя гораздо лучше. Он был счастлив, что, наконец-то, кого-то убил.

Город выл и горевал весь день. Это было тошно слушать.
В лагере высказывались разные мнения. Кое-кто даже полагал, что умер сам наследник и что городу теперь придётся открыть ворота.

Спустилась молчаливая ночь. Никто не вышел на стену, чтобы поиграть на флейте.
Только звёзды обменивались своими поблёскивающими шепотками.
Вот тогда-то он и понял, насколько его солдаты привыкли к этой музыке,
какой необходимой она стала для них.
Они были расстроены, недовольны. Он быстро сообразил, что было бы непомерной глупостью сказать им о том, что он сделал. Флейта лежала в колчане, который он теперь завязал и сунул под кушетку.
Он сказал своим людям, что флейтист не пришёл из-за похорон
и что, конечно же, он будет играть завтра. Ворча, они отправились в свои палатки и легли спать.

Это был последний скучный день. Утром всё переменилось.
Город откликнулся. Человек спускался с верха стены
в большой корзине. Все были так поражены, что никто даже не подумал о том, чтобы выстрелить в него.
Корзина коснулась песка и человек вышел.
На нём был длинный плащ, расшитый фигурами обнимающихся львов,
огромные круглые серьги из лазурита болтались по обеим сторонам его лица, почти касаясь плеч. Его тёмные волосы были туго уложены и сжаты тонким металлическим кольцом,
а борода свисала, как чёрный язык.
Он был без страха и оружия. Он шёл бодрым шагом.

Он направился прямо к военачальнику, опознав его знаки отличия,
протянул свиток его слуге, повернулся, подошёл опять к стене,
вступил в корзину и ловко взлетел на стену.

Военачальник кивнул. Слуга, знаток ядов, служивший его отцу,
развернул послание,
понюхал его, потёр здесь и там, лизнул папирус.
Ничего подозрительного. Он передал свиток хозяину.

Письмо было написано на языке захватчиков, красными чернилами.
После традиционных приветствий оно кратко сообщало военачальнику,
что сын принца был застрелен вчера ночью
и что в городе траур.

Когда он прочёл вслух эти слова, вокруг него раздался гневный крик.
Солдаты были взбешены, они жаждали мести. Кто застрелил флейтиста? Кто? Кто?
Он был окружён дикарями. Они разорвали бы его, если бы всё узнали.
Он продолжал читать срывающимся голосом.

Дух юноши не может успокоиться.
Утром была опрокинута чаша с ладаном в главном храме.
Дух также вынул левый глаз из статуи Баала. Это очень плохой знак,
предвещающий несчастья, голод и чуму.
Дух должен быть умиротворён до наступления третьей ночи, а то гнев его возрастёт стократно.
Есть Курос, изваянный из чистого золота, с огромными глазами-изумрудами, во дворце наследника.
У этой статуи нет цены. Мастерство, с которым она сделана, не знает себе равных.
Может быть, у вас не получится взять наш город, но по пути домой вы сможете продать этого Куроса царю любой страны, потому что лишь у царей есть деньги на такие статуи.
Так вы окупите ваши затраты и каждый вернётся в свою семью разбогатевшим.
Статуя будет доставлена вашему военачальнику в обмен на трусливого, никчёмного убийцу.
Когда поднимется луна, пусть все воины, в полном вооружении, выстроятся на берегу.
Дух явится и укажет человека, который застрелил его.
Я куплю у вас это мерзкое злодейство и расплачусь с вами золотом.

Его отец поднял бы голову и заявил своим людям, что это он застрелил флейтиста, и никто не посмел бы ничего сказать, если хотел остаться в живых.
Сын, впрочем, был другим человеком. Он опять удалился к себе в шатёр и сел там,
слушая сердитые голоса, звенящие по всему лагерю.
Признать свой поступок было бы делом безрассудным и опасным.
Они ведь могут прикончить его. Не открыто, конечно,
но так же, как он прикончил музыканта.
Они могут обменять его на статую и отправиться домой.
Там они скажут отцу, что сын его пал смертью героя,
а потом поделят добычу. Нет, им ничего нельзя говорить.
Последняя нить лопнет, последняя нить, держащая его над их головами.

