дядя Коля Паровоз

Дядя Коля Паровоз

Когда я был ребенком, к моему отцу раз в месяц, строго в одно и то же число (быть может даже в одно и то же время) приходил погостить один очень экстравагантный персонаж. Дядя Коля по кличке Паровоз.
    Он выглядел как обычный советский рабочий человек в парадно-выходном наряде без лишнего понта и был удивительно прост во всем. Чай пил без сахара. Сигареты курил без фильтра. И, наверное, никогда ничего не ел. А говорил какими-то магическими формулами простых слов, привносившими сногсшибательную ясность во все, чего бы не касалось его спокойное и даже какое-то слегка равнодушное внимание.

Я знал о нем мало. Знал, что он болен какой-то очень утомительной болезнью, медленно, но верно истребляющей его в самых недрах стареющего тела. Знал, что перед ним вытягиваются по струнке испуганные милиционеры, а норильские бандиты в безвыходных ситуациях виновато и с трепетом звонят в старый советский звонок, почти бесхозно висящий у старой советской двери в старой советской общаге, где дядя Коля Паровоз не жил, а скорее коротал ночное время своей никому непонятной жизни. Бандиты обращались к нему за советом. 

Дядя Коля был вор в законе.

Дядя Коля был не просто какой-то там зарвавшийся человек, стечением обстоятельств вознесенный на гребень криминальной волны начала 90-х, не отчаянный персонаж, в силу везения не погибший в бесчисленных разборках, и обросший мышцами общественного страха. Таких типажей я время спустя после этих событий повидал немало...

Например, ребят из группировки Тамаза, который построил на улице Талнахской ресторан “Кавказ”, или Арвидаса, который в этом ресторане в дружеской перепалке потерял глаз, которого легавые упаковывали, стараясь не задеть в потасовке торчащую и кровоточащую из глазницы вилку. Например, Серегу Галея, которого два раза расстреливал начальник норильской полиции господин Ревазов, или Серегу Белого, расстрелявшего из автомата Калашникова двоих конкурентов возле ночного клуба "Красноярские Столбы" прямо среди белого дня, а пятнадцать лет спустя погибшего на этом же самом месте под ногами малолетних азербайджанцев - разумеется приговоренный к этому заблаговременно. Вспоминаются мне еще некоторые имена, русские, дагестанские, азербайджанские и чеченские, но я не знаю, кто из них ныне жив и не хочу беспокоить.

Но дядя Коля был не таким.

Это был идеологический вор, не имеющий ничего общего с теми, кто попал в это определение в силу физической силы, свободной от совести.

Совесть у дяди Коли была такой, что даже будучи немочным стариком, он нажимал на курок взведенного пистолета взглядом, а не руками. По каким-то неведомым мне старым воровским схемам, медленно теряющим силу в новой постсоветской системе, но все еще способным вытряхнуть душу из чьего-то буйного тела, дядя Коля время от времени восстанавливал какую-то справедливость, категоричным решением вычеркивая кого-то из книги жизни. В санитарных целях. Не думаю, что Норильск терял таким образом лучших своих сыновей. Любопытно, что никто не осмеливался подобным образом распорядиться его судьбой, хотя заказать убийство можно было почти в каждом дворе и за очень скромную сумму.  Дядя Коля, будучи немочным стариком, потрясающе смело ходил пешком по хулиганским норильским улицам. Ходил медленно, сильно хромая на левую ногу. И если вступал в контакт с подрастающим поколением людей "уличного толка", не знакомых с его именем, то они, неподконтрольные в принципе, в результате случайного короткого диалога идеологически оказывались в его команде. Он очаровывал их какой-то зловещей психической силой, живущей в каждом жесте и в каждом слове. Особенно - в молчании. Он был словно проводником какой-то огромной и неоспоримой правды, важной для всех, но ведомой лишь ему одному. Правды, с конторой было некомфортно не согласиться.

2

Я не мог измерить на себе страх, который переживали люди, оказавшиеся во внимании этого человека. Возможно это что-то из серии, когда в силу своего любопытства, вы оказались в месте, где находится строжайше запрещено, и вдруг увидели существо незнакомое ранее. И внутреннее чувство кричит: сохранять неподвижность. Желательно не дышать. Лучше задохнуться и умереть, чем обнаружить себя, потому что обнаружить себя - это неизмеримо хуже.

