Уту приходит домой

Его сестра, Нингирсу, заметила его первая
и положила обе ладони себе на рот,
чтобы не завизжать.
В её глазах были такое удивление, такое счастье,
что, несмотря на жуткую усталость, он улыбнулся.

Он вошёл уже давно и тихо стоял у двери,
смотря, как его семья готовится ужинать.
 
Снаружи выл ветер. Шёл дождь.
Шелест огромного каштана, который он посадил в детстве,
всё ещё стоял у него в ушах.
На его лице остались капли дождя,
и некоторые из них стекали по тёмно-фиолетовому шраму
на его левой щеке.
 
Здесь, внутри дома, всё было спокойно,
только ставень, до сих пор не починенный,
раскачивался туда-сюда, как сломанное крыло,
без всякого скрипа.
 
Нингирсу завизжала, метнулась через всю комнату
и упала ему на грудь. Она хотела обнять его,
но его выпуклый нагрудник мешал ей.
Она пыталась опять и опять, но, поняв, что это невозможно,
встала, прильнув к отполированной бронзе, закинув руки ему за шею.
 
Он опустил голову и понюхал её волосы.
Ему всегда нравился запах волос Нингирсу.
Она смазывала их жиром, как все девушки в их деревне,
но всегда добавляла к нему пригоршни розовых лепестков,
и запах её волос был очень приятным.

Он услышал всхлипы и поднял глаза.
Мать стояла у стола, не в силах пошевелиться,
прижав ладонь к левой груди.
За пять лет, что он не был дома,
она поседела. Почти.
В её волосах ещё попадались пятна чёрных волос,
но серебро, бывшее прежде тонким, разорванным кружевом,
теперь завладело её головой.
У Нингирсу тоже была седина в волосах.
Он поцеловал её в темя и тихонько отодвинул руками, на которые были надеты перчатки.

Уту! Это ты, Уту!
Мать продолжала всхлипывать и, когда он двинулся к ней, вытянула руки.
Она стала такой маленькой, пожухшей, милая мама, такая маленькая, такая тщедушная.
Уту, Уту, всё твердила она, как будто пела песню.
 
Да, мама. Я пришёл домой.
Он почувствовал, что сейчас сам заплачет. В глазах его набухли слёзы.
Хорошо, что лицо забрызгано дождём, иначе бы они увидели.
 
Он заметил также, какая тишина стояла в комнате.
Шелест ног Нингирсу, когда она порхала вокруг стола,
расставляя тарелки и расчищая для него место,
и всхлипыванья матери, теперь затихавшие,
выделялись в этой глубокой тишине.
Все звуки были плотные, почти осязаемые,
и он чувствовал, как они тёрлись о его лицо.
 
Маленькая девочка сидела за столом, уставившись на него
с раскрытым ртом. Его доспехи явно пугали и привлекали её,
большие пряжки на его плечах, в форме львиных морд,
и шлем с ярко-красным шишаком, который он не снял,
и длинный меч, качавшийся на его левом бедре,
и кинжал за его широким кожаным поясом,
и тот шрам на лице. Должно быть, у него был устрашающий вид.
 
Нингирсу закончила со столом и взяла девочку за руку.
Она взглянула на брата с беззастенчивой гордостью и улыбнулась.
Он заметил, что у неё нет одного зуба.

Смотри, Уту, это Нани. Нани, милая, это твой дядя, Уту!
Нани, не бойся! Иди, Нани, иди!
Но девочка жалась к ней, всё ещё пугаясь.
Наконец, под настойчивыми уговорами матери, она приблизилась
и, когда он сел перед ней на корточки,
прижалась щекой к его ладоням.
Он попытался заговорить, но язык застыл во рту и не хотел двигаться. Руки девочки были на удивление сильными. В них не было никакой нежности.
 
Это она? Он указал глазами на ребёнка и перевёл взгляд на Нингирсу.
Да, это моя Нани.
Нингирсу была беременной, когда он уходил с армией.
Девочка выросла в его отсутствие. Должно быть, ей теперь пять или шесть лет.
Он хотел подсчитать в уме, сколько длилась эта долгая война, но он слишком устал и не смог.
Никто не знал отца Нани. Даже сама Нингирсу.
Он помнил, как она ходила, грузная, с животом, выпяченным под накидкой, расшитой зелёными птицами. Она была счастливой тогда. Девочка, конечно, божественна, отсюда её имя – Нани, ведь её зачали в храме Инанны. Нингирсу посвятила свою девственность богине. Все девушки должны были выпить на рассвете настой пижмы, чтобы не забеременеть, но Нингирсу отказалась. Отцом Нани мог быть нищий, или бог. Может быть, и тот, и другой. 

