Г. Сковорода Беседа 1-я нареченная observatorium

БЕСЕДА 1-Я Нареченная Observatorium (Сион)
Персонажи: Афанасий, Лонгин, Яков, Ермолай, Григорий
Григорий. «Прийдите, взойдем на гору Божию». О беседка! О сад! О время летнее! О друзья мои! Восхищаюсь веселием, видя вас, моих собеседников. «Прийдите, взойдем на гору Господню».
Афанасий. Вчера нападала на меня ужаснейшая скука и, колебала, как вихрь пшеничную ниву.  Едва смог отбиться.
Григорий. Блаженный ты, друг мой, радуйся, воин Христов! Это победа наша, побеждающая не плоть и кровь людскую, но бешеные мысли и мучительные духи. Они-то есть семя, полова и начало всякой человеческой злобы и власть тьмы житейской, опаляющей душу мертвых человеков.
Афанасий. Я хоть вчера не был мертвым, а  чувствовал, что сердце мое горестнейшим некиим огнем опалялось.
Григорий. Как? Ты вчера не был мертв?.. Не зря ж я тебя назвал блаженным.
Афанасий. А мне твое слово непонятно.
Григорий. Был ли кто болен? Тот не болен. А кто был мертв, тот уже жив. Как прошла ночь смерти, так настал день жизни.
Афанасий. Вот тебе крючки по закоулкам. А закоулки по крючкам. Кто завертел закоулок, тот перешел крючок. Не погневайся, я не пророк и меня твой свиток внутри не услаждает.
Григорий. О любезный человек, как сладостна сердцу моему простота твоя!

 Первому и необычайнейшему другу моему Андрею Ивановичу Ковалевскому, вице-губернатору, творение собственной души посвящаю и дарю. Старец Григорий Сковорода, сын Саввы


Афанасий. Но не сладостны гортани моей слова твои. Помилуй, говори проще.
Григорий. Есть, что мнится правым, но сущностью криво. И есть, что мнится развращенным, но естеством правое. Если закоулок ведет к правоте, по концу своему правый. Но косоглазый  прямик и крючковатая простота открывают перспективу и архитектурный мост прямо в град лжи. Конец делу судья. Что-то показалось тебе крючком, что ли?..
Афанасий. Я вчера, слышь, не был мертвым, а сегодня жив. Так не достоин ли я ублажения, и твоего сорадования?
Григорий. Такового величанья достоин и буйвол: он тебя здоровее и вчера не был мертвым.
Афанасий. По мне изволь, блажи и его: буйволовское блаженство моего не упразднит. Неужели милость Божия в одних только наших выгодах ограничилась! «Щедроты Его на всех делах его». И я благодарю Его, что доселе жив.
Григорий. Чем ты уверен в жизни твоей?
Афанасий. Разве ты член секты Пирронской? А мне в доказательство употребить трость такую же?
Григорий.   Разве тем, что шатко похаживаешь?
Афанасий. То-то видишь мое телишко, слава Богу, катится, как тележка. Ай, дядя!..
Григорий. Дядя сестринцу своему не советовал ехать в глубокую осень возком, но верхом на свадьбу. Афонька решился ехать возком — сам себе господин и кучер. В поле, среди брода, лошак отпрягся, оставив в колеснице возницу в потопе вод многих...
Афанасий. Ну! Что стал? Веди далее.
Григорий. Не ведется. Афонька с нуждою пеший добрался до брачного дому, исполнив пословицу: «Спешил на обед, да ужина не застал». «Кто спешит — насмешит». Вот тебе твоя тележка!
Афанасий. Молодчик твой был ветрогон.
Григорий. Старик Афонька с женою своею построили себе хатку на льду. В седьмой день с полночи пришел, как вор, дождевой поток и стащил их с храминкою в потоп.
Афанасий. Вот разъехался с баснями! Все твое доказательство на пустых небылицах.
Григорий. Евангелие разве не притчами учит? Забыл ты храмину, дураком основанную на песке? Пусть учит без притчей тот, кто пишет без красок! Знаешь, что скоропись без красок, а живопись пишет красками. Но в обоих, как в моисеевой купине, действует тот же язык огненный, если только мы сами не лишены этого языка: «Начали говорить странными языками». Пускай, например, книжник, то есть муж ученый, напишет сентенцию: «Бес скуки мучит душу».
