Валентин Устинов

ВАЛЕНТИН УСТИНОВ

УСТИНОВ Валентин Алексеевич родился в 1938 году в Архангельской обл.  Окончил факультет
журналистики Ленинградского гос. университета. В Архангельске вышли два  первых поэтических
сборника — «Зеленая песня» и «Живица». Автор почти двух десятков сборников стихов. Лауреат Государственной премии и многих других. Директор издательства «Московский писатель».               
Президент Академии поэзии. Член Союза писателей России. Жил в Москве. В 2015 г. ушёл из жизни. Похоронен в Переделкино.


           ПОЛЁТ ЯБЛОКА

     Овальный дождь упал внезапно так —
     как будто яблоко ударило о землю.
      
     Отец сверкнул глазами в небо: "Внемлю!"
     Набросил парусину на верстак
     и побежал под яблоню, где был
     шалаш из трав да будулья заборов.
     И мать к нему прильнула:
     "Не забыл
     указ о запрещении абортов?"
      
     (А был такой указ в тридцать седьмом).
     Отец вздохнул: "Указами достали…"
     И рассмеялся:
     "О, великий Сталин!
    
     Сумел он дочкой осчастливить дом".
     "Ты думаешь, что всё же будет дочка? —
     вздохнула мама. —
     Путь любви един.
     Опять я набухать начну, как почка.
     А вдруг у нас родится Валентин?"
      
       ***
     Мне снится по ночам:
     сквозь листья звёзд
     и ветви галактических спиралей
     летит земля из непомерных далей
     и путь её непостижим и прост.
 
     Мне кажется — что помню первый день.
     И шквал — создавший яблоко в полёте.
     И как отец сверкающую тень
     поймал в ладонь почти что на излёте.
     Ел яблоко — вонзая в кожуру
     весёлые искрящиеся зубы.
     Смеялась мать:
     "Ты ешь — как пьёшь жару,
     в которой грозы, яблони и зубры.
     Ты счастлив?"
      
     Он? Он оглянулся: жизнь!
     Он сеет жизнь и взращивает всходы.
     Меня не зная, он в меня вложил
     вот это счастье,
     что кипит, дрожит,
     цветёт и вянет, вновь цветёт, бежит,
     хохочет, стонет, множится, кружит
     густым многообразием природы.
      
     Отец и мать…
     Я набухал уже
     той самой пресловутой дивной почкой.
     Мой первый день катал с дождями бочки
     и гром держал на радугах вожжей.
    

          ***
     Я видел, как поморщился отец,
     как яблочный огрызок кинул в лужу:
     "Не яблоко покуда, а сырец.
     Жаль, что сорвалось — загубило душу".
     Мать удивленнно приоткрыла веки.
     Он пояснил:
     "А семя — что душа.
     Душа же зреет в каждом человеке
     до спелости, сквозь годы, не спеша".
     "Ты хорошо сказал, — вздохнула мама. —
     Вот бы дожить до спелости души".
     Отец примолк, но возразил упрямо:
     "Ты вот что, не загадывай-ка драмы.
     Надеждой опасения круши".
      
     Они не знали — лишь сегодня знаю:
     мать начинала свой последний год.
     Отец же пронесёт победы знамя
     путями битв, отваги и невзгод.
     В сорок седьмом на десять лет осудят.
     В сорок девятом в лагерях умрёт.
     Меня же вынянчат — спасибо! — люди.
     Душевный всё же на земле народ.
    
      Гляжусь в семидесятую зарю.
     И вот, зачатый в счастии, без гнева
     парю сквозь крону родового древа —
     как яблоко созревшее парю.
     Лечу сквозь годы, чтоб упасть на землю.
     И стать землёй.
     И яблоком земли
     лететь туда, что всё и вся объемлет,
     что всё перерождение приемлет,
     творит, ликует, страждет и болит.
   
       ***
     Земные грозы.
     Холод звёздной дрожи.
     Мать и отец!
     Ткань жизни хороша…
     И лишь одно воистину тревожит:
     успеет ли созреть моя душа?
      
     Вот яблоко: его румяный бок
     кипит земным здоровием ранета.
     И у меня в руках,
     как зрелый бог,
     и спелый плод, и юная планета.

