Robert Service Клэнси из конной полиции

РОБЕРТ СЕРВИС
(1874 – 1958)

CLANCY OF THE MOUNTED POLICE
КЛЭНСИ ИЗ КОННОЙ ПОЛИЦИИ

Есть в уставе полицейском текст понятный и простой:
Кто мундир наденет алый, должен жертвовать собой, —
Должен он блюсти порядок, быть ищейкой, я б сказал.
Нет в уставе полицейском вовсе слова как «провал».
Пусть замерзнут башни ада, рухнет наземь небосвод, —
На карачках, если надо, он полмира проползет.
Это долг первостепенный, это нужно взять всем в толк.
Алый Всадник отвечает: «Это мой смертельный долг».
Потому в местах безлюдных, вольный люд со всей земли
Охраняет лес дремучий, тундру дикую вдали,
И прочёсывает долы; — и лишения поправ,
Долг свой честно исполняет, как того велит устав.
Кто рождён быть на границе, чудо-рыцари в седле
Из неведомого списка, пересмешники во мгле,
И невольные герои, чей маршрут и в снег и в дождь, —
Кто стоит за властным троном, — как заверил Белый Вождь:
«Будет мир во всей округе». — И в поддержку своих слов
Дал он Алых Полицейских, чей девиз «Всегда готов!»

Словно склеп была долина. Тени смутные от гор
Прорисовывались в тучах; и — подобно мертвецу,
Край лежал, окоченевший; и страшил немой простор,
И над ним мерцали звёзды, подчиненные Творцу.

В глубине глухой долины были двое на посту:
Сеймур с Клэнси бесшабашным (Сеймур — тот сержантом был).
Клэнси хвастал, что на Полюс смог накинуть он узду,
И суровый Крайний Север, как мустанга, укротил.

Одинокие мужчины из отряда, что стоял
За закон и за порядок, были смелыми весьма.
Вдруг в ночи метис окликнул их и с жалостью сказал:
«Бледнолицых Север губит и лишает их ума».

Рыжий Клэнси аж подпрыгнул; глаз, прищурив, навострил.
Он запряг канадских хаски и на нарты сходу влез;
Вожака ударил палкой, «йо-хо-хо» заголосил,
И в Большом Безмолвье Белом, будто призрак, он исчез.

Облака в тумане плыли, а холмы — в тенистой мгле.
День глухой и беспросветный жизнь вокруг сводил на нет.
И сквозь льды река дымилась и бурлила как в котле...
Впереди был снег скрипучий, позади был свежий след.

Впереди собак шел Клэнси, пар клубился вкруг него,
Сквозь опасные пороги и бесчувственный мороз,
Где, обвенчанный со смертью, Край простёрся далеко,
До тех пор, пока не встретил дом, что будто в землю врос.

Револьвер достал свой Клэнси (дверь была отворена).
Он увидел человека, что сидел у очага,
С опаленной бородою и вся в инее спина,
Он бубнил без остановки, как рефрен из кондака:

«Я песок золотоносный промывал в своём лотке.
Ведь я знаю, знаю точно, что есть золото в реке.
Подожду, как обмелеет, то опять туда вернусь,
И держу пари, с оркестром я по городу пройдусь».

Был он тонкий, словно щепка, и, как шавка, он скулил.
Так что Клэнси с ним возился, как мамаша над дитём:
Положил его на нарты, сверху шкурами накрыл,
И обратно на собаках стартовал за окоём.

Глухомань сказала: «Клэнси, ты храбрец и ты наглец.
Ты меня приводишь в ярость, объявляю тебе бой.
Окружу тебя снегами, ослеплю, и под конец,
Ловко прыгнув из засады, раздавлю своей пятой.

Оглушу своим безмолвьем, к ледяной груди прижму,
На тебя метель обрушу, ты падёшь к моим ногам.
Из тебя я вырву душу, жизнь, как дань, твою приму,
И оставлю твое тело на съедение волкам».

Клэнси брёл через пространство. Глухомань, подняв пургу,
Тут же злобу проявила. Мир вокруг был глух и бел.
Подбодряли его хаски. Он по пояс шел в снегу.
Позади, не умолкая, сумасшедший песню пел:

«Пой, эй, пой, хо, ведь на сердце так легко.
Скуйте льдом и белым снегом завалите.
Пусть с любовью заберет нас в могилу вечный лёд
(Почему, лишь человека, извините?)
Вместе с проблеском луны будем мы лежать одни
В безымянной, замороженной могиле.
Пой, эй, пой, хо, дуют ветры — ничего.
Мы все ляжем глубоко
В золотой, в золотой, навеки, жиле».

День за днем сплошная темень и кипучий вихрь снегов,
Слепота, мороз кусачий, день за днем извечный бой,
Пробираясь через вьюгу, сквозь святилище ветров,
Через мир ошеломленный, мир бескрайний и пустой.