Без сомнения, сердце его отрыгнуло, а трость его написала слово благое. Но чем лучше трость книжника-скорописца от кисти книжника-живописца, если он невидимое волнение скучных мыслей  изобразил утопающим человеком? Он с Иеремиею через человека изобразил душу: «Глубоко сердце человеку и человек есть», а с Исаиею, через потоп, изъяснил мучительное сердце обуревания — «Взволнуются нечестивые». Таковая приточная  речь, ничем не хуже от этой, так сказать, бескрасочной речи, например: «Душа их в злом таяла». Однако и эта самая пахнет притчею тающего от воздушной теплоты льда. Так, как и  книги Иова слово: «Река текущая основание их» — дышет сказкою о построенной храминке на льду.
Афанасий.  Как вьюн вьется, трудно схватить.
Григорий. Вот, например, бескрасочное слово — «Все погибнут». Но сколь эпитетно это ж самое выразил Исайя: «Всяка плоть — сено». Сноп травы - пригожий образ всей гибели. Сам Исайя, без фигуры, сказал следующее: «Дать плачущим веселие». Но сколь благообразно и краснописно опять же он: «Вскочит хромой, как олень». «Восстанут мертвые». Труп лежащий есть образ души, в унылую отчаянность поверженный. Тогда она, как стерво, распластана в плачевной стуже и скрежете, лишенная животворящего теплоты духа и жизненной проворности. Будто змий, лютым морозом одебелевший там, где Кавказская гора стеною своею застеняет ему спасительный солнечный свет. Эта одебелелость наступает тогда, когда в яблоне корень и мозг, называемый сердечком,  во внутренних душевных тайностях тлеет и увядает, от чего все прочее, как дверь, зависит от петли. Прозрел  гнездящуюся язву прозревший Иеремия: «В тайне восплачется душа ваша». Таких  движущихся мертвецов изобразил Осия змиями: «Полижут прах, как змии, ползущие по земле». А Павел из праха возбуждает, как пьяных: «Восстань, спящий...»
Афанасий. Куда тебя занес  бурный дух? Ты заехал в невеселую страну и в царство, где живут «как язвенные, спящие в гробах».
Григорий. А как душевная унылость (можно сказать: нытьё и гной) образуется поверженным стервом, так этого же болвана оживлением и восстанием на ноги живо-пишется сердечное веселие: «Воскреснут мертвые». Взгляни на встающего перед Петром Енея! (Деяния 9:32-35) Он ходит и скачет, как олень и как товида, то есть серна или сайгак: «Встанут сущие во гробах». Знай же, что он это говорит о веселии, и слушай: «Все земнородные возрадуются». Не забывай, Афанасий,  сираховской песенки: «Веселие сердца — жизнь человеку».
Афанасий. Я вот каждый день пою. Я веселие весьма очень люблю. Я тогда только и радостен, когда весел. Люблю пророков, если они одно веселие нам поют. Не их ли речи нареченные у древних музами?
Григорий. Так точно. Их пение есть то вещание веселия. И сие-то значит по-эллински ;;;;;;;;;;, а затыкающий от  певцов уши свои нарецался ";;;;;;, то есть буйный, безвкусный дурень, по-еврейски Навал, по-римски Fatuus... Противный же сему — ;;;;; в? или Philosophus. А пророк — профитие, то есть просвещатель, или звался ;;;;;;;  то есть творец.
Афанасий. Ба! Ба! Ты мне божиих пророков поделал поэтами.
Григорий. Я об орлах, а ты о совах. Не напоминай мне обезьян и не удивляйся, что сатана образ и имя светлого ангела на себя крадет. Самое имя (Novutus) что значит? Один только пророческий дух провидит.
Афанасий. Правда, что всяк художник творец, и видно, что это имя закрытое. Одно только мне не мило в пророках: что их речи для меня  неровные, развращенные, завитые, странные, прямее сказать — крутогористые, околесные, запутанные, необыкновенные, кратко сказать — бабья басня, хлопотный сумасброд, младенческая небыль. Кто может, например, разрешить: «И где труп, там соберутся орлы»? Если ж оно простое — какой премудрый не заткнет ноздрей от смрада стерва сего? Фивейский уродливый Сфинкс мучил издревле египтян, а ныне вешает на страсть души наши иерусалимская красавица Мариам(первая жена Ирода). Вселенная, побуждаемая острием Иеффаевых пик(Судей,11), бесится от болезни и, ярясь, вопиет: «Доколь вознесешь души наши?»
Григорий. Нетопырь вопрошал птенцов: — Для чего вы не любите летать ночью? — А ты для чего не любишь днем? — спросили горлицы и голуби. — Мне мешает причина достаточная, — отвечает темная птица,— мое око не родилось терпеть света.— А наше око — тьмы, — улыбнувшись, сказали чистые птицы и.