Весь следующий день он почти не выходил из шатра.
Он слышал звуки ссор, пронзительные вскрики.
Все искали убийцу, обвиняя друг друга.
Он также слышал жадность в этих голосах. Всем хотелось золота.
Его же охватывал всё больший ужас. Он не мог отклонить предложение наследника.
Это было бы подозрительным. Он выдал бы себя.
Придётся стоять вместе со всеми. Дух опознает его.
А потом… Солдаты сыты по горло этим сидением на песке.
Возникшая в них привязанность к флейтисту подтверждала это.
Значит, его командование закончится. Частица его души
продолжала гордиться сделанным, но эта частица утопала
в смоляных волнах тоски.
Безъязыкая ночь спустилась на землю
и отчаянно захрустели лагерные огни,
как будто тоже обвиняя друг друга в убийстве.
Словно краснокрылые попугаи, запомнившие слова солдат,
повторенные так много раз в течение дня,
они бездумно вытрескивали их, эти с трудом узнаваемые, шипящие слова,
и швыряли их вместе со своими жгучими искрами в море.

Он пошёл обратно к скалам. Волны стонали, протягивая к нему свои бледные руки.
Груды гниющих водорослей валялись здесь и там на совершенно чёрных валунах.
Вокруг не было ни души. Стена пуста. Город спал.
Он встал на то же место, откуда произвёл лучший выстрел своей жизни.
Во рту скопился ком вязкой слюны.
Он попытался проглотить её, но горло отказывалось сжиматься.
Пришлось постоять немного, прежде чем заговорить.
Когда же он заговорил, губы его дрожали. Он не мог остановить эту дрожь.
Голос его не принадлежал ему. Слова выпархивали из его губ, как мотыльки, судорожно бьющие крыльями.

Я обращаюсь к человеку, которого я застрелил день назад.
Знай, что я глубоко раскаиваюсь в содеянном.
Я всего лишь хотел, чтобы ты перестал играть на флейте. Я не думал, что достану тебя стрелой на таком расстоянии. Пожалуйста, прости меня. Умоляю тебя. Не разрушай мою жизнь.
Не уничтожай меня, молю тебя. Я совершил ужасную ошибку. Пожалуйста, позволь мне жить.

Он начал всхлипывать и затем упал на колени.
Голос моря стал мягче. Море прощало его.
Голос ветра стал добрее. Ветер прощал его.
Ручейки слёз смывали лунный свет с его лица,
и он стоял теперь в мерцающем прудке.

Пожалуйста, я умоляю тебя. Я умоляю тебя. Прости меня, прости меня.
Должно быть, он повторил это раз сто, хотя что-то в нём знало,
что и одного раза было бы достаточно, чтобы выразить свою мольбу и заслужить ответ.

Ответа не было. Он погиб.
Он поднялся на ноги, обтёр слёзы рукавом и выпрямился.
Дух флейтиста не заговорил с ним,
однако дух отца бурлил и негодовал в его груди.
Губы его искривились, он резко повернулся и направился в лагерь.

Следующий день прошёл незаметно.
Все ждали ночи.
Некоторые начищали свои нагрудники.
Все были напуганы.

К вечеру пошёл небольшой дождь
и ветер подул из города,
принося с собой сладковатый запах погребальных пряностей.

Они выстроились вдоль берега, как велело письмо.
Простое письмо, написанное врагом,
управлявшее этими людьми лучше, чем он…
Письмо смерти, адресованное жадности, негодованию и любопытству.