Я могу лишь догадываться на этот счет, потому что я был ребенком и типа всего этого не понимал. Да и обстоятельства наших встречь представляли меня дяде Коле в неприкасаемом виде - он ведь приходил в гости к моему отцу. И на правах гостя, которому доверяли (ну, только, конечно, не моя мама) дядя Коля Паровоз, пилигрим старой школы советского вора, имел доступ в мою детскую комнату. И всякий раз, навещая моего отца, строго в одно и то же число месяца (я думаю все же в одно и то же время), дядя Коля Паровоз в силу своего тонкого этикета, считал необходимостью заглянуть в мою комнату и уделить несколько минут своего времени мне. Таким образом один раз в месяц дядя Коля Паровоз навещал и меня. Меня с братом. Но я был старший, а потому общаться с ним доводилось именно мне. И вот здесь будет справедливым признаться: я ждал нашей встречи с большим нетерпением и невероятным усилием воли старался не подавать вида. Дядя Коля пришел..! Дядя Коля пришел.

Мой отец не был ни бандитом, ни тем более криминальным авторитетом. Мой отец был честным человеком, уверенным, что труд - это единственное, что отличает нас от животных. В его жизни щедро присутствовали чудеса, а потому он верил в Господа, но в христианскую доктрину его вера чисто исторически не вписалась.

    Их дружба с дядей Колей, уходила корнями глубоко в сибирскую мерзлую землю и ныряла под  неприятный колючий забор красноярской зоны, где мой родитель отбывал 4-х летнее заключение за уличную драку. 1969-й - 1973-й год. Техническое училище за колючкей проволокой.

 Мой отец был очень интересным человеком, с искрометным чувством юмора и воры, которых, кстати сказать, никогда не было много, его простодушно любили. Особенно дядя Коля Паровоз, с которым он наивно и безрассудно спорил, вызывая холодный пот у свидетелей этих диалогов, и Иванес Маградзе, которого мой папа единственный на всю зону время от время выигрывал в настольный теннис, вызывая у Иванесса детские азарт и восторг. Дружба с ворами, разумеется, позволяла ему немало - как мне известно из его писем к его матери - моей бабушке, даже крутить весьма сложный роман с дочерью начальника одного из бараков и баловаться наркотиками.

Одно время я просматривал его письма с большим любопытством. Мне хотелось понять, каков был мой отец, на тот момент, уже переплывший Стикс, в годы юности. Я даже отслеживал литературу, которую он запрашивал переправить ему посылками. Многие из книг, из его личной тюремной библиотеки в последствии сохранились. Одна из них - Антология Мировой Философии - болталась в поле моего зрения все мое детство. И лишь недавно, заглянув в нее, я радостью обнаружил на 5-й ее странице заглавие - Индийская Философия. Махабхарата и Бхагават Гита. Советская редакция, конечно, преподносит это в таком научном советском духе. Но я прочитал несколько статей подборки и мне они показались достаточно интересными, вполне способными заинтересовать думающего читателя представленным мировоззрением.

Мой отец имел склонность к философии. Сложно установить, как он воспринял идеи ведической культуры, но я уверен, что книга была им прочитана, а, возможно, не один раз. В целом, манера спора у него была софистская. Он маневрировал словом и был превосходным ритором, но жизнь свою закончил отвратительно, а потому в глубине или в цельности какой-то исповедуемой им идеи, как бы не сопротивлялось мое естество и чего бы не требовало воображение писателя, у меня есть серьезные основания сомневаться. Он был прикольный, но не нашел серьезного смысла жизни, и уходя, не оставил хокку. Единственное, что добавляет романтики в финальный аккорд его жизни - это бесстрашие, с которым он встретил факт своей неизбежной приближающейся кончины. Это был медицинский диагноз. Он уходил под звуки скрипа моего сердца, но уходил с юмором. Этот эпизод однозначно достоин отдельного повествования. Возможно, когда-нибудь, моему отцу придется сделать это еще раз в моем рассказе. Но это случиться тогда, когда я пойму, что сумею представить случившееся таким образом, чтобы вдохновить, а не расстрогать.

    Дядя Коля Паровоз был болен закрытой формой туберкулеза. Я это хорошо помню, потому что специально для него у нас в доме была отдельная посуда, которую мама сразу после его ухода на неделю засыпала разными порошками и гневливо наказывала нам с братом к этому не прикасаться. Моя маму убивал факт такой дружбы, но, имея определенное влияние на отца в общении с разными людьми, в этом случае поделать она ничего не могла, и по-видимому, даже не пыталась.

В-последствии, дяде Коле сделали дырку в шее, вставив в нее желтую пластмассовую трубку и он дышал через нее. И курил.

