голос непьющего в пустыне - 9101

г о л о с    н е п ь ю щ е г о   в   п у с т ы н е
из книги августа

Колька выбежал из школы, радостно послал свой портфель в девятку школьных ворот, подобрал его на тротуаре и помчался куда глядят глаза, дёргая за косички огромных пятиклассниц, важно переступающих своими длинными ногами.
Жизнь мчалась ему навстречу ласковой и буйной весной, ароматами свежей зелени деревьев и настежь распахнутых дверей кондитерских  магазинов.
Мимо по проезжей части  тарахтели полуторки и плавно похрюкивали роскошные «Победы», оставляющие сизые шлейфы  дыма.
Солнце повисло над крышами небоскрёбов, и навстречу Кольке сползла огромная чёрная тень с широкими рукавами, штанинами, в плаще и шляпе. Колька поднял глаза и увидел прямо над собой массивного мужчину в чёрных очках с поднятым воротником. Он был небрит, грязен, однако, из-под шляпы выбивались светло-золотистые кудрявые локоны.
«Нет, это не Сергей Есенин», - подумал неприязненно Николай Данилович, пытаясь пройти мимо.
- Послушай, шеф, - доверительно прохрипел мужик. – Выручи, понимаешь, на пиво не хватает.
- Нет, старик, у меня нет денег, - вежливо отстранил его Николай Данилович.
- Я тебе стихи прочитаю, Есенина.

Где-то под очками вспыхнули и тотчас же погасли странные огоньки.
«И, правда, – не Есенин…»