Ему тоже пришлось, надев свои лучшие доспехи, встать во главе строя.
Ярко-красная грива капризно развевалась на его шлеме
и тёрлась о щёки.
На его нагруднике был вычеканен лев с поднятой лапой,
лапой, на которую несколько лет назад его учитель фехтования посадил вмятинку.
Он долго собирался отдать нагрудник в починку, но теперь это не имело значения.
Фигуры стоящих солдат медленно растворялись в чёрном воздухе,
и только их лица, и доспехи, и копья продолжали поблёскивать
смешанным светом единственного костра и луны.

Город погрузился во тьму,
там не было видно, не было слышно ни души,
только погребальный запах, теперь вызывавший тошноту,
лился и лился из разверстой пасти ветра.

Внезапно воздух стал абсолютно неподвижным.
Ветер упал на песок. Прилив замер. Волны, которые уже были на берегу,
тихо заструились обратно в море. Новые волны их не сменили.
Лунный свет стал красным, а потом снова белым.
Лагерный пёс заскулил один раз, а потом ещё раз, громче,
и повалился на песок, рядом с ветром, спрятав морду между лап.
Кто-то уронил копьё. Оно стукнулось о влажный песок, и это было похоже на звук шага.
Он не чувствовал своих ног. Ему казалось, что он висел в воздухе.

Он не помнил, сколько они так простояли,
выстроенные, в начищенных доспехах, ожидая мёртвого музыканта.
Несколько вспышек безмолвной молнии
отразилось в море. Все они длились одно мгновение,
но последняя осталась и стала принимать некие очертания.
Сомнений не было. Это белая фигура человека,
быстро скользящая с моря.
Вскоре они увидели его ноги, его руки,
висящие недвижно вдоль бёдер.
На нём был плащ, но не белый,
а кажущийся таким из-за вспыхнувшего лунного света.

Он больше не видел призрака,
потому что тот двинулся в сторону, достиг конца строя,
развернулся и заскользил параллельно стоящим солдатам, приближаясь к нему.

Уроненное копьё никто не поднял.
Оно лежало на песке, перпендикулярно строю.
Призрак должен будет проскользить над ним. Почему-то он надеялся,
что копьё каким-то образом остановит дух.
Он уже так замёрз, что совсем не чувствовал своего тела.

Мёртвый человек скользил медленно, совсем близко к солдатам,
которые стояли в ужасе, недвижные, едва дыша.
Беловатый плащ призрака
отражался в их нагрудниках,
и отражение тоже скользило,
исчезая в проёмах и вспыхивая вновь,
как ломкая волна или верёвка, связывающая солдат вместе.

Такое напряжение было между мертвецом и его отражением,
что даже ветер, хотя и стал очень слабым,
не решался дуть между ними.
На доспехах и раньше лежало бледное отражение лунного света,
но теперь, с приближением белой волны, казалось, что они самовозгораются жутким, металлическим пламенем, пока сердце каждого воина сжигал страх.

Теперь он видел музыканта. Тот молод, очень молод.
У него длинные тёмные волосы, висящие скатанными пучками,
очень бледное лицо. Наверное, он был красив,
когда жил. Но не теперь. Гримаса боли исказила его лицо,
стрела торчала у него из горла,
одна из дорогих стрел, сделанных из кедра на деньги отца.
Видимо, крови пролилось много,
потому что шея музыканта, его плечо и весь левый бок
были заляпаны высохшей киноварью.
Она была уже не красной, и даже не чёрной,
но в лунном свете казалось, что кто-то облил его
расплавленным серебром.

Музыкант искал своего убийцу и не находил его.
Он был терпелив. Он останавливался перед каждым воином и вглядывался в его лицо,
пока бедняга синел от ужаса. Некоторые зажмуривались и отворачивали свои лица, некоторые смотрели прямо в глаза призрака, с таким напряжением,
что на ресницах повисали слёзы.

Он стоял и ждал. Он пытался молиться, но не мог вспомнить никаких слов.
Он думал о том, чтобы убежать, и, наверное, сделал бы это,
но тело окаменело. Он не мог пошевелиться.
До него осталось несколько солдат. Он ждал.
Он чувствовал, что все связки его сердца разорвались
и оно лежало на дне его живота,
дёргаясь, как умирающая рыба.