А у меня была красивая детская библия  - подарок бабушки. И детская книга - Жизнь Иисуса Христа. Последняя была настолько красивой, что я верил в ее волшебство. В ней было немного текста и он был крупным. Я зачем-то учил наизусть целые главы и мне, казалось, что я почему-то обязан выучить ее всю. Или мне так хотелось.

Дядя Коля вошел в комнату неожиданно. Бесшумно. И я просто почувствовал, что он рядом, как будто какие-то тучи дружелюбно сгустились над моей головой. Повторю, что общение с этим человеком было для меня невероятным приключением, и я его всегда ждал.

паблишд

  -Хорошее у тебя сейчас время, - этот слегка хрипящий, но приятный голос наверно никогда полностью не исчезнет из моего ума, и погаснет с только с ним вместе. - Вот так бы жить человеку всегда. Не засоряя голову бессмысленными вещами.
- Привет, - отвечал я, смешно должно быть выдавая свое радостное беспокойство. И тут же как на духу выдавал неожиданное для самого себя: - Папа говорил, что вы, однажды, сильно его ругали. Ну, там, в тюрьме, - я не знаю зачем я спросил это, возможно, такие вопросы вырываются тогда, когда волнующее желание пообщаться встречается с полным отсутствием ясных мыслей.
- Значит, папа так ничего и не понял, - с легким и не осуждающим огорчением отвечал дядя Коля. - Я просто желал ему добра. Возможно, когда-нибудь твой папа увидит все по-другому. Друзья-то у тебя есть?
- Да. Есть, - с удовольствием отвечал я. - Слава с 4-го этажа. И Наташа. Она живет напротив. Думаю, что я ее люблю.
- Хорошо, раз так, - замечал дядя Коля, воспринимая меня всерьез, точно я был взрослым и говорил нечто существенное. - Любить в жизни случается редко. Знаешь почему?
- Нет. Не знаю.
- Для любви нужно, чтобы сердце работало в полную мощность, а ум не мешал. Ум вообще никому не друг. Личное наблюдение. Ум это колыбель самой бессмысленной для человека вещи - ложного представления.

Странные вещи говорил дядя Коля. Странную для меня тезисную форму принимали короткие мысли, из которых строился его диалог. Но мне было жутко любопытно. И если бы у меня была книга со словами, которые я от него услышал тогда, я бы помнил их, потому что немедленно выучил бы все наизусть.
- Книги у тебя хорошие. Ты их читаешь?
Книг в моей комнате было много - как уже упоминалось, часть из них могли быть дяде Коле знакомы, но он как-то удивительно точно определил именно мои, хоть они стояли на общей полке.
- Читаю. Их можно читать, а можно понять по картинкам. Мне больше всего нравится вот эта.
Я показал ему иллюстрацию Иисуса на кресте. Один единственный луч солнца пробирался через тучи, и падал на плечо спасителя. Подбородок Иисуса был прижат к груди, видимо, он уже умирал, но лицо выражало какую-то тихую радость, внезапно пришедшую после продолжительного мучения.
- Эти книги настоящие. Они рассказывают о по-настоящему сильных людях, - сказал дядя Коля, навсегда определяя внутри меня отношение к Библии и Иисусу. - Эти люди пытались разобраться и навести порядок в себе, и не считали это чем-то ненужным. Я тоже читал. У меня было много времени для чтения книг. Но хороших книг попадалось немного.
- А за что вы сидели? - наконец-то спрашивал я свой вопрос, давно не дававший покоя. - Вы убивали?

У дяди Коли был очень крутой прием - говорить правду и говорить ее прямо, едва ли не вышибая собеседнику зубы. Как я понял позже, именно на правде покоилось все его непревзойденное риторическое искусство. На правде и умении внимательно слушать.

Чем больше собеседник говорил, тем больше создавал против себя аргументов, особенно преподнося факты по-разному или меняя местами детали - все это потрясающе аккуратно отмечалось где-то в каком-то мистическом архиве дяди Колиного ума, нумеровалось и укладывалось на подписанную полку. И хранить эту информацию не востребованно дядя Коля умел годами, зато в момент необходимости она превращалась в пулеметную ленту сокрушительного аргумента, и короткими очередями буквально выносила мозги.