      
              ***

     Жизнь моя, это ты остроглазою птицей
     (вся стремительна, зла, то черна, то бела)
     промелькнула крылатою тенью по лицам
     и в родные болота меня завела.
     Трясогузка с тропы с жёстким клёкотом взмыла —
     словно коршун: холодный безжалостный взгляд.
     Здесь я вырос и вызрел — меж хлябями ила —
     может, миг, может вечность назад.
      
     Никогда не забыть вересковое поле,
     стоны топей, блуждающий призрак огня…
     Никогда не забыть мне дурман гоноболи.
     Никогда-никогда не забуду я боли
     тех любовей, что строили в жизни меня.

     Словно радость и стыд —
     в безобразных болотах за Мстою
     по закатной дорожке кикимора мимо плыла.
     Хоть не стою любви предзакатной, не стою.
     Но она ведь была.
      
     Всем заблудшим скажу: полюбите, терпите.
     Ваша жизнь — как полуночный сказ про любовь.
     И любой — как стоящий на росстани витязь.
     Посреди мирозданья, в змеином болоте — любой.
      
      Ночь совой закружилась с бесшумным облётом.
     Но село замерцало вдали, как маяк.
     Шёл я, шёл — как по жизни — по топким болотам.
     И надежды звезда выводила меня.

             ЛЕЩ

 
     Лещ в синем омуте перед запрудой
     был вечен,
     словно бог земной —
     этакое бронзовое чудо
     с дубовую лопату шириной.
     В долгие лета,
     что солнца ваяли,
     вдохновляли на пахоту, жатву, покос,
     голубые водоросли полировали
     пятаки чешуй как зеркальный поднос.
      
     Русалки к нему подплывали утром,
     смеялись,
     расчёсывая волос поток.
     А он пузыри выпускал уютно —
     по домашнему заботлив и волоок.
      
     А на запруде добытчики крючки точили.
     Самый малый плотву и ершей таскал.
     Но главный лещ почивал в бучиле
     и русалок к людям не выпускал.
      
      Сладки ночлег и уха в сарае.
     Огромен малинник — от ягод ал.
     И жизнь человечку казалась раем.
     Да так и было — пока он был мал.
    
            ***

     А на земле — то снаряды вскипали адом,
     то дожди на хлебах принимались плясать…
     И выросшему мальчику сказали: надо
     идти, чтобы маленький рай спасать.
      
     Тогда на зорьке
     он пошёл на плотину,
     раздвигая тёплый туман плечом.
     И, пока выпускали в луга скотину,
     насадил червяка на слепой крючок.
      
     Закинул наживку в бучило, под корни.
     "На прощанье, — вздохнул, —
                хоть бы рыбник испечь.
     А то какой я буду солдат — недокормыш:
     ни винтовку поднять,
     ни тем более меч".
      
     Неподвижно и долго вода стояла.
     Долго грустили в воде глаза.
     Покуда, как пуховые одеяла,
     не надвинули на омут тень облака.
      
     И тогда поплавок покачнулся, дрогнул.
     Пузырьки засветились потоками звёзд…
     Шёл парнишка с лещом на плече —
     и дорогу
     за ним подметал двухаршинный хвост.

            ***

      А потом мать парнишки в квашне замесила
     горсть мучицы из ржи,
     что в схоронке тишком лежит.
     И просила у господа милости: силы
     для последыша в доме —
     на смерть и на жизнь.
      
     Уложила на противень поле и речку,
     солнце, ветер, траву и сиреневый сад.
     И вздыхала над рыбником русская печка
     жаром скорбной любви
     то ли час, то ли вечность подряд.
      
     А пока лещ томился —
     стол холстиной накрыли.
     Из подвала добыли жбанчик браги на свет.
     И поспевший пирог,
     словно книгу, раскрыли —
     на две части,
     на старый и новый завет.
      
     Так ударило паром и рыбным, и житным
     в потолок,
     растеклось широко по избе,
     что на миг примечталось:
     теперь будет сытно,
     и конец — наконец-то! — борьбе.
    
               ***

      Мать смотрела на сына.
     Сын ел и не ведал,
     что вошли в жизнь его  —
      жизнь и память леща,
     стали телом его, стали кровью победы.
     И дышала душа, от надежд трепеща.
      
     В синей жизни моей есть овальные дали,
     ночь на старой плотине,
     картошка в золе.
     Есть за адскими вспышками сумрачной стали
     потаённый, застенчивый рай на земле.