Ночь с ее извечной тьмою, ночь с искусами в пути,
Бесконечная, глухая и ужасная на вид.
Ночь с томимым ожиданьем, ночь с тенями позади,
И с поющим сумасшедшим, что на корточках сидит.

Дикий холод с мёртвой хваткой — там, где кануть суждено.
Холод просто идеальный, а тепло вдали отсель.
Клэнси горько усмехнулся: «Это, право, не смешно
Ночью нянчиться с придурком, где тебя грызёт метель».

Но метель прошла, и лучик заблистал на небесах.
Синий купол, будто айсберг, ледяной накрыл дворец.
Средь лавин и льда укрылся, вместе с призраками, Страх.
Глухомань уняла злобу и затихла наконец.

Пёс-вожак замерз в упряжке — поскорей его убрать!
Коренник захаркал кровью — пристрелить его! И впредь
Погонять, пока не взвоют, остальных! Хлестать, хлестать!
«Эй, тащите, черти, что ли! Остановка — это смерть!»

Пальцы Клэнси онемели; холод спуску не давал.
На одном из снегоступов оторвался ремешок.
Из-под полы капюшона глаз прищуренный взирал,
И на нартах постоянно пел свихнувшийся дружок.

Вот она стоит с косою — в мире, вышедшем за грань, —
Там, где белое безмолвье в ярких сполохах огней.
И, покачиваясь мерно, ликовала Глухомань.
Жизнь всё дальше отступала, позабудь дорогу к ней.

Смерть! — И тот, кто бросил вызов ей — сражался до конца;
До тех пор, пока надежды слабый луч еще светил;
Он над нею насмехался, он не смел терять лица;
Шел, страдая, спотыкаясь, из последних своих сил.

До тех пор, покуда хаски, как и он, не пали в снег,
Где обзор затмили тени и не виден путь домой.
Глухомань победно взвыла: «Что! Попался, человек!»
И сказал констебль: «Похоже, верх взяла ты надо мной».

Там вдали он был замечен, был он белый, как скелет,
С почерневшими губами, соль застывшая в глазах.
Волочил он еле ноги; и какой-то странный бред
Нёс несчастный сумасшедший — тот, что был в его руках.

Привели его в казарму. Парни встали дружно в ряд.
Он объявлен был героем, он и впрямь всех удивил.
Клэнси встал по стойке смирно, а потом, потупив взгляд,
Прям как хаски, отрешённо, с дрожью в голосе, завыл:

«Если я вернусь к любимой, милой девушке моей,
Я скажу: “Вот всё богатство”. Поцелуемся мы с ней.
“Это — золото, родная”. Стану гордым парнем я.
Если я вернусь к любимой, к той, что так ждала меня».
--

Clancy of the Mounted Police

In the little Crimson Manual it’s written plain and clear
That who would wear the scarlet coat shall say good-bye to fear;
Shall be a guardian of the right, a sleuth-hound of the trail —
In the little Crimson Manual there’s no such word as “fail” —

Half round the world, if need there be, on bleeding hands and knees.
It’s duty, duty, first and last, the Crimson Manual saith;
The Scarlet Rider makes reply: “It’s duty — to the death.”
And so they sweep the solitudes, free men from all the earth;
And so they sentinel the woods, the wilds that know their worth;
And so they scour the startled plains and mock at hurt and pain,
And read their Crimson Manual, and find their duty plain.
Knights of the lists of unrenown, born of the frontier’s need,
Disdainful of the spoken word, exultant in the deed;
Unconscious heroes of the waste, proud players of the game,
Props of the power behind the throne, upholders of the name:
For thus the Great White Chief hath said, “In all my lands be peace”,
And to maintain his word he gave his West the Scarlet Police.

Livid-lipped was the valley, still as the grave of God;
      Misty shadows of mountain thinned into mists of cloud;
Corpselike and stark was the land, with a quiet that crushed and awed,
      And the stars of the weird sub-arctic glimmered over its shroud.

Deep in the trench of the valley two men stationed the Post,
      Seymour and Clancy the reckless, fresh from the long patrol;
Seymour, the sergeant, and Clancy — Clancy who made his boast
      He could cinch like a bronco the Northland, and cling to the prongs of the Pole.

Two lone men on detachment, standing for law on the trail;
      Undismayed in the vastness, wise with the wisdom of old —
Out of the night hailed a half-breed telling a pitiful tale,
      “White man starving and crazy on the banks of the Nordenscold.”

Up sprang the red-haired Clancy, lean and eager of eye;
      Loaded the long toboggan, strapped each dog at its post;
Whirled his lash at the leader; then, with a whoop and a cry,
      Into the Great White Silence faded away like a ghost.

The clouds were a misty shadow, the hills were a shadowy mist;
      Sunless, voiceless and pulseless, the day was a dream of woe;
Through the ice-rifts the river smoked and bubbled and hissed;
      Behind was a trail fresh broken, in front the untrodden snow.