- Я – Сатана! – хрипло зашептал  мужик. – Не веришь?  Смотри!
Небоскрёбы зашатались и медленно рухнули в ущелья улиц. На горизонте ослепительно засиял огненный шар, заклубился огнём и превратился в чёрный гриб знакомых до боли очертаний.
Все корчились в агонии, а мужик, державший одной рукой под руку Николая Даниловича, другой рукой держал японский зонт и пил пиво.
- Не хочешь пива?
- Отстань! Надоело! Хочу домой, не хочу, не хочу я ничего! Всё верни, Сатана!
- Как хочешь.
Николай Данилович стоял перед входом в министерство и держался за массивную ручку.
Это был не Сатана, не Сатана ведь, а просто Сашка, убитый в Кампучии или прямо у наковальни, переступив только раз то, что запрещено ворам. Или до  сих пор живой, но лежащий в госпитале для инвалидов на том берегу Сены…
Швейцар услужливо открыл двери.
- Доброе утречко, Николай Данилович! А машина где?
- Потом, Егорыч, потом.  Дела прежде всего.
Референт уже ожидал его у лифта и на ходу, сдувая пылинки с английского пиджака, сообщил новости. Цены на нефть и масло росли, а прежние партнёры наносили удары в спину, не стесняясь, что попадают и пониже спины, прямо скажем, ниже пояса. Они хотели 56% прибыли с завода в Хата-Маленьке, что увеличивало эксплуатацию ровно вдвое, если наши не уступят часть прибыли. А в этом он сомневался.
Николай Данилович не слушал, устало закрыл глаза и прислонился к стенке. Кабина остановилась, и они вышли.
Референт растаял в тумане, и Николай Данилович пошёл дальше сам пустым и длинным коридором.
Перед обитой дверью никого не было. Он постоял немного, вздохнул и вошёл. Дверь с металлическим лязгом захлопнулась за ним. В камере была одна лежанка, на которой не разрешалось лежать днём, и больше не было ничего. Можно было весь день ходить от двери до окна и обратно, весь день, месяц и год, пока не выведут на прогулку.
Из окна был виден только краешек неба, в котором никогда не появлялись птицы. Небо было или добрым и синим, или облачным и хмурым.
Глазок открылся:
- Собирайте вещи!
И словно отдалось в низких потолках:
Собирайте вещи!
Собирайте ве…
Его повели по длинному коридору, по железной лестнице, ведущей в преисподнюю, по мрачному серому двору; то тут, то там лязгали двери, а из холодного карцера вдруг раздался чей-то безумный вопль, тотчас же захлебнувшийся в чьей-то доброй руке.
В зале его уже ждали. Пётр Петрович из президиума поманил его пальцем. Роберт, немного смущаясь, вышел на сцену и сел в президиуме.
- Уважаемые товарищи! – внушительно кашлянул в микрофон председатель. – Сегодня мы чествуем дорогого юбиляра. О его вкладе в науку можно было бы сказать много…
Конрад сидел рядом с ним, скромно опустив глаза, и слушал лестные речи, сплетённые из ничего не значащих слов и орденов в какую-то металлическую сеть, колючим забором опоясавшую зону. Роберт шёл вдоль внутреннего ряда и неотступно за ним следовал луч прожектора, и – он это чувствовал – чёрное дуло пулемёта.
Одна за другой вспыхивали осветительные ракеты, а ночь была изрезана не светом, а воем мин, свистом осколков и  пуль, грохотом разрывов и выстрелов.
Конрад, взорвавшийся на мине, лежал где-то там, за колючей проволокой, холодный и немой, и ему уже ничем нельзя было помочь. Немцы упрямо обороняли этот опорный пункт, хотя и были со всех сторон окружены.
Никсон растолкал его:
- Вставай, уже ночь. Пора.
Роберт  вскочил с постели, соскользнул на пол и почувствовал боль от пореза ноги. Липкая и тёплая кровь потекла на пол, и в полутьме он увидел, что стоит на мине, которую ребята вчера поставили сушить у его нар. Всё пропало в ослепительном всполохе, и в чистом свете Ник увидел медленно летящие к нему черные исковерканные осколки, гудящие, как бомбардировщики в небе.
И, вот, уже синея от боли, разбрасывая капли крови и куски мяса, продирается  Ник сквозь колючую пелену дыма и осколков на небо, акварели которого пополнились красным и чёрным.
Небо кажется бездонной пропастью, но Ник не падает, а медленно кружит, как чёрный ворон, оседая на самое дно, и чувствует он, как густеет небо, касаясь его холодным голубым киселём.
Куда ни оглянись – нигде нет дна, во все стороны уходит бездонная голубизна, переплетённая сетью провисших чёрных канатов. Канаты пачкают руки Ника мазутом, где-то хлещет по розовым щёчкам керосиновый кризис, а Ник, упираясь, ползёт наверх. Зачем? Чтобы потом упасть вниз.
Он дополз до первого узла и прислонился к стенке. Глаза закрыты, а там всё тянется в зелёную воронку вечности, и здесь должна быть первая её точка, здесь, во сне. Вот она, - эта кучка паутины. Никсон осторожно раздвигает паутину и видит бронзовое лицо спящего на троне короля.
Гулко отдаются его шаги в тёмных сводах подземелья, шахматной доской пестрит пол. В нише – статуя. Ник подносит факел к её лицу, но статуя рукой отстраняет огонь.
- Ты не узнал меня, Конрад?
- Я не Конрад!
- Конрад, Конрад, теперь уже Конрад, взгляни в зеркало!
- Но зеркало разбито, его давно нет!
- Потому и Конрад. А я – Мефистофель. Можешь звать меня просто Мефик.
- Но ты же Венера! Ты мраморная и безрукая!
- Я – Венера? Смотри, я сбрасываю покрывало! Видишь эти козлиные ноги? Это досталось мне от Пана в наследство. А теперь… Нежное женское тело? Груди? Лицо? Всё это для того, чтобы заманивать путников в свою паутину. Вот моя постель, здесь я ночью пью кровь. Разве не видишь маленькие капельки на подушках? Я прокусываю виски, а он радостно улыбается, думая, что я его люблю и целую.
- А где же трупы?
- Да вот же они, ты разве не видишь? Длинной чередой идут они по тёмным коридорам, светя погасшими факелами. Ты же ОДИН ИЗ НИХ, что, неужели забыл, как ласкал меня? Потрогай виски, они у тебя раздавлены, но голова не болит, потому что тебя нет в живых, к тому же голова пуста, и нет в ней ни одной мысли, не правда ли?
- Ни одной! – с ужасом повторил Роберт, ощупывая внутреннюю поверхность своего черепа.