Призрак доплыл до него и замер.
Белое лицо поравнялось с его лицом.
Он не отвернулся, он не был властен над своими глазами.
Они уставились на пустые, застывшие глаза мертвеца,
которые в свой черёд сверлили его глаза, искали чего-то глубоко в них,
пока не нашли его вину. Лицо флейтиста сморщилось,
глаза его расширились и синий язык выскользнул из затвердевшего рта,
как гадюка выскальзывает из черноты между кремневыми плитами.

Последовал плотный, полый звук,
точно звук ветра, запертого в просторной комнате.
Мертвец задышал, всё смотря, смотря ему в лицо.
Высохшие губы затрепетали, зашептали,
и призрак придвинулся ближе.
Пожалуйста, прости меня, пожалуйста, прости меня,
умоляю тебя, умоляю тебя.
Это были его слова. Призрак смеялся над ним.

Руки его начали подниматься, недвижные, как две палки.
Белая волна отражения забурлила на его нагруднике,
точно он утопал в молоке,
медленно доходившем до подбородка.
В этот момент он потерял последние крохи самообладания.
Его лицо сморщилось в гротескную гримасу,
его глаза сузились, и две серебристые змейки
побежали вниз, ко рту, чтобы спрятаться в его мелком гроте.
Он подбежал к своей матери,
уткнулся головой в её подол, а она стала поглаживать его холодную, не чувствующую голову,
а его ухо всё прижималось к её дышащему, тёплому животу.
Он слышал, как вздымается её мягкий живот. Одна из её грудей покрывала ему ухо.
Его лицо было полностью спрятано в её накидке,
богато расшитой цветами и пахнущей жасмином.
Он вдыхал запах её тела и жасмина,
и поэтому остался живым.

Его огромной удачей было то, что солдаты были слишком напуганы,
чтобы следить за ним, иначе он навсегда утратил бы честь.
Он достиг таких глубин унижения,
вся его фигура была такой жалкой, так униженно молящей о пощаде,
что превзошла его презрение к самому себе, став просто удивлением, сном.
Призрак продолжал висеть перед ним,
но что-то в нём изменилось. Мёртвая маска
начала таять, и красивое юное лицо
проявлялось всё больше и больше. Его руки опустились,
а глаза стали ясными, чистыми.
Стрела, торчащая из горла,
свернулась в две крохотные ласточки
и упорхнула к городским стенам.
Кровь высохла на плаще,
отслоилась, как отслаивается краска от неподготовленной стены,
упала, просочилась сквозь песок, исчезла.

Мёртвый уже не казался мёртвым.
В его глазах сияла жизнь, в глазах, обрамлённых плотными ресницами,
шуршащими, словно каштановые деревья в роще,
когда заблудившийся ветер блуждает среди них,
пытаясь найти путь к морю.
Сильней и сильней дует ветер,
больше и больше листьев падает на каштановые деревья,
ресницы исчезают, глаза становятся круглее, чище,
сливаются в один глаз, и глядят, и вот это луна уставилась в твоё лицо,
это всего лишь луна, склонившаяся к тебе,
с распущенными волосами, стремительными, как вода, недвижными, как песок.

На следующий день, когда встало солнце,
высокая блестящая статуя Куроса
появилась на стене. Вокруг неё суетились люди,
связывая её верёвками, перекрикиваясь громкими голосами.
Потом статуя начала спускаться. Она была великолепна.
У золота был темноватый, насыщенный блеск,
свойственный лишь чистым металлам. Два огромных зелёных камня
было вставлено в глазницы Куроса, окружённые ресницами из рубинов.
Ещё одна пара сверкающих камней была его сосками,
и другая пара – яичками. Его детородный орган был напряжён,
символ здоровья и благоденствия, украшенный гирляндой свежих цветов.
Солдаты, утратив всякое чувство опасности,
подбежали к стене и столпились вокруг статуи,
теперь прочно стоявшей на песке,
удерживаемой своим весом.
Изумлённые восклицания, потрясённые голоса
смешивались с весёлым чириканьем воробьёв,
стайками носящихся сразу во всех направлениях.