Афанасий. Замолк? Сказывай далее.
Григорий. Иностранцы вошли в дом Соломонов. Услаждались, взирая на бесчисленные образы бесценного богатства. Слепой из них, ощупывая фигуру золотого льва, уязвил острейшими его зубами  свою руку. Гости, выйдя из дому, воскликнули: «Сколь возлюбленный дом и горницы твои, сын Давидов! Сам Господь сотворил их». «А я вышел из чертогов уязвленным»,— вскричал слепой. «Мы видели, как ты то жезлом, то руками щупал»,— сказали зрячие. Осязать и касаться есть язва и смерть, а взирать и понять есть сладость и неизреченное чудо.
Афанасий. Опять ты возвратился на свои балясы?
Григорий. Прости мне, друг мой, люблю притчи.
Афанасий. К чему ж ты приточил притчи твои? Ведь притча есть баляс, басня, пустошь.
Григорий. Слышал ты пророческих речей фигуры? Фигура, образ, притча, баляс есть то же. Но эти ба­лясы  то же, что зеркало. Весь дом Соломонов, вся Библия наполнена ими.
Афанасий. Если так, напрасно защищаешь красавицу твою Библию, нечего на нее зевать.
Григорий.   Для чего ж ты зеваешь в зеркало?
Афанасий. К чему же зевать на Библию, когда в ней голые балясы? А зеркало — дело иное.
Григорий. Как иное, если оно есть та же пустошь. Разве тебе не довелось быть в хрустальных фабриках? Оно есть пепел.
Афанасий. Пепел, но прозрачный. Он меня веселит. Я в нем вижу самого себя. А всяк сам себе милее всего,
Григорий. О плененный твоим болваном, Нарцисс! Мило тебе в источник и в прозрачный пепел зевать на гибельный твой кумир, а несносно смотреть в освященные библейные воды, дабы узреть в богосозданных  пророческих зеркалах радость и веселие и услышать преславной сладости благовестие: «Днесь спасение дому сему было». Повернись направо, слепец, выгляни из беседки на небеса, скажи мне, что видишь?
Афанасий. Я ничего не вижу. Облака вижу, а облако есть то морской пар и ничто.
Григорий. О нетопырь, взгляни с приметою! Будь твое око орлиное и голубиное! Да выколет твое вечернее око ворон соломоновский!
Афанасий. А! А! Вот она красавица! В восточном облаке радуга! Вижу ее! «Сколь прекрасна сиянием своим»!
Григорий. Ныне ж скажи мне, что видишь? Конечно, в пустом не пустошь же видишь.
Афанасий. Радугу вижу, а чем она и что такое она есть — город или село, по пословице: не знаю, Бог весть. Знаю, что сей лук благокруглый, облачный, испещренный называют дугою, раем, райком, радостною дугою и радугою.
Григорий. В индийских горах путешествовали европейцы. Нашли кожаный мех с хлебами и такой же сосуд с вином. Потом, придя к пропасти, усмотрели по другую сторону что-то черное, лежащее на дороге. «Авось еще Бог даст хлеб, — вскричал один, — я вижу мешище». «Провались такой мешище,— спорил другой,— я боюсь, то зверище». «Какой зверище? Клянусь вам, то обгорелый пнище!» Четвертый сказал: «То город». Пятый вопил: «То село»... Так-то и ты видишь, а что такое оно, не знаешь.
Афанасий. Который же из них отгадал?
Григорий. Решил гадание последний.
Афанасий. Ну, пошел, врешь!
Григорий. Точно село. Они все там посели.
Афанасий. И ни один не спасся?
     Григорий. Один из семи одобрил древнюю пословицу: «Боязливого сына матери рыдать нечего». Афанасий. Какая ж пагуба их погубила? Григорий.  Дурной взор и дурная прозорливость.
Как только взобрались на ту сторону бездны, так всех их в смерть перемучил индийский дракон.
Афанасий. Видно, что сии прозорливцы имели рабское Лиино око, а не Ревеккин пригожий взор и не Луки, товарища Клеопы. Фигурненький ты выточил балясик, право... Да к чему же ты его приточил?
Григорий. К твоим очам на очки.
Афанасий. А мне на что твои очки? Я и без них вижу.
