Остался тем же зов...

 
* * *


Где улыбалась ты? Где мы встречались
в то загорелое звонкое лето?
Был зоопарк, как усадьбы участок
при небоскрёбе университета.
Там, на задворках учёного зданья,
негородские овражисты чащи,
клики зверей, летунов щебетанья –
млекопитающи, живородящи!

В сонном пруду – лебедей изобилье,
тусклое золото мелочи рыбьей.
Шатким мостком мы овраг проходили,
заполонённый зелёною зыбью…
Ласковоглазое юное лето
птицей мелькнуло, не в силах вернуться.
Только в чащобах смородины где-то
те же пичуги, что раньше, смеются...

Если случится – увижу сквозь будни
тропы, где ты улыбалась когда-то, -
пусто... У синей кондитерской будки –
лишь школяры да в отгуле солдаты.
Вспомню – покажется тоньше и чище
монстр носорожий, свояченник зебры,
в серых, нечищенных век сапожищах,
в лобных натёках воинственной лепры...





* * *


Ты - молода и странно хороша.
Ты вспыхнула мне искрой в Вифлееме.
Но вот уже не стоит ни гроша
звенящих клятв мятущееся время.


Там, на золе уставшего огня,
то ящерицы греются, то змеи...
Наверное, ты не простишь меня.
Но, слава Богу, - я прощать умею!





* * *


 А помнишь – в первый раз мы были в Херсонесе?
 Не так уж и давно...
 Всего-то тридцать лет
 скользнули в небеса, сквознули в редколесье,
 по зимним желобам скрипя, сошли на нет.

 Недавно и давно... Ещё все живы были –
 твои отец и мать. Мои.
 И все тогда
 друг друга, как могли – без пафоса – любили.
 И каждый нёс свой фунт подспудного стыда.

 Артель "Напрасный труд" благоухала резко
 одеколоном "Шипр", копеечной едой.
 И длинной речь была про куцые обрезки
 под ряженной в кумач прожорливой звездой...

 Но помнишь, как тогда над почвой-пеплом мыса
 пружинила твоя июльская стопа?
 Треть века унеслось, но цвет не изменился –
 бела над синевой античная тропа.

 Треть века истекло, но звук остался прежним.
 Средь греческих руин алеет алыча.
 Остался тем же зов – невыдуманно-нежным,
 легчайшим, как загар любимого плеча.