Ahead of the dogs ploughed Clancy, haloed by steaming breath;
      Through peril of open water, through ache of insensate cold;
Up rivers wantonly winding in a land affianced to death,
      Till he came to a cowering cabin on the banks of the Nordenscold.

Then Clancy loosed his revolver, and he strode through the open door;
      And there was the man he sought for, crouching beside the fire;
The hair of his beard was singeing, the frost on his back was hoar,
      And ever he crooned and chanted as if he never would tire: —

“I panned and I panned in the shiny sand, and I sniped on the river bar;
But I know, I know, that it’s down below that the golden treasures are;
So I’ll wait and wait till the floods abate, and I’ll sink a shaft once more,
And I’d like to bet that I’ll go home yet with a brass band playing before.”

He was nigh as thin as a sliver, and he whined like a Moose-hide cur;
      So Clancy clothed him and nursed him as a mother nurses a child;
Lifted him on the toboggan, wrapped him in robes of fur,
      Then with the dogs sore straining started to face the Wild.

Said the Wild, “I will crush this Clancy, so fearless and insolent;
      For him will I loose my fury, and blind and buffet and beat;
Pile up my snows to stay him; then when his strength is spent,
      Leap on him from my ambush and crush him under my feet.

“Him will I ring with my silence, compass him with my cold;
      Closer and closer clutch him unto mine icy breast;
Buffet him with my blizzards, deep in my snows enfold,
      Claiming his life as my tribute, giving my wolves the rest.”

Clancy crawled through the vastness; o’er him the hate of the Wild;
      Full on his face fell the blizzard; cheering his huskies he ran;
Fighting, fierce-hearted and tireless, snows that drifted and piled,
      With ever and ever behind him singing the crazy man.

“Sing hey, sing ho, for the ice and snow,
      And a heart that’s ever merry;
Let us trim and square with a lover’s care
      (For why should a man be sorry?)
A grave deep, deep, with the moon a-peep,
      A grave in the frozen mould.
Sing hey, sing ho, for the winds that blow,
And a grave deep down in the ice and snow,
      A grave in the land of gold.”

Day after day of darkness, the whirl of the seething snows;
      Day after day of blindness, the swoop of the stinging blast;
On through a blur of fury the swing of staggering blows;
      On through a world of turmoil, empty, inane and vast.

Night with its writhing storm-whirl, night despairingly black;
      Night with its hours of terror, numb and endlessly long;
Night with its weary waiting, fighting the shadows back,
      And ever the crouching madman singing his crazy song.

Cold with its creeping terror, cold with its sudden clinch;
      Cold so utter you wonder if ’twill ever again be warm;
Clancy grinned as he shuddered, “Surely it isn’t a cinch
      Being wet-nurse to a looney in the teeth of an arctic storm.”

The blizzard passed and the dawn broke, knife-edged and crystal clear;
      The sky was a blue-domed iceberg, sunshine outlawed away;
Ever by snowslide and ice-rip haunted and hovered the Fear;
      Ever the Wild malignant poised and panted to slay.


      The lung of the wheel-dog’s bleeding — shoot him and let him lie!
On and on with the others — lash them until they scream!
      “Pull for your lives, you devils! On! To halt is to die.”

There in the frozen vastness Clancy fought with his foes;
      The ache of the stiffened fingers, the cut of the snowshoe thong;
Cheeks black-raw through the hood-flap, eyes that tingled and closed,
      And ever to urge and cheer him quavered the madman’s song.

Colder it grew and colder, till the last heat left the earth,
      And there in the great stark stillness the bale fires glinted and gleamed,
And the Wild all around exulted and shook with a devilish mirth,
      And life was far and forgotten, the ghost of a joy once dreamed.

Death! And one who defied it, a man of the Mounted Police;
      Fought it there to a standstill long after hope was gone;
Grinned through his bitter anguish, fought without let or cease,
      Suffering, straining, striving, stumbling, struggling on.

Till the dogs lay down in their traces, and rose and staggered and fell;
      Till the eyes of him dimmed with shadows, and the trail was so hard to see;
Till the Wild howled out triumphant, and the world was a frozen hell —
      Then said Constable Clancy: “I guess that it’s up to me.”

Far down the trail they saw him, and his hands they were blanched like bone;
      His face was a blackened horror, from his eyelids the salt rheum ran;
His feet he was lifting strangely, as if they were made of stone,
      But safe in his arms and sleeping he carried the crazy man.

So Clancy got into Barracks, and the boys made rather a scene;
      And the O. C. called him a hero, and was nice as a man could be;
But Clancy gazed down his trousers at the place where his toes had been,
      And then he howled like a husky, and sang in a shaky key:

“When I go back to the old love that’s true to the finger-tips,
I’ll say: ‘Here’s bushels of gold, love,’ and I’ll kiss my girl on the lips;
'It’s yours to have and to hold, love.’ It’s the proud, proud boy I’ll be,
When I go back to the old love that’s waited so long for me.”