Курос держал маленькую корзинку в руке,
увешанной несколькими браслетами из драгоценных камней.
Слуга взял корзинку из его руки, нашёл в ней свиток,
развернул и собирался лизнуть,
но военачальник был слишком утомлён.
Он махнул рукой, приказывая слуге прочитать сообщение вслух.

Опять пошла череда предварительных приветствий и пожеланий благополучия,
которые сменило изъявление глубочайшей благодарности.
Принц, правитель вечного города,
не удивлён щедростью, выказанной врагом,
потому что он знал, что враг этот весьма благороден.
Дух сына его умиротворён.
В храме больше нет беспокойств,
и жрецы обнаружили белого козлёнка,
живого, перед алтарём, на рассвете –
мёртвый царевич позабыл свою скорбь
и больше не требует мести.
Принц желает называть такого великого и любезного военачальника не врагом своим,
но другом, даже братом. Он готов открыть город,
не чтобы сдать его, но чтобы стать вечным союзником своему брату
и вместе взять все города империи, один за другим.
Он приглашает доблестнейшего полководца побеседовать с ним
за городскими стенами завтра, в полдень.

Восторг войска был неописуем.
Солдаты дошли до экстаза. Они подталкивали друг друга,
смеясь, шутя, разговаривая,
возможно, ещё приходя в себя после ужаса прежней ночи.
Город, однако, пребывал в молчании. Люди давно уже исчезли со стен.
Эхо перекатывалось по плоским серым камням.

Слуга уронил корзинку на песок,
и ещё один свиток, маленький, выкатился из неё.
Красная печать в форме сжатого кулака говорила о том,
что послание предназначалось только для военачальника.
Тот приказал, чтобы слуги проверили, не отравлен ли свиток,
затем пошёл в свой шатёр, сломал печать и прочёл послание.
Правитель сообщал своему брату, командующему могущественной армии,
что нужно ещё сделать что-то,
прежде чем они обнимутся как друзья.

Когда его сын был застрелен,
он обронил свою флейту, и она упала где-то перед стенами.
Флейту необходимо сжечь вместе с усопшим,
иначе дух его не будет знать покоя.
Правитель уверен, что флейту легко будет найти.
Завтра он преподнесёт роскошный дар
человеку, который принесёт её.
Если же найти её не удастся,
то придётся с глубочайшим сожалением
отказаться от переговоров,
потому что нужно будет утишать, умиротворять дух.
На это могут уйти месяцы,
а город нельзя открывать, пока в нём плачет мертвец.

Он закончил чтение и сел на кушетку.
Победа его была так близка!
Один удачный выстрел, и город откроется ему!
Даже отец не смог бы, наверное, достичь этого так быстро.
Тёплые волны прокатывались по его груди, настигая друг друга,
голова кружилась.
Дар, который дадут в обмен на флейту, наверняка будет роскошным.
Он скажет, что нашёл флейту среди камней,
и дело на этом закончится.

Он едва мог справиться с ожиданием. Часы влачились, тянулись.
Он расхаживал по берегу,
с тоской поглядывая на стены.
Его позолоченные сандалии скрипели на влажном песке.
Ближе к ночи нетерпение его достигло предела.
Он выпил вина, надеясь уснуть,
но сон не шёл. Есть он не хотел,
хотя не прикасался к еде со вчерашнего дня.

Мысли, множество мыслей, и ещё больше мыслей
скакали по равнине его развернувшейся головы,
мчались, как табун обезумевших лошадей,
разламывая ряды перегородок, существовавших внутри него,
ниспровергая их, смешивая воспоминания его детства,
долго молчавшие воспоминания, позабытые сны,
страх, внушаемый ему отцом,
его отчаянное обожание умершей матери,
в один пульсирующий сгусток, который напекал грудь и сильно болел.