Он огляделся. Видно, что в доме долгое время не было мужчины.
Стол стоял на трёх ножках, а четвёртую заменяла колонка кирпичей. Бычий пузырь на одном из окон разорвался, и немного дождя пролилось в комнату. Под окном, в луже воды, лежал коврик. Нингирсу разжигала огонь, поднимая с пола несколько оставшихся веточек. Огонь был для него, конечно. Если бы он не пришёл, они бы ужинали в холоде.
 
Видимо, Нингирсу так и не нашла себе мужа.
Мать помогала ей накрывать на стол. Она так старалась, бедняжка,
но он видел, какими слабыми, неуверенными стали её руки,
как опустились её плечи. Даже вес её льняного плаща был для них слишком большим.

Ржаво-красные, неправильной формы кирпичи мерцали в стене.
Свет, казалось, исходил от них.
Две лампадки в форме цапель, которые он сам купил давным-давно, стояли на столе. Птицы вытягивали свои огненные клювы. У одной полклюва пропало, и огонь лизал её обугленную, вытянутую голову.
Конечно, эти лампадки не могли осветить всю комнату. Он огляделся, ища источник света, но не нашёл его. Серебристое, колеблющееся свечение пронизывало воздух.
Он видел каждую морщинку на лице матери, каждую трещинку в кирпичах. Морщинки и трещинки выглядели совершенно одинаково.
 
И та занавесь… Он хорошо её помнил. Два льва в погоне за антилопой. Мать сделала её, готовя своё приданое. Занавесь порвалась и была заштопана во многих местах. Львы покрылись шрамами. Наверное, какой-то бог явился и порубил их своим зазубренным мечом, чтобы спасти антилопу. Она одна была нетронутой и, как прежде, убегала куда-то от искалеченных зверей. Когда он был маленьким, он так хотел, чтобы антилопа добежала до шёлковой реки и уплыла! Горячая волна боли поднялась из его груди, с насыщенным, почти влажным блеском, как оранжево-красный всплеск света на горизонте во время рассвета, длящийся лишь несколько мгновений и затем растекающийся более ровным пламенем, разбавленным ультрамарином. Он отвернулся, а сердце его боролось со своей усталостью, со своей немотой.
 
Уту, садись же! Что ты там стоишь? Иди к столу, иди же!
Голос матери стал почти весёлым, похожим на оживающее растение, как будто капли дождя, впитавшиеся в её накидку, когда она обняла его, полили, напитали её душу. Таким её голос был раньше. Он начал вспоминать.
 
Он шагнул к столу и встал в нерешительности.
Уту, иди! Снимай шлем!
Он не снял шлем. Он сел за стол осторожно, стараясь ни к чему не притронуться, как будто боялся опрокинуть чашку с молоком или тарелку с водянистым супом. Мать видела, как он бледен, как измождён. Лицо его было синеватым, а глаза потемнели от крови. Она опять хотела попросить его снять шлем, но решила промолчать, чтобы не рассердить его.
 
Он выговорил с усилием:
Я не могу остаться, мама. Мне уже надо уходить.
Его слова причинили ей боль. Он видел это.
Что? Уходить? Но ведь ты только что вернулся! Куда уходить, Уту? Ты хочешь повидаться с Эанной? Да? С Эанной?
Нет, мама. Я не пойду к Эанне. Прошу тебя, не спрашивай.
Но, Уту…
 
Она посмотрела на него в смущении, её весёлость совсем пропала. Нингирсу стояла рядом с ней, её глаза были похожи на глаза матери. Только Нани жевала кусок серого хлеба и глазела на рукоять его кинжала, украшенную драконом с рубиновыми глазами.
 
Почему ты не ешь с нами, Уту?
Я не голоден. Я поел перед тем, как выйти из лагеря.
Ты уйдёшь надолго?
Не знаю.
Но ты ведь вернёшься к закату, правда? Твоя тётя захочет повидаться с тобой, и её новый муж…
Я не знаю, мама. У меня много дел. Пожалуйста, не проси. Я ничего не знаю.
Много дел? Каких это дел? Храм закрыт до завтра… Всё-таки это Эанна! Не стесняйся! Матери-то можно сказать. Она не вышла замуж, Уту! Она должна быть дома.
Мама! Хватит! Хватит!
 