- Но я тебя повешу, - Мефистофель дотронулся мраморными пальцами до шеи, напялил на свои козлиные ноги новенькие «Супер-Райфлы» и с любопытством посмотрел  на свой соблазнительный зад, как бы приглашая оценить свои прелести. – Где моя хипповка? Видишь, и уже не видно грудей. А что касается лица, то у меня есть маска Мефистофеля…  Помнишь, такая, с бородкой, как на трубке. И много других масок. Ну, иди сюда, я ж жду. Сейчас повешу тебя, иди скорей, мне некогда, сейчас во всём мире начнётся перерыв. Я устал.
Петля туго затянула горло, руки сами собой забились, связанные за спиной где-то, но всё провалилось вслед за табуреткой, всё растворилось в тумане, осталась одна верёвка, по которой лез вверх Ник. Перебирая скобы, он добрался до крышки люка, сдвинул её в сторону и осторожно выглянул.
Колодец выходил на проезжую часть улицы какой-то сильно западной страны, сияющей в неоновой рекламе небоскрёбов.
С тротуаров к нему бежала толпа иностранных журналистов, которые фотографировали Ника, пока он выбирался из колодца.
- Как здоровье Вашего Величества? – спросил на незнакомом языке тип с микрофоном.
- Вскрытие покажет, - буркнул Никсон, и удивился, что буркнул он на том же незнакомом языке, причём, без малейшего акцента.
- Да ну вас к чёртовой матери! – разозлился он. – Из-за вас русский язык забыл!
- Садитесь на трон, Ваше Величество, - вкрадчиво предложил какой-то тип в шортах и со шпагой, наверное, герцог.
- А ты кто?
- Герцог, а то кто же?
- А тот слюнтяй с пером?
- Да Вашего же Величества дитё, принц Бебе Де Сен-Барту.
- Бебе? Мой сыночек? Первый раз слышу!
- С тобой, батя, это часто бывает, - вмешался сыночек.
Никсон промолчал.
- А тебе палец в рот не клади, - мрачно сказал, наконец, Никсон, входя в королевскую роль.
- А мне ничего в рот не клади, - сдерзил юнец.
- Ладно, где трон?
- В зале.
Нику показалось, что все они уже неохотно ведут его к трону.
- Где зал?
- Там, за кухней.
Они вышли из спальной комнаты, и Ник увидел трон. Это был настоящий золотой трон, усыпанный острыми бриллиантами. Ник ступил к нему, но чья-то грубая рука схватила его за плечо:
- Не туда! Сюда!
И толкнула его направо, к стене, серой стене, забрызганной кровью и избитой пулями.
«Почему?» - Ник встал спиной к стене, недоумевая, для чего ему показывают эту мазню. За спиной клацнули затворы карабинов, и зрачки его расширились. Не успели отгрохотать выстрелы, как Колька уже нашёл в кружеве выбоин и кровавых пятен тропинку, по которой стремительно ушёл от пуль щекотавших затылок и уши. Тропинка ползла по ухабам мимо луж крови, пролитой прямо в грязь. Ник споткнулся о кучу разбитых черепов и вышел к прозрачной струе ручья. Он опустил в воду окровавленные ноги и засмотрелся на тонкие паутинки крови, уносимые течением.
Только через час Билл обратил внимание на то, что он идёт по поверхности воды, нисколько не погружаясь. Сердце забилось радостно и тревожно. Ник радостно бежит по речной заводи, бежит, бежит, бежит, скользит, падает,  встаёт, снова бежит. Вода кажется ему холодным подвижным стеклом.  Он хочет напиться, падает на колени, припадает лбом к зыбкой тверди, напрасно касается губами холодной поверхности, но ощущает только жажду и сухость во рту, не может сделать ни глотка.
- А-а-а! – кричит он, сбрасывая одеяло, снова куда-то бежит прямо по пенистым гребням волн прочь от восходящего солнца.
А у берега стоит одинокая палатка, рядом с которой он видит себя и Ника, собирающего кисти. Никто его не видит, страдающего от жажды, сидящего на мягкой волне, потому что он уже пьёт сухое из бутылки, пьёт и чувствует, что жажда не проходит.
Конрад ныряет за рыбой.  Колька отходит за угол, видит ящик с вином, наливает стакан, и ящик исчезает. Потом исчезает вино, и остаётся стакан. Снова надо идти в министерство.