Он приказал вынести свою кушетку наружу
и лежал, обвеваемый ветерком. Это помогло.
Завтра день его славы.
Взгляни на этих людей, сидящих вокруг костров,
каждый говорит, говорит
о том, где они продадут золотого Куроса
и как поделят деньги.
А денег будет немерено. Одна отделка стоит целое состояние.

А у него завтра будет дюжина таких Куросов.
Пусть все видят, кого они смели презирать!
Потом мечты о власти набежали на него,
он представлял серебряные колесницы, свои колесницы,
скользящие по полям сражений,
своих боевых слонов, украшенных коврами и кристаллами,
врезающихся в хрупкий строй врагов,
которых он представил, однако, высокими и сильными, вздымающимися к небу,
чтобы с тем большим наслаждением передавить их всех.

Ветерок порхал над побережьем,
тёрся о его щёки,
как одинокая птица, ищущая что-то и не находящая.
Воробьи начали просыпаться в трещинах камней,
но ветерок не обращал внимания на их чириканье.
Выкатилось солнце. Стены залились бархатным румянцем.
Лагерь ещё спал. Он стоял в одиночестве,
ноги его погрузились в рыхлый песок,
его тёмно-красные волосы вздымались и ниспадали.
Все его мысли покинули его.
Курос, завёрнутый в белый плащ,
стоял среди дымящихся огней,
и было что-то очень знакомое в этой фигуре.

Перед полуднем он надел доспехи
и свой лучший, белогривый шлем.
Он подумал о том, чтобы спрятать кинжал в правом поноже,
но отмёл эту мысль.
Сам правитель собирался встретиться с ним,
и можно всё разрушить, если кинжал заметят.
Он вышел из шатра храбрецом.
Солдаты смотрели на него по-другому.
В их глазах пробуждалось уважение.
В самом деле, поход оказался коротким и без потерь.
Никому этого раньше не удавалось. Рождался великий полководец.

Он нетерпеливо подошёл к стенам.
Флейта была спрятана за его нагрудником.
Он чувствовал, как она движется с каждым шагом,
тянется, как растение, к его голове,
которую эта флейта, наверное, приняла за солнце,
настолько ясным было выражение его лица.

Группа вооружённых солдат следовала за ним.
Лучники стояли наготове. Мечи были вынуты из ножен.
Когда они подошли ближе, несколько воинов с большими щитами
встало вокруг него и закрыло со всех сторон.
Ворота заскрипели и отворились лишь настолько, чтобы пропустить их.
Он слегка испугался, но подавил в себе страх,
боясь утратить уважение воинов.
Его слуга первый пробежал в ворота,
затем появился вновь и дал знак, что всё в порядке.
Тогда он тоже вошёл, окружённый щитоносцами.

Он ожидал увидеть город,
людей, толпящихся в изумлении,
фонтаны и цветущие сады,
роняющие лепестки сливовых деревьев на свинцовые камни площади…

Но он увидел другую стену,
такую же массивную, как и первая,
и ещё одни ворота.

Каким жалким представился ему теперь его таран!
И всё же эти камни подчиняются ему,
словно он был богом. Богом! А почему бы нет? Простой человек не смог бы достичь всего этого.
Отец его, наверное, вовсе и не отец ему.
Какой-нибудь бог ему отец!
Эта глупая мысль, раз очутившись в голове,
упрямо отказывалась уходить. Ничто не угрожало ему, он проявил такое мужество,
войдя в стены практически один, без оружия! Удача улыбалась вовсю!
Ничто не говорило ни о засаде, ни о враждебном намерении.
Вторые ворота медленно отворились, ровно настолько, чтобы пропустить
обратно в город несколько слуг,
тех самых, что открывали внешние ворота.

Он и его люди были оставлены одни между стенами.
Ветер рокотал где-то над их головами,
птиц больше не было слышно.