Григорий. Видишь так, как по заходе солнца курица: чем больше зевает, тем менее видит. Должно зреть, узреть и прозреть, ощупать и придумать, повидать и догадаться. Красочная тень встречает твой взгляд, а мечтанье да блистает в твоем уме, наружность бьет в глаз, а из нее спирт да мечется в твой разум. Видишь след — подумай о зайце, болванеет предмет — умствуй, куда он ведет, смотришь на портрет — помяни царя, глядишь в зеркало — вспомни твой болван — он позади тебя, а видишь его тень. Перед очами твоими благокруглый радуги лук, а за спиною у тебя царь небесных кругов — солнце. На прекрасную его в облаке, как в чистом источнике, тень, гляди внешним взором, а на животворящее и спасительное его сияние взирай умным оком. Чистый ум есть то же солнце. Его праволучные стрелы прямо ударяют в лицо океана, а самое их жало, уклоняясь от лица морского, косвенно бодает. Иметь инаковый образ — это значит блюсти и примечать. Видим и осязаем в наличности, а примечаем и обладаем в сердце. Таков человек есть точный обсерватор, а жизни его поле, то есть обсерваториум. Вон где один тебе обсерватор! Взгляни — «На страже моей стану».(Этими словами начинается книга Аваакума)
Афанасий. О, голубчик мой! О, мой кум Аввакум!  Воистину люблю его. Конечно, он что-то неподлое примечает на страже своей. Скажи мне, мой прозорливец, куда смотрит и что то видит пророческое око твое?
Григорий. Не шали, Афанасий, не мешай ему смотреть, пускай себе забавляется.
Афанасий. Вот, а мы что? Пускай же и нам покажет то, что видит. Так ли, друг мой Лонгин? А Ермолай наш дремлет. Слышь, Ермолай! Встань, спящий! Дремлешь, как курица, ничего не увидишь.
Лонгин. Пожалуй, не шуми, я не сплю, я все слышу.
Афанасий. Ермолай дремал, а ты глубоко задумался и то же, что спишь. Ведь я не тебя бужу. Однако и ты ободрись. Давай перейдем к пророку! Доколе нам быть печальными? «Перейдем в Вифлеем».
Яков. Постой, Афанасий, постой, не спеши!
Афанасий. Иду рыбу ловить.
Яков. Не забудь же торбы взять.
Афанасий. Ба! Друг мой, где ты взялся? Голос твой возвеселил меня.
Яков. Я вашу всю беседу до одной нитки слышал под яблонею, а твоим речам смеялся.
Афанасий. Люблю, что смеялся. Я плакать не люблю.
Яков. Куда ты поднимаешь крылья лететь?
Афанасий.  О вон, где видишь на горе пророк!
Яков. Где тебе пророк? То пасет овец пастырь из Ребенсдорфа. О простак! Или ты шут, или младенец.
Афанасий. О когда бы мне быть  младенцем! «Открыл ты младенца».
Яков. Разве ты не слыхал мудрого  слова: «Не место красит человека»?
Афанасий. Слыхал, да не вздумалось.
Яков. Поплыви в Иерусалим, войди в палаты Соломоновские, проберись в самый Давир — храм его, взберись хоть на Фавор, хоть на Галилею, хоть на Синай. Водворись в вертепе Вифлеемском, или при Силоаме, или над Иорданом, вселися здесь в пророческие кельи, питайся с ними бобами, не пей вина и сикеры, ешь хлеб и воду в меру, надень Илиину мантию и сандалии, опояшись Иеремииным чресленником. Размерь Иерусалимский храм с Иезекиилем, разочти с Даниилом крючки седмин  его, стань казначеем при Христе, оденься в кафтан его и спи в нем, и обедай, и вечеряй вместе. Наложи на себя Петровы и Павловы узы, раздели море, возврати реки, воскреси мертвых. Каждую неделю верши над собою седмину церковных церемоний. Если можешь, вознесись вверх к деннице, сядь на радуге судьёю, займи для себя чертоги в Солнце и Луне. Оставь всю ветошь под солнцем, взлети к новостям с орлами, запрети небесным кругам течение с Навином, повели ветреным волнениям и проч. и проч. А я при всех этих знамениях и чудесах  воспою в честь твою соломоновскую песенку: «Суета суетствий» или эту гамалеевскую:
Буря море раздымает, Ветер волны...
Если не процветет в душе твоей  понятие, какое обитало в сердце Моисея и Илии, и того единого мужа, с кем они ведут свою на Фаворе беседу, если для тебя не понятен и не приметен, а посему и не вкусен этот исход, то есть центр и цель, куда бьет от чистого их сердца дух правды, как из облака праволучная стрела молнии. Ей, воспою тебе: «Всяческая суета».