Почему я это знаю? Потому что я пару раз легонько дяде Коле соврал, приукрасив свои заслуги перед дворовыми мальчишками. Безхитростно. По обыкновению детства. А пол года спустя с ужасом для себя осознал - дядя Коля не слушал мои красные байки. Он читал между строк правду, не подавая вида. Но пол года спустя в конкретной ситуации он ощутимо дал мне это понять. Больше врать мне ему не хотелось. Через дядю Колю я понял - врать это не только не красиво, но и неудобно.
- За убийство я сидел дважды, - следовал ответ. Я такой ответ ожидал, но все равно мурашки бежали по коже, соревнуясь в скорости. - Я убивал, но я в этом сомневаюсь. Если смотреть в суть, они себя убили сами. Просто такие люди. Но это одно, - глаза дяди Коли приняли какой-то задорный оттенок, возможно такими глазами ученый заглядывает в микроскоп после очередной трансформации вещества, предвкушая встретить нечто непознанное и объявить миру, а, возможно, и изменить мир. - Можно ли считать, что я кого-то убил, если смерть в этом мире существует сама по себе, ни с кем по особенному не считаясь? Ведь, если шире взглянуть на время, то смерть уже всех убила. Безапелляционно. Без права обжалования. Я не убивал бессмертных, и, возможно именно поэтому изнутри не верю в себя, как в убийцу.

Если честно, я многое упустил из сказанного мне тогда и в другое время. Максимум таких разговоров было пять. Я стараюсь реконструировать то, в чем более или менее уверен, чтобы не скомпрометировать этого необычного человека. Человека, который в принципе много не говорил. Но сейчас говорил, точно это было его последнее слово.


паблишд

     - За много лет свободного времени я внимательно следил за некоторыми вещами внутри себя, потому что снаружи мне было неинтересно. И ощущение времени было разным. Я сделал пару открытий. Например, книга может дать тебе больше переживаний, чем динамичная жизнь, потому что скорость мысли выше скорости физических действий. Но мысль для этого должна быть трезвой и звонкой, как кончик иголки. Иначе, восприятие будет бесвкусным. Потерять вкус восприятия можно и в действиях. Например, пьяный не может оценить тонкий аромат хорошего кофе, хотя хотя пьет его в действительности, а не в сознании. А время… Время имеет к тебе лишь посредственное отношение. Например, если бы тебе не нужно было ходить в школу и слушаться родителей, тебе бы не было нужды спать по ночам и бодрствовать днем. Ты ведь так бы и делал. Ты ведь всегда неохотно отправляешься в кровать по маминому напоминанию. Но если бы у тебя не было организма, или он, скажем, был бы какой-то иной, то не было бы потребности считаться еще с множеством вещей. Например, зимой в Норильске нужно хорошо одеваться, чтобы не мерзнуть. А ведь это неприятный факт. Лично я не люблю быть одетым в десять костюмов, чувствовать себя, как снеговик, но с холодом мы вынуждены считаться. Да. Много есть любопытных вещей.

Меня часто закрывали в карцер, и я настолько к нему привык, что карцер стал для меня очень относительным наказанием. Тем более после карцера я чувствовал себя значительно лучше. И однажды в изоляции, ухмыляясь над намерением моих истязателей, я размышлял вот как: если бы у меня была задача ограничить кому-то условия, я бы следил не за внешним, а за внутренним комфортом. И разрушал бы именно его. Например, предоставил бы для глаза уютную камеру, но изменил в ней более тонкое качество. Скажем, понизил процентное содержание кислорода в воздухе. Представь, что ты все время находишься в состоянии физиологического беспокойства. Это беспокойство формируется в глубине тебя  и называется кислородное голодание. Впрочем...на строгом режиме в Иркутске у рукодства есть некоторые успехи - там неплохо работают при помощи медицинских препаратов.
     - Их колят человеку в вены? - наверно глупо спрашивал я.
     - Вероятно, и так, но лично я всегда против грубой физической силы, - серьезно отвечал на мой вопрос дядя Коля. - Это непрофессионально. Я считаю, что в грубой силе нет необходимости. Лучше использовать привязанности человека. Например, на крытой зоне никто не откажется от наркотиков. Этот голод там проявлен настолько сильно, что он через атмосферу передается даже тем, кто наркотики никогда не употреблял. Наркотик живет и активно себя ведет в умах людей, как ослепительно привлекательная идея с красивой этикеткой свободы.