Здесь оказалось довольно прохладно. Какая отрада после жгучего полдня,
после страха и возбуждения,
которые сливались и разделялись в его груди,
то становясь отчётливыми,
такими отчётливыми, что даже восторг вызывал в нём страх,
то исчезая друг в друге,
преображаясь в некое биение,
которое было легко принять
за естественную взволнованность, за энергию молодой души.

И вот за воротами послышалось движение.
Он выпрямился. Перед ним встало два человека
с поднятыми щитами, с мечами наготове.
Они все могли уйти в любое время,
потому что внешние ворота оставались открытыми.

Появилось несколько слуг. Расстояние между двумя стенами
было большим. У слуг не было никакого оружия,
их лёгкие одежды подчёркивали это.
Они встали двумя короткими рядами, и появился ещё кто-то.
Наверняка, это был сам наследник. Наряд его был роскошен,
усыпан драгоценными камнями. На вид ему было лет пятьдесят.
В его седеющей бороде было несколько ниток жемчуга
и круглые серьги болтались на мочках его ушей. Золотые, конечно.

Лицо его было мужественным, но не грубым.
Живые глаза, очень синие, блестящие.
Кожа загоревшая, и это усиливало впечатление исходящей от него внутренней силы.
На нём был широкий пояс, сотканный из шёлка и серебра.
На поясе болтались пустые ножны.

Он подошёл близко к молодому военачальнику,
может быть, слишком близко, не обращая никакого внимания на вооружённых воинов.

Я приветствую моего дорогого брата, вождя этого славного войска. Да снизойдёт благословение на вас и ваши дома.
Он потёр ладони, поднял их над головой и быстро опустил.


Страх, всё ещё сжимавший сердце юноши,
лопнул и отвалился, как сломанный обруч.
Он улыбнулся и приказал щитоносцам встать сзади.

Принц тоже улыбнулся, очень вяло.
Он повернулся и кивнул. Его люди поочерёдно исчезли за стеной.
Осталось лишь двое, возле самых ворот.
Такое неслыханное мужество потрясло юношу. Он почувствовал себя неполноценным.
Поспешно, возможно, слишком поспешно, он тоже повернулся и приказал своим воинам тоже отойти за стену.
Они повиновались, хотя и неохотно. Он заметил, что некоторые из пожилых солдат всё ещё держали стрелы в полунатянутых луках.

Двое мужчин остались одни,
стоя на песке, между восходящими каскадами серого камня.

Принц смотрел прямо перед собой,
а его борода лилась, как осенний дождь, на изумрудную поляну шёлка.
Сверху просвистела птица. Это был неожиданный, пронзительный звук.

Принёс ли брат мой флейту моего сына?
Да.
Юноша вынул флейту из-за нагрудника.
Только теперь он увидел её ясно,
этот странный, отполированный, замечательный инструмент,
обвязанный жемчужными нитями, такими же, как в бороде у принца.
То, что молчало внутри флейты,
теперь запело отчётливо в его голове,
а то, что было громким и страшным в голове,
теперь, казалось, утишилось внутри флейты.
Она была отполирована так искусно, что он видел, как бордовое отражение его лица
плывёт по её стволу, на мгновения исчезая
внутри чёрных скважин,
а затем выстреливая, соскальзывая с музыкального стебля,
как птица, спархивающая с ветви, украшенной тёмно-зелёными листьями, сверкающими жемчугом дождя.
Птица взвилась между стенами,
капли дождя упали на землю,
несколько на его сандалии, несколько на песок,
и заскользили к ногам принца.

Тот взял флейту и поцеловал её трижды.
Кто нашёл её, брат мой? Я хочу наградить этого человека.
Я нашёл её сам, чтобы доставить радость сиятельному принцу.

Принц помолчал.
Может быть, какой-нибудь солдат нашёл её и принёс тебе?

Юноша был слишком счастлив, чтобы почувствовать негодование.
Нет, нашёл флейту я, и никто другой.
Да простит брат мой этот вопрос. Я лишь хотел увериться в том, что боги в самом деле сделали тебя равным самим себе. Это огромная честь для меня. Юный бог войдёт в этот город.