Афанасий. Однако я иду до пророка. Нигде он от меня не скроется.
Яков. Вот тебе без соли и уксуса салат! Скажи мне, невкусный шут, что  есть пророк?
Афанасий. Пророк есть человек зрячий.
Яков. Ведь же ты ни человека, ни пророка не найдешь.
Афанасий. Будто велика фигура найти человека.
Яков. Очень велика фигура, и ты вместо зрячего попадешь на слепца, а вместо человека, на его скотину. Исполнишь пословицу: «Ехал в Казань, да заехал в Рязань».
Афанасий. Фу! На то будет у нас перебор.
Яков. Как может иметь перебор слепец, а омраченный найти просвещенного?
Афанасий. Врешь, Якуша, я с очами.
Яков. Да откуда же у тебя человеческое око? Ведь человеческим оком есть сам Бог.
Афанасий. Так разве ж у меня два Бога во лбу? Куда ты, брат, заехал? Бог с тобою!
Яков. А я молюсь, чтоб Он и с тобою так был, как есть уже со мною.
Афанасий. Кошелек пустой, нечего дать на молитвы. Да ты же, брат, и не поп.
Яков. О друг мой! Не было бы мне от тебя сладчайшей мзды, как если бы я до того домолился, дабы исполнилось на тебе желание, то есть молитва просвещенного и радостнотворными очами взирающего и вопиющего Исаии: «Светися, светися Иерусалим». «Се тьма покрывает землю». «На тебе же явится Господь и слова его...»
Афанасий. Ну полно с пророчьими лоскутками! Много вас таких ветошников и лоскутосшивателей, а скажи мне только то, о чем пророки пишут?
Яков. То же, что евангелисты о едином человеке.
Афанасий. Так выплутайся же ты мне из этого узла: почему мне нельзя найти человека?
Яков. Фу, потому что не знаешь, что  есть человек. Не узнав прежде, что значит адамант, ни с фонарем, ни с очками не найдешь, хоть он есть в гноище твоем. Ну! Найди мне, если скажу, что в домике твоем есть амбра.
Афанасий. А Бог ее знает амбра или умбра.
Яков. Э! Не умбра, но амбра.
Афанасий. Амбра твоя что значит, не знаю. Сии города мне совсем не знакомы, а человека знаю, перевидал я их один, другой 1 ООО ООО.
Яков.  Видал и зевал, но не увидел и не знаешь.
Афанасий.   Я и тебя вижу и знаю.
Яков.   От рождения ты не видал и не знаешь меня.
Афанасий.   Или шутишь, или ты впал в обморок.
Яков. Что-то запахло тебе обмороком?
Афанасий. И мою голову поразил ты мраком твоим.
Яков. Я Яков, человек. А ты человека не знаешь, посему и не видишь. Где же тебе обморок?
Афанасий. О человек! Когда бы ты в голове моей не потушил остатков света молитвами твоими! Ты мне наскажешь, и до того уже доходит, что у меня ни очей, ни ушей, ни рук, ни ног не бывало.
Яков. Да только ли рук и ног? Ты весь ничто, ты умбра, ты тень не исповедующаяся: «Господи, человека нет?»
Афанасий.   Почему же я не человек?
Яков. Может ли быть человеком то, что ничто?
Афанасий.   Как же я ничто твое?
Яков.  Скажи ж мне, почему есть ничтожество, дым, пар, тень?
Афанасий. Какая же причина лишила меня человечества?
Яков.   Та, что ты не искал.
Афанасий.   А не искал почему?
Яков. А почему не ищешь амбры?
Афанасий. Есть ли она и что то есть она, не знаю.
Яков. Не верующий о естестве человека не ищет его, не обретает и не знает его.
Афанасий. Как же прочие люди? Разве не разумеют? Всегда им человек в устах.
Яков. Все беседуют о всем, но не все знатоки. Бредут в след законодательной моды, как овцы. А человек разумеет путь свой.
Афанасий.   И так они слабо знают и дурно видят?