Если создать иллюзию, что по милицейскому недосмотру в зону проникла партия наркотика, его слопают быстрее чем появятся подозрения на тему, откуда же он все таки появился. А химический состав можно хитро довести до нужной передачи ощущений даже при помощи кухонных химических средств. Небольшая корректировка эквивалентов - например, щепотка поваренной соли, и последовавшее за уколом удовольствие разлагается, принимая облик кошмара. Три-четыре полных круга по центральной кровеносной системе и... настоящим карцером для человека становится его собственное тело.
    - Это ведь гениально, - чуть ли не кричал я. - Но это жестоко.
    - Гениально другое, - соглашался, не соглашаясь, дядя Коля. - Гениально то, что если у тебя нет пристрастия, ты недоступен. Проблема лишь в том, что если человек может легко не употреблять наркотики, то с кислородом дела обстоят сложнее. Я бы много отдал за то, чтобы уметь обходится без воздуха. Только представь, всем жизненно необходимо дышать, хоть разбейся об стену. А ты свободен... Уметь не дышать - это сильно. Уметь не дышать я бы хотел. Только никому и никогда об этом не говорил... И ты молчи. Это между нами. А папу я твоего ругал из-за того, что если бы он влюбился в эту дочь начальника, неизвестно, дружили бы мы с тобой теперь. И может ты родился бы совсем у другого папы. О том, что твой папа заигрывает с огнем, знали все. И многие зеки видели в этом для себя опасность. И опасность, пожалуй, была. Ведь это почти как с наркотиком. Только еще хитрее. И еще глубже. Ну ты сейчас не поймешь.

  Мне вдруг стало понятно, что с тех пор, как я начал дружить с соседской девочкой, со Славиком с 4-го дружба стала иная. И всякий раз, когда Славик предлагал мне отправиться в Тундру или на стройку, где мы обычно играли взрослых парней, которые курят и ругаются матом, я начал соизмерять это со своими возможностями повидаться с Наташей. Хотя общаться с ней, если честно, мне было сложно. И говорил я не то что думал, да и чувствовал себя как-то некомфортно. И зачем-то все равно время от времени выбирал именно дискомфорт в общении с ней.

    - Женщина не делает человека сильней, - продолжал дядя Коля, точно проникая в мои детские-взрослые мысли. - Я вот тебе кое-что скажу, а ты подумай над этим. Может не сейчас, так потом. Чем меньше у тебя привязанностей, тем больше у тебя свободы. А свобода - это творчество. Свободный, может созидать и принимать решения. Все у кого нет свободы внутри, вольные или невольные внешне, женатые или холостые, все, кто смешан с окружающей средой в своих голодных мыслях, они обречены на недовольство и страх. А нет болезней страшнее, чем эти. Лучше умереть на кресте, чем жить в недовольстве и страхе. Но ты об этом, пожалуй, даже папе не говори.