Такое страдание было в его голосе, что женщина застыла. Приглядевшись повнимательней, она заметила красное пятно у него на лбу, почти полностью прикрытое налобником. Нингирсу последовала глазами за взглядом матери и тоже увидела красное пятно.
Уту, тебя ранили? Это кровь?
Она метнулась к нему, но он остановил её движением ладони.

Ничего страшного. Всё хорошо.
 
Женщины посмотрели друг на друга смущённо. Комната вновь погрузилась в молчание. Только Нани продолжала жевать хлеб, издавая ртом звуки, напоминающие плеск воды на металлическом блюде.
 
Уту, ты видел Вавилон? Голос Нингирсу был поблекшим, скучным.
Да, я видел Вавилон.
Он красивый?
Да, красивый.
Как ты жил, Уту, всё это время? Тебе трудно было?
Да, трудно.
Я вижу, ты больше не солдат. Эти доспехи…
Нашего капитана убили под Ларсой.
 
Она пыталась придумать другие вопросы, но в голову ей ничего не приходило. Она опустила голову и заплакала.

Так они сидели тихо, а за окном шёл дождь.
Он не знал больше, что он слышит, всхлипыванья Нингирсу или шум крепчавшего дождя.
 
Тогда мать выпрямилась и взглянула на сына другими глазами.
Она поняла что-то.
Уту, скажи мне, как ты приехал сюда? Где твоя лошадь? Она выспрашивала осторожно, голос её шелестел, как листья каштана.
Мне не нужна лошадь, мама.
Съешь кусочек хлеба, Уту. Слёзы стояли в её голосе, слёзы струились по её лицу.
Я не могу, мама. Мне нужно идти.
 
Он встал из-за стола. Ножны щёлкнули, ударившись о деревянную планку.
Женщины больше не спрашивали, куда он идёт и как скоро вернётся.
Они взялись за руки. Нингирсу горевала так сильно, что стала похожей на мать.
Ни одна из них не подошла к нему. В их глазах были страх и почтение.
 
Прощай, мама. Прощай, Нингирсу.
Прощай, Нани, дорогая. Девочка не взглянула на него, занятая едой.
Он пошёл к двери. Что-то всё сильнее и сильнее сжималось у него в горле, пока ему не стало трудно дышать. На пороге он обернулся ещё раз.
Две женщины и ребёнок мерцали странным светом, с зеленоватым оттенком. Сгустки света, тепловатые, разбавленные водой дождя, пятнали стены.
Он уже не слышал их. Теперь его уши совсем наполнились шумом дождя. Он вышел из небольшой комнаты, задёрнутой занавесью из тёмного бархата. Чаша, стоящая перед ней, была наполнена текущей водой. Он снял одну рукавицу, зачерпнул воды и снова, как при входе, умыл лицо. Он так устал, что двигался с трудом.

Было раннее утро. Женщина протирала барельеф, изображавший крылатого мускулистого бога с корзинкой и сосновой шишкой. Лампадка, стоящая перед ним, источала тонкий запах ладана. Двое крестьян стояли у входной двери, воздев руки.
 
Подошёл бородатый мужчина в беловатой накидке.

Ну что, они были явлены тебе?
Да, смотритель. Я очень благодарен.
Ты точно ничего не ел и не пил там?
Точно. Я помнил твои слова.
Он положил две монеты в ладонь мужчины.
Жаль, что я сделал это. Я только расстроил их.
Ничего. Они забудут. Они всегда забывают. Богиня милосердна.
Я собирался навестить их в прошлом году, но меня не отпустили. А потом эта чума… Благодарю тебя, смотритель. Коз я пришлю завтра.
 
Он покинул храм. На рыночной площади торговцы уже начали выставлять длинные золотые дыни и красные яблоки. Они кричали что-то время от времени, но их голоса были приглушенными, сонными. Может быть, он их плохо слышал.

Он пошёл по пустой, посыпанной песком улице. Солнце уже появилось вдалеке, за висячими садами. Холодный свет наполнил его лицо, как чашку. Подул ветерок, настоящее блаженство. Он вдохнул его несколько раз полной грудью.
 
Он пошёл к своим баракам, но вспомнил о чём-то, сел на чей-то порог и снял шлем. Позолоченный амулет, диск солнца, лежал на его перевязанной голове. Он взял этот диск, весь залитый кровью. Рана опять открылась. Он посидел немного, прилаживая повязку.

Запоздалая ночная птица просвистела по зеленоватому воздуху, издав пронзительный, безутешный крик. Это длилось одно мгновение, но крик всё раздавался в нём, как будто сердце его, наконец, вновь обрело голос.