Яков. Так, как ты, и тем же оком. Но что тебе до людей? «Знай себя...» Довольно про тебя. Тем мы не знаем себя, что всю жизнь любопытствуем в людях. Осудливое око наше дома слепотствует, а зевая на улицы, простирает луч свой во внутренность соседских стен, приникнув в самое их пищное блюдо и в самый горящий в спальне их ночной светильник. Отсюда критические беседы. Богатые столы во все колокола повсюду звонят осуждением. Какая польза любопытно зевать и ценить путь побочных путников, а презирать, без наблюдения ведущую нас стезю? Отсюда заблуждение, проступки, преткновение и падение. Что поможет знать, по скольку очей во лбу имеют жители лунные, и дозеваться через всепрехвальнейшее стеклянное око до чернеющих в луне пятен, если наша зеница дома не прозорлива? Кто дома слеп, тот и в гостях; и кто в своей горнице не порядочен, тот на рынке пуще не исправен. Если ж ты дома слеп, а в людях зрячий, знай притчу: «Врач, сам прежде исцелись!» Не твое то, но чужое око, что не тебе служит. Чучело тот, не мудрец, что не прежде учит сам себя. Лжемонета всегда по рынку бродит, дома пуще опасна. Знай себя. Тем-то не разумеем и Библии, что не знаем себя. Она-то есть вселенская лампада, огненная Фарийская вежа  для мореплавающей жизни нашей. Она-то есть: «Друг верный, кров крепкий». Обретший же его обрел сокровище. Но когда на домашней нашей стезе о бревно претыкаемся, тогда и на улицах друга нашего, нас, по лицу судящих лицемеров, самая мелочная соблазняет щепка; запутываемся, как кровожадная муха, в пагубную паутину плотских дум, подло ползущего сердца нашего; падаем в сеть и смятение нечистых уст наших; погрязаем, как олово, в потопе льстивого языка; погибаем вечно в священнейшем сем лабиринте, не достойны вкусить сладчайшей  пасхи; «Единый я, пока перейду». Возвратись же в дом твой, о буйный человек! Выйди вон из тебя, дух пытливый, а сам выйди из хора у Павла намеченных жен любопытных. Очисти свою прежде горницу, сыщи внутри себя свет, тогда найдешь и библейным сором погребенную драхму. Стань на собственной твоей страже с Аввакумом: «На страже моей стану». Слушай ушами! На страже моей, а не чужой: «Знай себя, довольно для тебя».
Афанасий. Не без толку ты наврал. Но только то для моих зубов терпким и жестоким кажется, будто я даже и сам себя не знаю.
Яков. Не уповай на твое знание, а речи пророков почитай не пустыми. Не все то ложное, что тебе непонятное. Вздором тебе кажется то, что не разумеешь. Не кичись твоею прозорливостью. Вспомни индийских путников: чем кто глупее, тем гордее и самолюбнее. Поверь, что не сдуру родилось Иеремиино слово: «Воззрел, и не было человека... и не видел мужа».
Афанасий. Разве ж около него людей не было?
Яков. А где ж сей твари нет? Но они были умбра, или тень, а не прямые люди.
Афанасий.   Почему же они тень?
Яков. Потому что они тьма. Они не знали, так как и ты, человека, ухватившись, через слепоту свою, не за человека, но за обманчивую тень его, а сей-то человек — ложь, отвел их от истинного.
Афанасий. Изъясни мне, как ухватились за тень?
Яков. Ведь ты тень разумеешь. Если покупаешь сад, платишь деньги за яблоню, не за тень? Не безумен ли, кто яблоню меняет на тень? Ведь ты слыхал басню: пес, плывя хватал на воде тень от мяса, через то из уст настоящий кусок выпустил, а поток унес. В сию то цель Диоген, в полдень с фонарем ища человека, когда отозвалась людская толпа: «А мы ж, де, разве не люди?» — отвечал: «Вы собаки...».
Афанасий. Пожалуй, не примешивай к Предтече и к пророкам божиим Диогенишка. Иное дело — пророк, иное — философишка.
Яков. Имя есть то же — пророк и философ. Но не суди лица, суди слово его. Сам Христос тех, сидящих во тьме и сени смертной, называет псами. Не хорошо-де от­нять хлеб у детей и бросить псам. А которые ухватились не за тень, но за прямого человека — «Дал им власть детьми Божиими быть».
Афанасий. Ну! Быть так. Пускай эти пёсьи люди хватаются за тень человеческую, как за лжемонету. Но сами же, однако, они  человеки, люди почетные, а не мертвая тень.
Яков. Тень тени мила, а ночь тьме люба. Сродное к сродному склонно, а прилипчивость обоих сливает в ту же смесь. И сам ты таков, каково то, что любишь и объемлешь. Любящий тьму: сам ты тьма и сын тьмы.
Афанасий. А! А! чувствует нос мой кадильницу твою. Туда ты завеял, что и я тень? Нет, Якуша! Я тени не ловлю.