    Я знал, что дядя Коля Паровоз близок к своей конечной станции. Я видел, как он, сидя с моим отцом на кухне, курил через трубку в горле папиросы Беломор, кивая мне, стреляющему глазами из-за угла коридора (чтобы папа не видел, что я подглядываю) на пачку этих отвратительных сигарет, и я понимал его сообщение. Сигареты - это единственная его слабость, от которой он не сумел или не захотел отказаться. Не было у него ни женщин, ни машины, ни квартиры в собственности. Но не потому что так прописано в воровском кодексе. Такого кодекса в принципе не существует. Я видел разных других. Просто так вышло, что они показались моему любопытному взору. Я видел тех, кто очень смело пилил крохи, падающие со стола Норильского Никеля в момент его кризиса, или на бешеной скорости топил с фурой, груженной медью Медного завода в сторону аэропорта, а потом падал в снежную могилу на Медвежьей Горе, которую вырыли фээсбэшники. Я видел тех, кто рубил неплохие бабки на поднимающихся азербайджанцах, и чуть позднее осатаневших азербайджанцев, готовых стрелять, не разбираясь в чем суть разговора в кого попало. Пару человек я видел во Пскове, они поджимали под себя древесный бизнес, качая при этом ментов, на которых у них был крутой компромат. Еще пару человек я видел в Москве - один из них сейчас строит православные храмы из сруба, на фотках улыбается рядом с Путиным, и трясется, пусть не за каждую копейку, но за каждый заработанный миллион, а у второго свой спортзал и какие-то странные командировки в Турцию, от которых он хочет отказаться, но не может или не умеет. Я уже не говорю про кучу людей, которые своей серой массой заполняют пустоту между указанными личностями, и просто резонируют на хулиганской волне, не умея шагать по-взрослому. Они заражены воровской лирикой и плотно вляпались в какие-то воображаемые себе роли, хотя по сути они барыги и глубоко сидящие в своих образах лохи. Я когда-то пробовал с ними дружить, но с радостью бросил. Все они меня не цепляют. Мой отец говорил - труд это норм. Если кому-то кажется стремным трудиться, его нужно просто попросить более убедительным тоном. И все, кого я перечислил, скорее всего из категории тех, кого попросить можно, просто для этого нужен ясный взор дяди Коли, который просканирует их на предмет связи с окружающим миром, а обнаружив эту связь, обрушит их на колени, физически не прикасаясь.
   Но вот сам дядя Коля мне досих пор любопытен. Как-то он не пришел в свой день, и я отчетливо понял - он умер. Но если честно, у меня странное ощущение на этот счет. Я видел ненужные тела, которые бросили души. Лично у меня тела вызывают жалость. Хотя не сильно понятно - кого тебе жаль, ведь человек - это душа, а не тело. Но смерть дяди Коли я почувствовал как-то иначе. Как будто он просто отправился в другой мир, или просто - куда-то там дальше. Впрочем, как и все, кто покидает тело с последним вздохом. Но почему-то именно дяди Колина смерть во мне родила твердую веру в это. Жизнь продолжается. Смерть ничего не решает. Разрушаются лишь условия к которым мы так привыкли, или наоборот, от которых мы так устали. Дядя Коля подошел к своему последнему вздоху с твердой верой в то, что внешний мир - это неоднозначная штука. Он жил в каком-то своем тонком понимании, явившимся следствием каких-то редких глубинных и, видимо, редких для человека переживаний. И эти переживания осветили ему внутреннюю темноту, показав, что человек по своей природе глубже, чем тот, кто действует во внешнем мире и живет лишь переживаниями, связанными с действиями. Конечно, дядя Коля не открыл мне всех карт, и возможно, не указал тропу, которая ведет глубоко в сердце, оставляя меня закону собственной эволюции, твердо веря, что это работает для каждого в свое время. Для меня это странно, но прошло двадцать лет. Я пишу это в поезде. По дороге из грустного Артемовска, где мне пришлось оставить мою умирающую от старости бабушку, в Киев, где меня ждет открытие йога студии Ведалайф. Где меня ждут люди, перед которыми я заблаговременно снимаю все шляпы, которые были на моей голове и которым еще предстоит на ней побывать. Люди, которые приятно бы удивили дядю Колю и непременно вызвали в нем чувство глубокого уважения. Возможно, я ошибаюсь, но у меня есть основания предположить, что если бы дядя Коля встретил в своей жизни моих духовных братьев, он бы перестал отвечать на редкие звонки в свою холодную советскую дверь, и не тратил время на тех, к кому был равнодушен. Да, он был одиночкой. Но возможно лишь потому что не встретил тех, кто составил бы ему хорошую компанию и разделил с ним удивительные наблюдения над жизнью. Мои друзья бы пришлись ему по душе. Они вегетарианцы. Они не пьют и не курят. Они стараются совершать ежедневный труд над собой, постоянно себе напоминая: В костре времени прогорят миллионы лет и станут похожими на секунду. Но маленький шаг на пути к Истине, превзойдет время. Маленький шаг на пути к Истине - это уже координата более высокого плана. И совершить его можно лишь искренним сердцем и в настроении жертвы. А умереть на кресте - это награда и удивительная удача. Дядя Коля бы оценил.
    Что-то мне от него пришло. Я не знаю, как это обозначить словами. Я против собственной воли не умею видеть свою жизнь без перспективы времени. Без оглядки быть здесь и сейчас в каком-нибудь увлечении, окунуть голову страуса в бархатистый песок. Употребить нечто, что сделает меня на несколько мгновений счастливым. Я бы говорил, да. Но против воли я всегда помню - апелляции нет. Я приговорен помнить о смерти. И только с некоторых пор понимаю - помнить о смерти - это удача. Это заархивированное приложение, которое можно инсталировать правильным образом и использовать себе в неизмеримое благо. Если бы у меня была возможность где-нибудь в пограничной зоне между мирами получить короткое свидание с товарищем моего отца, я бы пришел на это свидание с флешкой и книгой. Флешку я бы заполнил лекциями своего духовного учителя Свами Авадхута и основателя Шри Чайтанья Сарасват Матха Шридхара Махараджа, известного в среде гаудиа-вайшнавов, как Гуру Махарадж. А книгой бы была, конечно, Бхагават Гита. Теперь ее возможно найти даже в тюремных библиотеках...
27.12.2015 год. Украина.