Гордость военачальника зазвенела, как тысяча наковален,
по которым ударили одновременно.

Принц махнул рукой,
и к ним приблизился слуга с чашей.
Принц взял её. Слуга немедленно отошёл.
Согласно нашему обычаю
я хочу разделить это вино с братом моим.

Чаша была округлой, украшенной перехлёстом крыльев.
Принц поднёс её к своим губам и выпил долгий, медленный глоток.
Затем он протянул чашу военачальнику.

Юноша замешкался, но затем, слегка покраснев,
принял чашу и допил вино.
Оно было густым и бархатным. Приятное тепло окутало желудок.

Принц сделал знак.
Оба слуги ушли.
Ворота закрылись. Послышался глухой стук, а за ним скрежет скользящих затворов.
Военачальник огляделся удивлённо,
однако ему меньше и меньше хотелось двигаться. Неподвижность была приятнее.
Он услышал, как люди его зашептали,
но не обернулся к ним. Его счастье всё ещё было совершенным.

Оставалась надежда,
что ты взял флейту у кого-нибудь из солдат.
Поэтому я и спросил тебя, так ли это.
Ты ответил, что нашёл флейту сам. Я знаю, что это правда.
Стрела, которую мы извлекли, не была стрелой обычного лучника.
Мы наблюдали за твоими людьми оба дня.
Никто не подходил к скалам. Никто не искал флейту.
Ясно, что ты ничего никому не сказал.
И, однако, флейту ты принёс.
Ты застрелил бедного мальчика. Это был ты.
За это я принёс тебе отменный дар, и ты только что принял его.

Юноша хотел двинуться, но не мог. Он не понимал, что происходит.
Всё в его голове помутилось.
Страх проснулся и забил крыльями, как чёрный баклан,
стряхивая последние капли всех чувств, всех эмоций.
Крылья бились всё быстрей и быстрей, готовясь взлететь.

Но… но…
Не следовало вашему царю посылать к нам такого юнца.
Смотри, в какую беду ты угодил.
Неужели ты в самом деле думал, что принц явится сюда беседовать с тобой? Наш принц не ходит между стен и не говорит с врагами.
Я всего лишь слуга, простой слуга.

Мужчина уже говорил с трудом.
Но…
Да, мы оба выпили яд.
А город окружают ещё две такие же стены, так что эту стену твои люди могут взять.

Баклан взлетел. Он следил за птицей напряжённым взглядом, пока она улетала дальше и дальше, превращаясь в бесцветное пятнышко. Ему отчаянно хотелось полететь за ней, поглядеть, куда она долетит, и тело его подчинилось. Пара великолепных чёрных крыльев расправилась у него над головой. Он чувствовал, с какой силой эти крылья тянули его за лопатки, как они разбухали, напитываясь ветром, который взбивал и взбивал пену над вечереющим морем.

Мужчина опустился на землю.
Струйка белой пены потекла из уголка его рта.

Подбежали солдаты. Двое из них подхватили юношу под руки.
Другой вынул кинжал и хотел уже перерезать мужчине горло,
но юноша протянул руку. Солдат остановился.

Великий военачальник свернулся на земле, лицом к лицу со своим врагом.
Тысяча молотов била по наковальне. Виски дрожали, болели.

Но… я же был… прощён…
Он прошептал эти слова, уже не подчинявшиеся языку.

Мужчина попытался улыбнуться. Лицо его дёргалось.
Прощение мёртвых… оно для мёртвых… теперь возьми его.
И ещё… Я должен сказать тебе… у принца никогда не было сына.
Мужчина откинулся на спину и лежал с открытым ртом.

Упала тёмная штора.
В ней оставалась одна лишь дырочка, которую проткнула его стрела, пущенная с таким искусством,
и оттуда пролилось немного света.
Он припал глазом к дырочке, чтобы увидеть весь свет,
и глаз его заслонил её. Теперь внутри осталась лишь тьма.