Яков. Я давича еще сказал, что ты одна из этих бесчисленных, земной шар обременяющих, мертвых теней, которым Предтеча и весь пророческий хор точным сидельцам адским благовествуют истинного человека. Безумие есть в 1 ООО крат тяжелее свинца. Самая тягчайшая глупость образуется этими сына Амосова словами: «Отяжелело сердце их, тяжко ушами слышать». Сие тяжкосердие  прокисшего и грубого сердца, мыслей его дрожжи, в самый центр земной погрязает, как олово, откуда тебя выдрать никак невозможно. Сердце твое, возлюбившее суетную ложь и лживую гибель тени человеческой, кто силен поднять из бездн земных, дабы выскочить могло на гору воскресения и узреть целомудренным взором блаженного, на седалище губителей не севшего Давидова мужа? «Удивил Господь преподобного своего». Шатайся ж, гони ветры, люби суету или ложь, хватай тень, печись, мучься, жгись.
Афанасий. О мучишь меня сильнее египетской гадательной  Льво-Девы! Низвергаешь в центр земли, садишь в преисподнюю ада, связываешь неразрешимыми узами гаданий, а я хоть не Самсон и не решительный  предревний Эдип, однако доселе нахожусь перед тобою, Якуша, и волен, и не связан, по пословице «Мехом пугаешь».
Яков. Кто дурак, тот и в Иерусалиме глуп, а кто слеп, тому везде ночь. Если ты тень — везде для тебя ад.
Афанасий. Право ты, друг, забавен, люблю тебя. Можешь и о враках речь вести трагедиально. Вижу, что твой хранитель есть ангел витийства. Тебе-то дано, как притча есть: «Ех musca elephantem», «Ех cloaca aream»; скажу напрямик: из кота — кита, а из нужника создать Сион.
Яков. Как хочешь ругайся и шпыняй, а я с Исайею: «Как ласточка, так возопию, и как голубь, так поучусь».
Афанасий. Вот нашел громогласную птицу! Разве она твоему пророку лебедем показалась? А твоего голубя курица никак не глупее.
Яков. О кожаный мех! «Да выклюет ворон ругающее отца око твое!»
Афанасий. Ты, как сам странными и крутыми дышешь мыслями, так и единомышленники твои, дикие думы, странным отрыгают языком. Сказать притчею: «По губам салат».
Яков. А не то же ли поет и твой пророк Гораций: «Porticibus поп iudiciis utere vulgi»? По мосту-мосточку с народом ходи, а по разуму его себя не веди.
Болен вкус твой, тем дурен и суд твой. Чувствуй же, что мудрых дум дичина состоит в том, что она отстоит от бродячих по улицам и торжищам дрожжей мирского поверия. И гораздо скорее встретишься на улицах с глинкою, чем с алмазом. Многие ли из людей могут похвалиться: «Знаю человека», когда сам человек жалеет о себе? «Смотрел и не узнавал меня?» Все устремили взор свой на мертвость и ложь. «Взглянут на него, его же прокололи». А на сердце им никогда не всходит: «Никто не сокрушится из него, род же его кто исповедает?»
Афанасий. Ну, добро, быть так! Но за что ты меня назвал кожаным мехом?
Яков. Ты не только мех, но чучело и идол поля Деирского, поругавшийся Божию пророку.
Афанасий.    Но прежде объясни, почему я мех?
Яков. Видал ли ты деревенскую маску, что зовут кобыла?
Афанасий.   Знаю, в ней ловят тетеревов. Что же?
Яков. Ну! Если бы в таких масках 1 ООО человек на смотр твой пришли и прошли, можно ли сказать, что ты был им инспектор или обсерватор?
Афанасий. Кто исправно носит кобылу, можно видеть, но, кто он внутри есть и какой человек, почем знать? Ври далее.
Яков. К чему же далее? Уже видишь, что ты не только мех, но чучело и болван.
Афанасий.   Вот тебе на! За какой грех?
Яков. За тот, что ты, всех виденных тобою в жизни человеков, одну только на них кожу видел и плоть, а плоть есть идол, то есть видимость; видимость же есть  мертвая крыша, закрывающая внутри истинного  человека: «Положил во тьму тайну свою», «Се сей стоит за стеною нашею», «Посреди вас стоит, его же не знаете», «Слышь, Израиль! Господь Бог твой посредп тебя». Видишь, что и человек твой, и ты с ним — кожаный, дряхлый, мертвый, прах, тень... «Каков земной, таковы и...»
Афанасий.   Вот он куда выехал!