Он идёт в суровом строю, чеканя каждый шаг, как копеечную монету, об избитый прозаиками асфальт, сжимая по пути в руках автомат.
Из окна министерства виден маленький дворик, в котором он жил в детстве. Сейчас там кого-то хоронят. Николай Данилович пытается вспомнить, и вспоминает: не его.
Струйки пота сбегают по лицу и капают под ноги в чвакующую грязь. Ник остервенело рубит штыком  лианы, преграждающие путь, и идёт по этим джунглям. Из этого ада надо выбираться по понедельника, а сегодня – до вечера. Иначе американцы спалят его живьём. Под ногами хлюпает вода, но пить её нельзя, потому что  в ней чума и холера, потому что в ней смерть. Руки в перчатках сжимают английский «Стен-ган», бьющий на 250 м. Живьём, если он не уйдёт. В сумерках джунглей вдруг он видит страшную картину: в воде, в лианах и у стволов деревьев лежат трупы здоровенных ребят в пёстрых американских робах. Негр ещё жив.
- Воды! – хрипит он, и Ник узнаёт Сатану.
- Как же ты, Джим?
- Их было двадцать… Свалились на спины… Не добивали… Только что умер… Конрад…
- Конрад?..
- Конрад… запомни адрес: Смит Глен, Паркер-авеню, 15, Вашингтон, дистрикс Колумбия, бокс 5687… Маме… скажешь маме… Глупо… Я хотел выжить, но они этого не хотели… Хотел учиться… Знаю теперь без книг историю Вьетнама… Я должен был… Мэри…
Голова его безжизненно дрогнула, и в глазах застыли джунгли.
За спиной послышались шаги, и Бебе, не глядя, выпустил очередь из автомата. Выстрелы быстро утихли в этом болоте. Ник оглянулся и увидел Дьявола, выковыривающего занозу из пальца.
- Ну, вот, не мог без салюта… ты не можешь уже умереть, потому что прошло триста лет, и ты давно уаре (умер).
- Это я где-то уже слышал… Что же мне делать?
- Ты опять станешь Никсоном, если это кому-то ещё надо. В маленьком городке Шахты окопался резидент непальской разведки Слонапутру. Сейчас он ждёт связного.  Если успеешь на поезд до восьми за трое суток, то, возможно, тебе удасться его обезвредить.
- Но, послушай, зачем его обезвреживать? Ведь у него тоже, наверное, как и у Джима, есть старенькая мать, любимое дело и прекрасная Мэри…
- Мне кажется, тебя самого надо обезвреживать. Вредный ты, прописных  истин не знаешь: это же шпионы, враги! Мать он погубил, спутавшись с торговцами опиумом.  Любимое дело – убивать. А Мэри… у него в Штатах было немало падших женщин. И ты будешь его жалеть?
Дьявол помолчал.
- Да, я забыл тебе сказать, что если ты откажешься, то умрёшь от свинки. Совсем забыл.
- С этого бы и начинал, - хмуро ответил Ник. – А то – падшие женщины! Да кто их не любит, падших?
- Падшие, дитё, это те, кто не спит с тобой, ясно?
- Ясно.
- Ну, вперёд!
Поезд прибывал в полночь. На перроне уже никого не было, не считая дежурного милиционера, ничего не подозревающего о заговоре международных монополий, нависшем над мирно спящим городом. И о мужественном контрагенте Нике.  В пол-первого предстояла встреча с резидентом на кладбище.
Конрад взял такси, и высадился, не доезжая двух остановок до места. Убедившись, что хвоста нет, он перелез через ограду и очутился в безмолвном обществе мертвецов. Поскольку оставалось ещё пять минут, он бесшумно осмотрел кладбище и, не заметив ничего подозрительного, спокойно подошёл к часовне.
По дорожке от входа к нему шёл человек. Не сразу вспомнил Конрад его зловещую тень с широкими рукавами и штанинами, в шляпе и чёрных очках. Опять заросший, он дыхнул в лицо перегаром и назвал пароль:
- Что, небось бабушка померла?
- Нет, тёща, - неохотно ответил Конрад и достал томик Чернышевского.
- «Что делать»? – хмыкнул шпион. – Где достали?
- Выписал из Нью-Йорка.
- Ах, Нью-Йорк, вах, Нью-Йорк! – воскликнул отпетый диверсант. – Никогда там не был! – а сам знал там каждую подворотню. – А вы?
- Ну, откуда мне? – честно ответил Конрад.  Он и в самом деле был только в Чикаго, Вашингтоне, Бостоне, Филадельфии, Сан-Франциско, Лос-Анжелосе, Майами, Рио и других городах, но побывать в Нью-Йорке не давали дела. – А у вас что за литература?
- То же, почти, только другого автора.
- Ну, это я читал.
- В самом деле?
- Раз говорю.
- Нет, поклянись мамой!
- Обижаешь! – повысил голос Ник.
- Ну, бабушкой.
- Бабушкой-старушкой можно.
- Ладно, ближе к делу, - наконец, произнёс шпион шёпотом. – Тут наклёвывается одно небольшое дельце. Поехали.
По дороге он рассказал, что одна сверхсекретная организация приспособила прятать секретные документы в горшочки с двойным дном, которые используют по прямому назначению в деткомбинате № 4. План прост: установить в деткомбинате рентген и просветить детей с горшками и их содержимым.  Ожидали только его, присланного из-за кордона специалиста по дошкольному воспитанию.
- Да, - пробормотал Никсон. – Грязная это работа – в дерьме копаться, солитёр его побери!
- Так ведь в детском! – воскликнул шпион.
«А ведь он детей не рожал и не воспитывал», - отметил про себя  наш. А вслух сказал:
- Тем более.
- Вот что, – сухо произнёс резидент, не скрывая обиды. – Чистюлями вы там стали, попривыкли чужими руками дерьмо загребать. А враг хитёр и коварен.
- Ладно, - примирительно сказал Ник, когда шпион привёз его на явочную квартиру.
Уже поднимаясь по лестнице, Конрад вдруг услышал какой-то неясный шум и достал пистолет с глушителем.
- Спокойно, – не оглядываясь, сквозь зубы процедил резидент. – Я тут для наркоманов у себя устроил малину, чтобы органы меня не заподозрили.
В двухкомнатной квартире действительно царил бардак. Наркоманы оказались одинаковыми, тщедушными, худыми, длинноволосыми. Все были голые, и ребята, и барышни.
Под хриплого Фогерти валялись они как попало разбросанные по полу, бессмысленными взглядами взирая на вошедших. Одна девица, лежавшая под батареей, вдруг отрывисто засмеялась, потом потащилась. Захлёбываясь смехом, и неожиданно умолкла.
- Видишь? – пожал плечами Билл-резидент. – Есть, конечно, кое-какие неудобства. Воевать приходится в тяжёлых условиях.
Он отобрал у рыжего парня пулемёт, дуло которого тот засовывал себе в рот.
- Ты думаешь, это мой пулемёт?  Ошибаешься. Это плод их бреда. Но я всегда забираю: мало ли что. Так и самому свихнуться можно. Пойдём в мою комнату.
Во второй комнате наркуши занимались любовью. Билл выкинул их из комнаты, сбросил с кроватей грязное бельё и нажал потайную кнопку. Репродукция картины «Не ждали» на стене отодвинулась, и открылся сейф. Билл достал из сейфа чистые простыни.
- Приходится вот так…
Ник лёг одетым, сжимая в руке пистолет.  Сон долго не шёл, тем более, что за стенкой настойчиво пилила музыка и раздавались вскрики наркуш.