Яков. Собери не только всех виденных, но всего земного, если можешь и лунного шара людей, свяжи в один сноп, закрой им, будто колосы, головы, смотри на подошвы их тысячу лет, надень очки, прибавь прозорливое стекло, зевай,— ничего не увидишь, кроме соломы оной: «Всякая плоть сено». А я, в похвалу твоей прозорливости, воспою: «Мудрого очи его в голове его, очи же безумных на концах земли».
Афанасий. Что ты, взбесился, что ли? Я людям никогда не заглядывал в подошвы, а око мое сидит в голове моей.
Яков. Что ты пень, что ли? Разве свиное око не в голове ее? Чувствуешь ли, что голова есть болван? Этот болван, как начальною частью есть своего болвана, так у пророков значит невидимую во всякой плоти, господствующую в ней, силу ее и начало. А хвост, подошва, пята есть фигура праха, половы, отрубей, дрожжей, и что только есть грубое, подлое и дебелое во всяком творении, как бурда, брага, сыр, грязь и проч. То же бы значило, когда бы Соломон сказал и так: «Очи безумных на хвостах земли». Когда слышишь: «Блюсти будешь его пяту», разумей так: будешь обсерватор наружный, из числа тех «Осягнут, как слепые стену», «Полижут прах, как змеи, ползущие по земле». Враги истинного человека — «Враги его прах полижут». «Смерть спасет их», поедающих плоды смертной плоти, горькую и гладкую тень гибельной смоковницы, минувших самое дерево райское. «Взалчут на вечер...»
Когда слышишь: «Изопьют все грешные земли дрожжи», разумей, что устранившиеся и бродящие по окольным околицам и наружным городским ругам(земля, отведённая для пользования священникам), шатающиеся по концам и хвостам с евангельским бесьим по пустым местам, по распутиям вне селений и гробовищам имущие скотское, и женское такое рассуждение: «Души мужей, женам подобных, взалчут». Все эти, точно, не вкусят сладчайшей  сына царева вечери: «Не должен пить... Пока пью новое вино в царствии небесном». Все эти содомляне толпятся под вечер в дом Лотов к ангелам, но не входят, а только извне обходят по лужам, окружающим стены города: алчны и жадны, труждающиеся и обремененные. Главная причина этому есть подлая и прегрубая, тяжелее олова, и грубее сыра тяжесть сердца их. Погрязают сыновья  тяжкосердые, как олово. «Голова окружения их, труд умен их». «Прокисло, как молоко, сердце их. О Исайя!» «Узнай, как пепел, сердце их, и прельщаются». «Зачем любите суету и ищите ложь?» «Вкусите и увидите», «Как удивил Господь преподобного своего», «Возведите очи ваши...»
Что ж ты, друг мой, думаешь? Ты все, как слепой содомлянин, одно осязаешь. Всякая тлень есть  одно. Очувствуйся. Мертв ты. Привязался ты к твоему трупу, ни о чем сверх него не помышляя.
Одно, а не двое в себе видишь и, к сему прилепляясь, исполняешь пословицу: «Глуп, кто двоих насчитать не знает». Глядишь в зеркало, не думая про себя. Взираешь на тень, не помня яблони самой, смотришь на след, а не вздумаешь про льва, куда  след ведет. Зеваешь на радугу, а не памятуешь о солнце, образуемом красками ее. Это значит: одно пустое в себе видеть, а посему и не разуметь, и не знать себя, самого себя. Разуметь же — значит сверх видного предмета провидеть умом нечто невидное, обетованное видным: «Поклонитесь, и увидите...». Это значит  хранить, наблюдать, примечать, то есть при известном понять безвестное, а с предстоящего, будто с высокой горы, умный луч, как праволучную стрелу в цель, метать в отдаленную тайность. Отсюда родилось слово символ. Вот что значит взойти на Сион, на соломоновскую вооруженную башню, стоять на страже с Аввакумом и быть обсерватором. Так-то блистает, как солнце, и как праволучные стрелы молнии, ум праведных, имущих души свои в руке Божией, и не прикоснется к ним мука. Они, как искры по стеблю, через всю углями их опустошаемую тлень текут, взлетают и возносятся к вечному, как стрелы сильного изощренные, вооружившие столп Давидов, в колчане тела тленного сокровенные. Сии божественные сердца и души, воскрылпвшись по-сребренными  Ноевой голубицы крыльями: «Крылья ее — крылья огня», и вверх в чертог вечности устремляясь орлим.
 Афанасий.   Ей!..