Боги собрались на Олимпе, чтобы обсудить моральный облик своего руководителя, Юпитера. Только боги, те, кто хмелеет от нектара и дуреет от своей силы и славы. Людские молитвы, сладкий фимиам, превратили их в свиней, всё смешалось – и преисподняя, и небеса. Монах Берри вышел полюбоваться луной, по которой ходил с миномётом Армстронг, а вся религия сосредоточилась в маленьком металлическом кружке да лёгонькой бумажке, наделённой магической властью.
Зевс тяжёлыми шагами вышел из класса и пошёл длинными коридорами к выходу, размахивая дырявым Колькиным портфелем.
Он вымыл руки в хирургических перчатках и строго посмотрел на женщину. Её лица было искажено страданием: начались схватки. Кричать было нельзя, поскольку невдалеке стоял мотоцикл с пулемётом. Два немецких солдата испуганно всматривались и вслушивались в темноту, готовые уничтожить всё, что зашевелится и издаст звук. Они не знали, что через несколько минут родится герой моего рассказа. Родится и закричит оттого, что больно, наверное, больно и обидно рождаться, чтобы умереть.  СЕЙЧАС ИЛИ ЧЕРЕЗ ТЫЩУ ЛЕТ.  Он закричит, а они, перепуганные и ничего не понимающие, кроме своего страха, отправят навстречу ему, вступающему в жизнь, колкие пригоршни смерти. Щедро, колкие и горячие.

Ник машинально схватил кого-то, дотронувшегося до него, за руку и прижал рот рукой. Сон слетел, и Ник понял, что в кровать к нему прилетела хищная ночная бабочка.
Он погладил её ножки и вспомнил Мефистофеля. Тяжело встал.
Ник подошёл к окну и посмотрел на снующие и сверкающие под фонарём снежинки…
- Иди ко мне! – прошептал кто-то из угла, и он обернулся.
На кровати лежала прелестная молодая женщина, глядящая в потолок. Она странно и загадочно улыбалась, и Ник не понимал, кому она улыбается. Он подошёл к ней, протянул руки и почувствовал холст. Прекрасная копия «Моны Лизы» таяла и гасла в неровном свете свечей.
Только теперь он понял, что ослеп.

Пять человек, громко топая, бегут по пустыне, сосредоточенно глядя под ноги, бегут, бегут, а солнце уже садится за ломанную линию небоскрёбов.
- Куда же ты, Колька? – спрашиваю я.
Незрячие глаза смотрят на нас, а губы, потрескавшиеся от жары, шепчут что-то непонятное. «Пить», что ли.
Рядом с пустыней на берегу моря сидит настоящий Билл со своей подругой  и  смотрит на её бледное лицо, на её застывший взгляд и запекшуюся на уголке губ струйку крови.

И много-много воды.

+++